Социальная структура и аномия (Р.К. Мертон)

Р.К. МЕРТОН. СОЦИАЛЬНАЯ СТРУКТУРА И АНОМИЯ
Теперь перейдем к анализу типов приспособлений индивидов в обществе, в котором имеют место рассмотренные выше образцы культурных целей и норм. Продолжая изучение культурных и социальных источников отклоняющегося поведения, мы переносим наше внимание на типы приспособления к чтим культурным целям и нормам лиц, занимающих различное положение в социальной структуре.
Мы рассматриваем здесь пять типов приспособления, которые схематично представлены в таблице («+» обозначает «принятие», «-» – «отвержение», а «+-» – «отвержение» господствующих ценностей и замена их новыми»).
Прежде чем коснуться способов влияния социальной структуры на выбор индивидом того или иного поведения, заметим, что люди могут переходить от одной альтернативы к другой по мере того, как они вовлекаются в различные виды социальной деятельности. Эти категории относятся к ролевому поведению в специфических ситуациях, а не к личности в целом. Они являются разновидностями более или менее терпеливого реагирования, а не формами организации личности. Рассмотреть типы приспособления применительно к нескольким сферам поведения в рамках одной главы не представляется возможным. Поэтому мы ограничимся изучением прежде всего экономической деятельности в широком смысле слова, т.е. производством, обменом, распределением и потреблением товаров и услуг в обществе конкуренции, в котором богатство занимает весьма знаменательное место.
I. Конформность
Чем больше стабильности общества, тем шире распространен этот тип приспособления – соответствие и культурным целям, и институционализированным средствам. Если бы дело обстояло иначе, было бы невозможно поддерживать стабильность и преемственность общества. Сеть ожиданий, составляющая каждый социальный порядок, основывается на желательном поведении членов общества, соответствующих установленным и, возможно, постоянно меняющимся культурным образцам. Именно вследствие всеобщей ориентации поведения на основные культурные ценности мы можем говорить о массе людей как об обществе. Помимо ценностей, разделяемых взаимодействующими индивидами, существуют также общественные отношения, если так можно назвать беспорядочные взаимодействия индивидов, но не общество. Точно так же в средние века можно было обратиться к Обществу Наций, прежде всего как к риторической фигуре или вымышленной цели, но отнюдь не как к социологической реальности.
Поскольку нас особенно интересуют источники отклоняющегося поведения, и мы уже вкратце проанализировали механизмы, делающие конформность желательной в американском обществе, нет необходимости более подробно останавливаться на этом типе приспособления.
II. Инновация
Эта форма приспособления вызывается значительным культурным акцентированием цели-успеха и заключается в использовании институционально запрещаемых, но часто бывающих эффективными средств достижения богатства и власти, или хотя бы их подобия. Такая реакция возникает, когда индивид ассимилировал акцентирование цели без равнозначного усвоения институциональных норм, регулирующих пути и средства ее достижения.
С психологической точки зрения, сильное эмоциональное восприятие цели может вызвать установку на готовность рисковать применяемую представителями всех слоев общества. С точки зрения социологии, возникает вопрос, какие особенности нашей социальной структуры располагают к этому типу приспособления, вызывая более частое отклоняющееся поведение в одном социальном слое и менее частое в другом.
На верхних этажах экономики интонация довольно часто вызывает несоответствие «нравственных» деловых стремлений и их «безнравственной» практической реализации. Как отмечал Веблен, «в каждом конкретном случае нелегко, а порой и совершенно невозможно отличить торговлю, достойную похвалы, от непростительного преступления». Как хорошо показал Роббер Бэронс, история крупных американских состояний переполнена весьма сомнительными инновациями. Вынужденное частное, а нередко и публичное восхищение «хитрыми, умными и успешными людьми» является продуктом культуры, в которой «священная» цель фактически объявляет священными и средства. Этот феномен не нов. Не утверждая, что Чарльз Диккенс был совершенно точным наблюдателем американской жизни и сознавая его беспристрастность, мы цитируем его познавательные заметки об американской склонности «ловко обделывать дела», которая золотит многих мошенников и создает грубейшие злоупотребления доверием, вызывает многочисленные растраты, произведенные как общественными деятелями, так и частными лицами, и позволяет многим плутам, которых стоило бы вздернуть на виселицу, высоко держать голову наравне с лучшими людьми… Нарушение условий сделки, банкротство или удачное мошенничество расцениваются не с точки зрения золотого правила «поступай так, как ты хотел бы, чтобы поступали с тобой», а в зависимости от того, насколько ловко это было проделано…
«Хороший американец, как правило, довольно жестко относится к мошенничеству. Однако эта жесткость часто соседствует с любезной терпимостью. Единственное требование – знать мошенников лично. Все мы громко осуждаем «воров», не будучи знакомы с ними. Но если же мы удостоились такой чести, то наше отношение становится другим, несмотря на веющий от них аромат трущоб и тюрем. Мы можем знать, что они виновны, что они при встрече пожимаем им руку, выпиваем с ними, а если они богаты или чем-то замечательны – приглашаем в гости и считаем за честь встречаться с ними. Мы «не одобряем их методы» (допустим, что это так) и, таким образом, они достаточно наказаны. Вообразить, что мошенника хоть немного волнует, что думает о его методах тот, кто с ним вежлив и дружелюбен, может только юморист. На сцене варьете Марса это, вероятно, принесло бы ему целое состояние.
Если бы общественное сознание не принимало мошенников, их было бы намного меньше. Некоторые стали бы еще более старательно заметать следы своих темных дел, другие — стремились бы подавить свои побуждения, отказываясь от неудобств мошенничества ради неудобств честной жизни. Ведь недостойный человек больше всего на свете боится быть остановленным честной рукой и холодным презирающим взглядом честного человека.
У нас есть богатые мошенники, так как существуют «уважаемые» люди, которых нельзя пристыдить, взяв их за руку и открыто сказав всем, кто они такие. Именно такое «предательство» должно осудить их. Во всеуслышание объявить об их грабительских действиях – значит выдать сообщников и стать свидетелем обвинения.
Можно мило улыбаться мошеннику (а большинство из нас делает это много раз в день), если вы не знаете, что он мошенник и если вам не сказали бы об этом. Но можно точно знать обо всем и, тем не менее, продолжать улыбаться ему, становясь лицемером или же лицемером-подхалимом, в зависимости от общественного статуса мошенника. Лицемеров первого типа больше, так как больше мошенников небогатых и неизвестных. Каждому из них отпускается меньше улыбок. Американцы будут подвергаться ограблениям и расхищениям до тех пор, пока характер нации будет оставаться прежним, пока они будут терпимы к преуспевающим негодяям и пока американская изобретательность не будет проводить границу между общественным и частным, коммерческим и личным поведением человека. Американцы будут терпеть расхищение, пока они этого заслуживают. Ни один человеческий закон не может, да и не должен, остановить это, так как невозможно отменить действие более высокого и благотворного закона «что посеешь, то и пожнешь».
Живя в эпоху процветания крупных американских мошенников, Бирс не мог пренебречь изучением феномена, позже ставшего известным, как преступление «белых воротничков». Тем не менее, он понимал, что известны не все крупные и драматические отступления от институциональных норм в высших экономических кругах, и что в большей степени изучены отклонения в среде средних классов. Сазерлэнд неоднократно доказывал, что преступность «белых воротничков» преобладает среди бизнесменов. Он отмечал также, что многим из них не было предъявлено обвинений вследствие нераскрытости их преступлений и «тенденции ненаказуемости и сравнительно неорганизованного возмущения общества против такого рода преступников». Изучение 1700 представителей среднего класса показало, что в число совершивших зарегистрированные преступления вошли и «вполне уважаемые» члены общества. 99% опрошенных подтвердили, что совершили, как минимум, одно из сорока девяти нарушений уголовного законодательства штата Нью-Йорка, каждое из которых было достаточно серьезным для того, чтобы получить срок заключения не менее года. Число нарушений законодательства среди взрослых (старше шестнадцати лет) составило 18 для мужчин и 11 для женщин. 64% мужчин и 29% женщин полностью признали свою вину по одному или более пунктам уголовного преступления, по законам штага Нью-Йорк достаточным для лишения их всех гражданских прав. Одна из основных идей этих находок выражена в следующих совах министра, давшего ложные сведения о проданном им товаре: «Сначала я пробовал говорить правду. Но она не всегда приносит успех». На основе своих данных авторы весьма сдержанно заключили, что «число действий, с юридической точки зрения преступных, сильно превосходит число преступлений, о которых официально сообщается. Противозаконное поведение, далее не являющееся следствием каких-либо социально-психологических аномалий, встречается поистине очень часто».
Но как бы ни были различны масштабы отклоняющегося поведения в разных социальных слоях (из множества источников мы знаем, что официальная статистика часто завышает уровень преступности в нижних социальных слоях, что недостаточно полно и недостаточно надежно отражает действительное положение дел), из нашего анализа видно, что наиболее сильному побуждению к отклоняющемуся поведению подвергаются нижние социальные страты. Примеры позволяют нам выявить социологические механизмы возникновения этих побуждений. В ряде исследований показано, что порок и преступление – «нормальная» реакция на ситуацию, когда усвоено культурное акцентирование денежного успеха, но доступ к общепризнанным и законным средствам, обеспечивающим этот успех, недостаточен. Профессиональные возможности представителей нижних социальных страт ограничиваются преимущественно ручным трудом и в меньшей степени работой «белых воротничков». Нелюбовь к ручному труду почти в равной степени присуща всем социальным классам американского общества, и результатом отсутствия практических возможностей для продвижения за этот уровень является отмеченная тенденция к отклоняющемуся поведению. С точки зрения существующих стандартов успеха, общественное положение неквалифицированного труда с соответствующим ему низким доходом никак не может конкурировать с силой и высоким доходом организованного зла, рэкета и преступности. Подобные ситуации имеют две выдающиеся особенности. Во-первых, стремление к успеху вызывается установленными в культуре ценностями и, во-вторых, возможные пути движения к этой цели в значительной степени сведены классовой структурой к отклоняющемуся поведению. Именно такое соединение культурных приоритетов и социальной структуры производит сильное побуждение к отклонению. Обращение к законным способам «добывания денег» ограничено классовой структурой, на всех уровнях не полностью открытой для способных людей». Несмотря на нашу широко распространенную идеологию»открытых классов», продвижение к цели -успеху является сравнительно режим и значительно затруднено для имеющих формально низкое образование и незначительные экономические ресурсы. Господствующее в культуре побуждение к успеху ведет к постепенному уменьшению законных, но в целом неэффективных усилий и увеличивающемуся использованию приемов незаконных, но более или менее эффективных.
К представителям нижних социальных слоев культура предъявляет несовместимые между собой требования. С одной стороны, представители низов ориентируют свое поведение на большое богатство («Каждый человек – король», – говорили Марден, Карнеги и Лонг). С другой же стороны, они в значительной мере лишены возможности достичь его законным путем. Эта структурная несовместимость приводит к высокой степени отклоняющегося поведения. Равновесие установленных культурой целей и средств становится весьма нестабильным по мере увеличения акцентирования достижения престижных целей любыми средствами. Это позволило Аль-Капоне говорить о торжестве аморальной разумности над морально предписываемой «неудачей» в случае, когда каналы вертикальной мобильности закрыты или сильно сужены в обществе, интенсивно поощряющем экономическое изобилие и социальное восхождение для всех его членов.
Это последнее определение является исключительно важным. Оно показывает, что при изучении социальных корней отклоняющегося поведения следует учитывать и другие аспекты социальной структуры: высокая частота отклоняющегося поведения вызывается не просто отсутствием возможностей, и не просто преувеличенным акцентированием денежного успеха в культуре. Более жесткая, по сравнению с американской, кастовая социальная структура может в значительно большей степени ограничивать возможности достижения целей, не вызывая при этом отклоняющегося поведения. Но когда система культурных ценностей, фактически ни с чем не считаясь, превозносит определенные, общие для всего населения цели успеха, и при этом социальная структура строго ограничивает или полностью закрывает доступ к одобряемым способам достижения этих целей для значительной части того же самого населения, – это приводит к увеличению масштабов отклоняющегося поведения. Иными словами, наша идеология равенства косвенно отрицает существование неконкурирующих индивидов и групп в погоне за денежным успехом. Напротив, все имеют одинаковые символы успеха. Цели не связываются классовыми границами и могут выходить за их пределы. А существующий социальный порядок накладывает классовые ограничения на их доступность. Вот почему основная американская добродетель, «честолюбие», превращается в главный американский порок – «отклоняющееся поведение».
Этот теоретический анализ может быть полезен при объяснении изменяющегося взаимоотношения между преступностью и бедностью. «Бедность» – это не изолированная переменная, предстающая в одной и той же форме независимо от контекста употребления, а лишь одна из переменных величин в системе определенным образом взаимосвязанных социальных и культурных показателей. Одной только бедности и сопутствующего ей ограничения возможностей недостаточно для того, чтобы вызвать значительный уровень преступности. Даже пресловутая «нищета среди роскоши» не обязательно ведет к этому результату. Но высокая степень преступности становится обычным явлением, когда бедность и невзгоды в борьбе за одобряемые всеми членами общества культурные ценности соединяются с культурным акцентированием денежного успеха, как доминирующей цели. Так, по данным весьма приблизительной и, возможно, не совсем надежной статистики преступности, в юго-восточной Европе бедность в меньшей степени связана с преступностью, чем в Соединенных Штатах. «Жизненные шансы» бедноты в этих европейских районах представляются даже еще значительными, чем в Америке. Поэтому ни бедность, ни обусловленные ею ограниченные возможности, недостаточны для объяснения этих изменяющихся взаимоотношений между преступностью и бедностью. И только при рассмотрении полного комплекса переменных – бедности, ограниченных возможностей и роли культурных целей, — появляется основание для объяснения большей взаимосвязи между бедностью и преступностью в нашем обществе, по сравнению с другими, в которых более жесткая классовая структура соединена с различными для каждого класса символами успеха.
Жертвы этого противоречия между культурным акцентированием денежных притязаний и общественным ограничением возможностей не всегда осознают структурные источники своих неудач. Разумеется, они часто замечают несоответствие между индивидуальной ценностью и общественным вознаграждением. Но они могут и не представлять себе, как возникает это несоответствие. Те, кто склонны видеть его источник в социальной структуре, могут стать отчужденными от нее. Они становятся готовыми кандидатами на проявление пятой формы приспособления – мятежа. Другие же, и их большинство, объясняют свои проблемы в большей степени мистическими, чем социологическими причинами. Выдающийся классицист и социолог Гилберт Муррей отмечал в этой связи: «Лучшая почва для суеверий – общество, в котором успех человека практически не зависит от его достоинств и усилий. Стабильное и хорошо управляемое общество поистине способствует тому, чтобы достойный и усердный ученик преуспел в жизни, а недостойный и ленивый – нет. В таком обществе люди склонны придавать наибольшее значение разумным и очевидным звеньям причинных связей. Но в (обществе, страдающем от аномии)…, обычные добродетели старательности, честности и доброты представляются недостаточно пригодными». В таком обществе люди впадают в мистицизм, все объясняя действиями «судьбы», «случая», «удачи».
Действительно, в нашем обществе и крупные «успехи», и явные «промахи» довольно часто приписываются «удаче». Так, процветающий бизнесмен Юлиус Розенвальд отмечал, что «благодаря удаче» получены 95% больших состояний, а один из ведущих деловых журналов, приводя в редакционной статье доказательства общественной полезности большого личного богатства, считает необходимым прибавить к «удаче» «мудрость», как фактор, способствующий накоплению больших капиталов: «когда человек, осуществляя мудрые капиталовложения – и здесь ему действительно во многом помогает удача, – накапливает несколько миллионов, он ничего больше не отнимает от остальных». Рабочий также часто объясняет свое экономическое положение «случаем». «Рабочий видит вокруг себя опытных и квалифицированных людей без работы. Если у него есть работа – он чувствует себя «удачливым», нет – он жертва «неудачи». Рабочий почти не видит взаимосвязи между заслугами и вознаграждением».
Однако эти ссылки на «случай» и «удачу» выполняют различные функции в зависимости от того, делаются ли они теми, кто достиг акцентируемых культурой целей, или же теми, кто не достиг их. Для первых, с психологической точки зрения, они являются обезоруживающим выражением скромности. Утверждение о том, что один был более удачлив, чем остальные, столь же заслуживающие счастливой случайности, действительно, далеко от какого-либо подобия бахвальства. С социологической точки зрения, объяснение преуспевающими людьми своих достижений с помощью понятия «удача» выполняет двойственную функцию – «проливает свет» на причины частого несоответствия заслуг и вознаграждений, и таким образом предохраняет социальную структуру от критики, что способствует еще большему увеличению этого несоответствия. Если успех есть прежде всего дело «случая», слепой природы вещей, если в определенный момент он врывается в твою жизнь, и ты не знаешь, откуда он приходит и куда он идет, то, очевидно, он неподвластен контролю и степень его влияния одна и та же, какова бы ни была социальная структура.
Для тех, кто не достиг акцентируемых культурой целей и особенно для тех, кто не получил достаточного вознаграждения за свои усилия и заслуги, идея «случая» выполняет психологическую функцию сохранения самоуважения перед лицом неудач. Она также может привести к исчезновению мотивации, поддерживающей длительные усилия по достижению цели. С социологической точки зрения, как предполагал Бакке, эта идея может отражать недостаточное понимание социальной и экономической систем, а также может оказаться дисфункциональной, отвергая рациональный подход к осуществлению структурных изменений в сторону более справедливого распределения возможностей и вознаграждений.
Эта ориентация на случай и риск, акцентируемая напряжением от нереализованности стремлений, позволяет объяснить отмеченный выше интерес представителей определенных социальных слоев к рискованным предприятиям — институционально запрещенным, не предписываемым и не предпочитаемым способам действий.
У тех же, кто не использует идею «удачи» для объяснения колоссального разрыва между заслугами, усилиями и вознаграждением, может развиваться индивидуалистическое и циничное отношение к социальной структуре. Ярким примером последнего является широко распространенный афоризм: «Ценно не то, что ты знаешь, а то, кого ты знаешь».
В обществах, подобных нашему, культурное акцентирование денежного успеха для всех и социальная структура, слишком сильно ограничивающая практическое использование одобряемых средств большинством, вызывают побуждение к инновативной деятельности, отступающей от институциональных норм. Но такая форма приспособления возможна только при несовершенстве социализации индивидов, позволяющей им пренебрегать институциональными средствами, сохраняя при этом устремленность к успеху. Тех же, кто прочно интернализовал институциональные ценности, аналогичная ситуация, скорее всего, приведет к противоположной реакции отвержения цели и сохранения соответствия нравам. Остановимся на ней более подробно.
III. Ритуализм
Этот тип приспособления можно легко определить. Он предполагает оставление или понижение слишком высоких культурных целей большого денежного успеха и быструю социальную мобильность там, где эти устремления могут быть удовлетворены. Несмотря на то, что культурное предписание «стараться преуспеть в этом мире» отвергается и, таким образом, горизонты сокращаются, продолжается почти безусловное соблюдение институциональных норм.
Рассуждение о том, действительно ли в данном случае речь идет об отклоняющемся поведении, представляется мудрствованием вокруг слои. Этот тип приспособления в общем не является социальной проблемой, ведь в сущности он представляет собой внутреннее решение, а внешнее его проявление, хотя и не является предпочтительным в культуре, все же институционально разрешено. Ритуалисты могут выносить суждения на основе господствующих культурных приоритетов и могут «сожалеть о них». В индивидуальном случае, они могут переживать, что «дружище Джоунси явно попал в полосу невезения». Считается ли такое поведение отклоняющимся или нет, оно, во всяком случае, представляет собой отступление от культурного эталона, предписывающего обязательность активного стремления вперед и вверх в общественной иерархии, желательно посредством институционализированного поведения.
Следует ожидать, что этот тип приспособления будет весьма распространенным в обществе, в котором социальный статус индивидов в значительной степени определяется их достижениями. Как часто отмечается, непрекращающаяся конкурентная борьба вызывает острое беспокойство индивидов по поводу своего статуса. Один из способов уменьшения этого беспокойства – постоянное снижение уровня притязаний. Страх вызывает бездействие или, точнее, действие строго в рамках заведенного порядка.
Симптомы социального ритуализма известны и поучительны. Его внутренняя философия выражается в следующих имеющихся в культуре высказываниях: «Я стараюсь не высовываться», «Я играю осторожно», «Я всем доволен», «Не ставьте высоких целей – не будет и разочарований». Эти установки пронизаны мыслью, что большие притязания влекут за собой разочарование и опасность, а малые – удовлетворенность и спокойствие. Такова реакция на ситуацию, представляющуюся угрожающей и сомнительной. Такая установка характерна для рабочих, которые опасаясь увольнения и внезапных перемен к худшему, замораживают производительность своего труда на определенном, не уменьшающемся и не увеличивающемся, уровне». Так ведут себя и напуганный увольнением служащий, и бюрократ, усердствующий в своем конформизме в окошке кассы частного банка или в канцелярии предприятия общественного труда. Это тип приспособления индивида, лично стремящегося избежать опасностей и неудач посредством отказа от основных культурных целей и приверженности любому обещающему безопасность рутинному распорядку и институциональным нормам.
Если «инновация» (второй тип приспособления) возникает среди американцев нижнего класса, как реакция на фрустрирующее несоответствие малых возможностей и господствующего акцентирования больших культурных целей, то «ритуализм» должен иметь место преимущественно среди американцев нижнего среднего класса. Ведь именно в нижнем среднем классе родители обычно оказывают продолжительное давление на своих детей в сторону прочного усвоения ими моральных наказов общества. Да и успешный общественный рост там менее вероятен, чем в верхнем среднем классе. Сильное дисциплинирующее воздействие, побуждающее к соответствию нравам, уменьшает вероятность «инновации» и увеличивает вероятность «ритуализма». Строгое воспитание многих приводит к появлению тяжелого бремени обеспокоенности. Таким образом, сам процесс социализации нижнего среднего класса создает максимально предрасположенную к ритуализму структуру характера. А потому именно в этом социальном слое наиболее часто встречается ритуалистический тип приспособления.
Следует еще раз подчеркнуть, что мы рассматриваем лишь формы приспособления к противоречиям культурной и социальной структур и не останавливаемся на характеристике типов личности. Индивиды, подверженные влиянию этих противоречий, могут переходить от одного типа приспособления к другому. Можно предположить, например, что некоторые ритуалисты, безоговорочно соответствующие институциональным правилам, превратились в бюрократических виртуозов и проявляют чрезмерную конформность, стремясь таким образом загладить чувство вины за свою прежнюю нонконформность (т.е. инновативное приспособление). А иногда случающийся переход от ритуализма к драматическим разновидностям незаконного приспособления хорошо описан в клинических историях болезни и излагается в проникновенных романах. Вспышки открытого неповиновения сменяются продолжительными периодами сверхуступчивости. Однако, несмотря на довольно высокую обусловленность психодинамических механизмов ритуализма характером социализации индивида в семье, многие социологические исследования все еще не могут объяснить, почему в одних социальных слоях и группах этот тип приспособления встречается чаще, чем в других. Мы же просто обозначили один из возможных подходов к социологическому изучению этой проблемы.
IV. Ретритизм
Если приспособление типа I (конформность) является наиболее частым, то приспособление типа IV (отвержение культурных целей и институциональных средств) встречается реже всего. Люди, которые «приспособлены»(или не приспособлены) в этом смысле, находятся, строго говоря, в обществе, однако не принадлежат к нему. В социологическом смысле они являются подлинными «чужаками». Как не разделяющие общую ценностную ориентацию, они могут быть отнесены к числу членов общества (в отличие от «населения») чисто фиктивно.
Под эту категорию подпадают некоторые виды адаптационной активности страдающих психозами, лиц, ушедших от реального мира в свой внутренний болезненный мир, отверженных, изгнанных, праздношатающихся бродяг, хронических алкоголиков и наркоманов. Они отказались от предписанных культурой целей, и их поведение не соответствует институциональным нормам. Это вовсе не означает, что в каких-то случаях источником данного типа приспособления является не сама отвергаемая ими социальная структура, и что их существование не представляет собой проблему для членов общества.
С точки зрения социально-структурных источников этого типа приспособления, последний часто встречается, когда и культурные цели, и институциональные способы их достижения полностью усвоены, горячо одобряются и высоко ценятся индивидом, но доступные институциональные средства не приводят к успеху. Возникает конфликт: интериоризованное моральное обязательство использовать для достижения целей только институциональные средства противостоит внешнему побуждению прибегнуть к средствам недозволенным, но эффективным. Это приводит к тому, что индивид лишается возможности использовать средства, которые были бы и законными, и эффективными. Конкурентный порядок поддерживается индивидом, но, испытывая неудачи и затруднения, индивид выбрасывается из него. Процесс постепенного отстранения, в конце концов приводящий индивида к «бегству» от требований общества, характеризуется пораженчеством, успокоенностью и смирением. Это результат постоянных неудач в стремлении достигнуть цели законными средствами и неспособности прибегнуть к незаконным способам вследствие запрета. Этот процесс продолжается до тех пор, пока высшая ценность цели-успеха еще не отвергнута. Конфликт разрешается путем устранения обоих воздействующих элементов – как целей, так и средств. Бегство завершено, конфликт устранен, индивид выключен из общества.
В общественной и официальной жизни этот вид отклоняющегося поведения наиболее неистово осуждается традиционно-типичными представителями общества. В противоположность непрерывно следующим за социальными изменениями конформистам, ретритисты становятся помехой на их пути. В отличие от инноваторов, по меньшей мере ловко и активно стремящихся к цели, ретритисты вообще не признают ценность «успеха», столь высоко превозносимую в культуре. В отличие от ритуалистов, по меньшей мере соблюдающих нравственные нормы, ретритисты почти не обращают внимания на установленные порядки.
Нельзя сказать, что общество, настаивающее на всеобщем стремлении к успеху, с легкостью принимает ретритистское отречение. Напротив, оно не допускает посягательств на свои ценности и неумолимо преследует тех, кто отказывается от борьбы за успех. Так, в районах обитания чикагских бродяг есть книжные ларьки, заполненные товарами, предназначенными для воскрешения утраченных устремлений.
«Книжная лавка Золотого Берега, расположенная — в подвале старого жилища вдали от улицы, сейчас зажата между двумя деловыми кварталами. Пространство перед ней заполнено ларьками, забастовочными плакатами и афишами.
Эти афиши рекламируют книги, приковывающие внимание неудачников. «… Тысячи людей ежедневно проходят этот уголок, а большинство из них далеки от финансового благополучия. Они никогда не обгоняют хозяйских вышибал более чем на два шага. Вместо этого, им следовало бы быть более дерзкими и смелыми». «Преуспевание в игре» – до тех пор, пока старость не настигнет их и не превратит в груду человеческих развалин. Если ты хочешь избежать этой печальной участи – участи большинства людей -приди и получи текст «Закона о финансовом успехе». Он внесет несколько новых идей в твою голову и выведет тебя на прямую дорогу к успеху 35 центов.
Всегда есть люди, останавливающиеся перед этими ларьками. Но они редко покупают предлагаемый текст. Успех -это слишком много для бездомного рабочего. Даже за тридцать пять центов».
Образ ретритиста, осуждаемый в реальной жизни, может стать источником удовлетворения в жизни вымышленной. Так, Кардинер высказал идею, что фигура ретритиста в современном фольклоре и популярной культуре помогает поддерживать «моральное состояние и самоуважение посредством изображения человека, отвергающего господствующие идеалы и выражающего к ним презрение». Ярким примером такого героя в фильмах, конечно же, является бездельник Чарли Чаплин.
«Он есть г-н Никто и хорошо сознаёт собственную незначительность. Он всегда представляет собой мишень для насмешек безумного и запутанного мира, в котором ему нет места и из которых постоянно бежит в удовлетворяющее ничего-не-деланье. Он свободен от конфликта потому, что оказался от поиска безопасности, престижа и каких бы то ни было притязаний на достоинства и отличительные признав. (Точная характеристика ретритистского приспособления). Он всегда попадает в мир случайно. Там он сталкивается со злом и агрессией против слабых и беспомощных, и у него нет сил с этим бороться. Но, тем не менее, он всегда становится защитником обиженных и угнетенных – не в силу великих организаторских способностей, а благодаря своей простой и дерзкой находчивости, с помощью которой он выискивает слабые стороны обидчика. Он всегда остается скромным, бедным и одиноким, но высокомерным по отношению к этому непостижимому миру и его ценностям. Он, следовательно, типичен для нашего времени с его дилеммой – быть раздавленным в борьбе за достижение социально одобряемых целей успеха и власти (он достигает этого лишь однажды – в «Золотой лихорадке») или же уступить безнадежности и удадимся от них. Бездельник Чарли замечателен своей способностью при желании перехитрить противостоящие ему злые силы, что приносит каждому человеку удовлетворение, ведь окончательное бегство от социальных целей в одиночество, таким образом, предстает как акт выбора, а не как симптом поражения. Микки Маус в этом смысле является продолжением Чаплина».
Ретритистское приспособление также характерно для лиц, которые, несмотря на свою обделенность при распределении общественных богатств и вознаграждений, продолжают поиск этих вознаграждений и почти не испытывают на этом пути разочарований и неудач. Кроме того, этот тип приспособления является скорее индивидуальным, чем коллективным. Несмотря на то, что ретритисты могут тяготеть к контактам с представителями других форм отклоняющегося поведения и даже доходить до непосредственного участия в групповых субкультурах, их приспособления в значительно большей степени являются индивидуальными и изолированными, чем способными к объединению в рамках нового культурного кодекса. Осталось рассмотреть тип коллективного приспособления.
V. Мятеж
Этот тип приспособления выводит людей за пределы окружающей социальной структуры и побуждает их создавать новую, то есть сильно видоизмененную социальную структуру. Это предполагает отчуждение от господствующих целей и стандартов. Последние начинают считаться чисто произвольными, а их претензия на законность и приверженность индивидов – несостоятельной, поскольку и цели, и стандарты вполне могли бы быть другими. В нашем обществе движение организованного сопротивления стремится к введению социальной структуры с сильно видоизмененными культурными нормами «успеха» и более тесным соответствием между заслугами и вознаграждением.
Но прежде чем рассмотреть «мятеж» в качестве типа приспособления, мы должны отделить его от другого типа – внешне весьма похожего, но в сущности отличного от него – ressentiment’a. Введенное Ницше в качестве специального термина, данное понятие было принято и разработано социологически Максом Шелером. Это сложное отношение содержит три взаимосвязанных компонента: 1) смешанное чувство ненависти, злобы и враждебности; 2) ощущение собственного бессилия активно выразить эти чувства против человека или социального слоя, их вызывающих; 3) периодически возобновляющееся переживание бесполезной враждебности. Если в случае «мятежа» желаемое, но недостижимое в сущности перестает быть желаемым и ценным, то «ressentiment» напротив, не сопровождается подлинными ценностными изменениями; в этом заключается их основное отличие. Так, Лис в басне не говорит, что он вообще потерял вкус к сладкому винограду, а только утверждает, что именно этот особенный виноград не сладок. «Мятеж», напротив, характеризуется полной переоценкой ценностей. Прямой или опосредованный опыт неудач ведет к полному осуждению ценностей: Лис – «бунтовщик» легко отказывается от своего пристрастия к сладкому винограду. В случае ressentiment’s осуждается то, что втайне желается. В случае «мятежа» осуждается желание само по себе. Однако несмотря на различие этих понятий, организованный мятеж может сопровождаться наличием великого множества возмущенных и недовольных усилением дезорганизации существующей системы.
Мятеж, как реакция приспособления, возникает, когда существующая система представляется препятствием на пути достижения целей, признанных законными. Для участия в организованной политической деятельности необходимо не только отказаться от приверженности господствующей социальной структуре, но и перевести ее в новые социальные слои, обладающие новым мифом. Функция мифа заключается в определении социально-структурного источника массовых разочарований и в изображении альтернативной структуры, которая не должна привести к разочарованию достойных. Таков устав деятельности. В этом смысле становится понятным предназначение контрмифа консерваторов, коротко очерченное в одной из предыдущих частей настоящей главы: каков бы ни был источник массовых разочарований, его не следует видеть в существующем общественном строе. Консервативный миф, таким образом, предполагает, что разочарования заключены в самой природе вещей и присущи любой социальной системе: «Циклическая безработица и временные спады деловых успехов так же неизбежны, как и ежедневные изменения самочувствия человека». Мысль о неизбежности дополняется идеей о постепенном и легком приспособлении: «Немного изменений, и дела пойдут насколько возможно хорошо». Характерной для консервативного мифа кроме того является идея, переносящая недовольство из социальной структуры на индивида-неудачника: «Каждый человек действительно получает то, что в этой стране выпадает на его долю».
И миф мятежа, и миф консерватизма направлены на «монополизацию воображения». Они стремятся повлиять на недовольных таким образом, чтобы приобщить, или же наоборот, отвлечь их от мятежного приспособления. Так, отвержение преуспевающим товарищем господствующих ценностей становится предметом величайшей враждебности мятежников. Ведь, «предатель» не только подвергает эти ценности сомнению, как делает вся группа, но своей успешностью обозначает разрушение ее единства. Однако, как уже часто отмечалось, возмущенных и бунтующих организовывают в революционные группы именно представители класса, набирающего в обществе силу, а отнюдь не самых угнетенных слоев.