Заключение Адрианопольского мира

ЗАКЛЮЧЕНИЕ АДРИАНОПОЛЬСКОГО МИРА
По занятии 8-го августа 1829 года Адрианополя, армия расположилась в оном для того, чтобы отдохнуть от сильных переходов […], поджидая подкрепления, следовавшие из России […], равно как с целью выждать, какое влияние быстрое движение ее в Румелии произведет на Диван. Султан был поражен страхом, и не прошло десяти дней после вступления в Адрианополь, как мы получили уведомление, что турецкие уполномоченные уже находились на пути в нашу главную квартиру […].
.Переговоры начались 21 августа […]. В первом заседании, с нашей стороны предложили неприкосновенность турецких владений в Европе и уступку некоторых земель в Азии с доплатой за убытки, причиненные России войной, но турки, к удивлению, отвечали, что они на таковые требования не уполномочены, и что они полагают достаточным для чести и выгод обоих государств подтвердить только Аккерманский трактат…
.Нет сомнения, что мир тотчас был бы заключен, если бы по прибытии турецких министров из Константинополя, не теряя ни одного дня и пользуясь их испугом, начались переговоры о мире; но, к сожалению, в сие время наших уполномоченных еще не было в главной квартире: противные ветры удерживали их на море. В течение сего промежутка турки имели возможность удостовериться в малочисленности нашей и были свидетелями болезней, свирепствовавших в нашей армии; они, так сказать, осмотрелись и были менее наклонны к миру, нежели во время приемной аудиенции у главнокомандующего, которому они без обиняков тогда объявили, что они от султана на все разрешены.
На другой день, то есть 22 августа, происходило второе совещание, в котором турецкие министры начали оказывать некоторую наклонность к нашим требованиям, происшедшую, вероятно, от решительного намерения графа Дибича прервать в противном случае переговоры и идти вперед. [.] Они просили отсрочки на семь дней, чтобы получить ответ от султана, к которому они накануне, т.е. после первого совещания, отправили двух курьеров.
Чтобы поселить в Диване более страха, главнокомандующий приказал армии по двум направлениям сделать движение по константинопольской дороге […]. Таким образом пространство от Черного моря до Мраморного, или от Мидии до Родосто, было занято нашими войсками, и Константинополь отрезан, так сказать, от европейской Турции. Главная квартира осталась с седьмым корпусом у Адрианополя в ожидании ответа от султана на донесения его уполномоченных, который должен был прибыть чрез семь дней, т.е. 1 сентября.
Трудно себе представить, с каким нетерпением мы ожидали сего срока, ибо в оный должно было решиться будем ли мы иметь мир и возвратимся в Россию или пойдем на новое военное предприятие сокрушить Оттоманскую империю в самой столице ее. Мысли всех обращены были на вопрос — брать ли Константинополь или нет? Завладение его не представляло затруднений […]
В политическом отношении вопрос сей представлял более затруднений, на который упирались те, которые не хотели идти вперед. Они говорили, что война должны кончиться миром, и спрашивали, с кем будем мы заключать оный, ежели по занятии Царьграда султана убьют или он спасется в Азии? Не изменятся ли наши дипломатические отношения к прочим европейским державам, которые, отбросив сохраняемый ими до того нейтралитет, вооруженною рукою станут за сохранение политического бытия Порты, и не возгорится ли от того повсеместная война? Английский флот, — продолжали они, — стоит уже у Дарданелл и при первом движении нашем на Константинополь войдет в пролив, и мы должны будем для заключения мира прибегнуть к посредничеству англичан, между тем как теперь одни мы можем без всякого посредничества склонить Порту на предложенные нами условия, сделав, может быть, только некоторую уступку. Наконец, они опирались на малочисленность нашу и на скорое наступление дождливого времени и даже говорили, что занятие Константинополя может для нашей армии иметь те же гибельные последствия, что для Наполеона взятие Москвы.
[.] Чтобы дать более веса своим угрозам и принудить Диван ускорить своим ответом, главнокомандующий приказал 29 августа, т.е. накануне того дня, в который нам следовало получить отзыв султана, чтобы главная квартира вместе с 7-м корпусом выступила в Люле-Бургас. [.]
К вечеру 29-го августа сии распоряжения были окончены, и, таким образом, мы были готовы идти к Константинополю, как перед полуночью приехал оттуда курьер от прусского посланника с известием, которое совершенно изменило предположения наши. Курьер сей уведомил нас, что чрез несколько часов после него должен был прибыть к нам посланник (Ройе) с ответом от Дивана, а между тем вручил главнокомандующему от французского и английского послов при Оттоманской Порте следующее французское письмо, помещаемое здесь в переводе:
«Ваше Сиятельство!
Константинополь 28-го августа 1829 г.
В настоящих обстоятельствах на нас лежит священная обязанность […] уведомить ваше сиятельство о неизбежных последствиях, сопряженных с движением российской армии на Константинополь. Блистательная Порта нам торжественно объявила, […] что в сем случае она перестает существовать […], и что самое ужасное безначалие, уничтожив власть ее, подвергнет без защиты самому пагубному жребию христиан и мусульман Турецкой империи. Если бы умолчали пред вашим сиятельством о сем положении дел, то мы приняли бы на себя пред нашими дворами и даже пред всероссийским императором, одним словом пред целою Европою, такую ответственность, которую мы должны отклонить от себя всеми силами, от нас зависящими; мы исполняем ныне сей долг, относясь к вам настоящим письмом.
Нам остается заняться теперь только теми мерами, которые могут еще зависеть от нас, чтобы стараться по возможности предохранить христиан сей столицы от неминуемого несчастия, которое в эту минуту висит над головами их.
Имеем честь быть и проч.
Р. Гордон. Граф Гильемино».
Письмо сие, в коем представители двух сильных держав объявляли торжественно, что Порта просит пощады и жребий свой предоставляет великодушию победителей, исполнило нас неописанною радостию. Главнокомандующий столь был поражен словами, — что «в случае движения его, существование Турции прекращается», что у него из глаз лились ручьи слез. […]
…31 августа, как назначено было, происходило заседание наших и турецких уполномоченных, которое началось в одиннадцать часов утра, а кончилось в 5 часов после обеда. Начало сего заседания было не только странно, но даже смешно, ибо мы были в полном уверении, что турки, получив ответ от султана, не станут противоречить нашим требованиям, в чем заверил нас и прусский посланник. Вместо того, они вынули […] предлинную хартию в опровержение наших требований. Граф Орлов [. ] отвечал туркам, что сей поступок кажется ему до такой степени несообразным с обстоятельствами, что он не смеет даже доложить о сем главнокомандующему, который ежели об нем услышит, то в то же мгновение объявит, что переговоры прерваны, и опять начнется война. [. ] Турки, с величайшим хладнокровием спрятав, не говоря ни слова, хартию […], приступили к переговорам, противоречили уже только из чувства некоторого честолюбия и народной гордости и для того, чтобы безусловным согласием своим не явиться в смешном унизительном виде. […] В два часа пополудни они просили на полчаса прекратить заседание, чтобы совершить свою молитву, но, вероятно, для того, чтобы наедине между собою переговорить. По прошествии сего времени, заседание вновь открылось, и турки объявили, что они на все наши предложения согласны. Посему положено было в следующий день, т.е. первого сентября, написать договор мирный, а второго числа — оный подписать.
[. ] Второго сентября с самого утра все было в радостном волнении, ожидали турецких полномочных для подписания мира; около полудня они явились, в сопровождении обыкновенной своей многочисленной свиты. Я [. ] не заметил в чертах их никакой перемены — на них изображалось равнодушие и беспечность. Я мысленно перенесся в их положение и думал, что у меня, как и у всякого русского, отсохла бы рука, прежде нежели бы я утвердил договор, постыдный для моего отечества. Посланники, увидя меня, поклонились мне с такой торжественною улыбкою, как будто бы они готовились на славный подвиг. Ровно в половине третьего часа пополудни подписан мир, выгодный для России, и более еще полезный для Европы и, вообще, для человеческого рода. […] Взглянем на главнейшие статьи оного. Политическое существование Турции оставалось неприкосновенным, но она приведена в такое положение, что, при первом нападении нашем, должна будет покориться; издержки, употребленные Россиею на войну, отчасти уплачены, равно вознаграждены убытки, понесенные нашим купечеством; Молдавия и Валахия воззваны к политическому бытию; Сербия восстанет из анархии, в которой она находилась несколько столетий; Греция возродилась […]. Все турецкие крепости, находившиеся на левом берегу Дуная, сроются, и река сия послужит границею […]. Плавание по Черному морю откроется для всех народов, и Дарданеллы не будут более преградою для торговых сношений […]. Наконец, приобретенные нами города и земли в Азии, как-то: Анапа, Поти и Ахалцык, прекратят торговлю невольниками, производимую кавказскими народами, которые не будут более получать посредством сих городов оружия и воинских припасов, найдутся в необходимости избрать род жизни, приближающий их к гражданской образованности. [. ]
Тотчас по заключении мира […] мы сели за стол, накрытый в той самой зале, в которой было рассуждение о мире. […] За обедом я сидел возле него : он торжествовал, да и кто бы на его месте не был в восхищении! Он упомянул, между прочим, что ему особенно приятно, что мир подписан в тот самый день, в который ровно за семнадцать лет Кутузов уступал Москву. «Тогда, — сказал граф Дибич, — мы отдавали Москву, а теперь в нескольких переходах от Константинополя».