Из воспоминаний Н.И. Лорера о взятии Парижа
ВЗЯТИЕ ПАРИЖА РУССКИМИ ВОЙСКАМИ
[…] Мы тихо подвигались к Парижу. Погода была хотя и теплая, но пасмурная. Это было в марте месяце, на страстной неделе.
Вот мы уже и недалеко от Парижа. Вдруг раздался страшный гул от множества пушечных выстрелов, и высоко взвился дым. Эти громовые выстрелы орудий возвестили нам, что приблизилось наконец кровавое, огненное разрешение той трудной задачи, которая так живо занимала каждого на пути к Парижу. Мы и солдаты как бы очнулись и невольно перекрестились. Шум и грохот стали увеличиваться и распространяться по всей линии; потрясающие удары орудий доходили до такой силы, что деревья, окружавшие предместья, трескались и падали.
Гвардия наша подвигалась все ближе и ближе; наконец открылся нам и Париж, но в облаках дыма. Нам было в то время уже не до Парижа, потому что сражение было во всем разгаре. «Катать шинели , господа!» – закричал полковник.
Мы сомкнулись в густую колонну и двинулись вперед. Нам представилось удивительное зрелище, которое едва ли кто-нибудь из нас забудет: обширная равнина до самого предместья Бельвиль была усеяна войсками, мы же остались в резерве; влево от нас стояла прусская гвардия, впереди корпус Раевского, вправо гора Монмартр, с ветряными мельницами; на этой горе стояло множество орудий, которые обстреливали всю равнину. Войска густыми стройными колоннами шли прямо на приступ, а со стороны Сен- Дени видно было, как тянулась армия Блюхера. Влево от нас на самой вершине горы Шомон стояли: государь, прусский король, генерал Шварценберг и Барклай-де-Толли; тут же находилось 60 орудий, страшно грозивших гордой столице. Против нас стояли два французских корпуса — Мармонта и маршала Мортье. В защите города принимали деятельное участие воспитанники политехнической школы, много парижских жителей и мещан. День уже склонялся к вечеру; генерал Ермолов был неотлучно с нами. Потребовали лейб-гвардии гренадерский и Павловский полки. Храбрый генерал Желтухин, с простреленною фуражкою, бодро повел их в дело, и скоро мы увидели несколько раненых офицеров этих полков. Завязалась страшная резня. Прусская гвардия вступила в дело; мы двинулись за ней в подкрепления. Не прошло и четверти часа, как пруссаки без лошадей, на себе везли отнятые ими неприятельские орудия, и на одном из лафетов лежал раненый полковник.
…Между тем, упорный бой кипел по всей линии Парижа, и его окрестностей не было видно за облаками густого дыма; да, впрочем, нам и не до него уж было. Солнце начало склоняться к горизонту; скоро наступил и вечер. Заметно, выстрелы становились реже; лишь только вправо от нас, у подошвы Монмартра и на верху его, страшно ревели пушки, и слышны были ободрительные крики «ура!». Войска наши подвигались к Монмартру.
Наполеон сказал однажды: «Если Монмартр будет взят, Париж должен сдаться», — и слова великого человека оправдались на деле: Монмартр взят, и Париж шлет парламентеров. Русские знамена развеваются на вершине Монмартра и не даром крутые бока его облились дорогою русскою кровью: ею куплена была возможность великодушному Александру спасти смятенную столицу Франции.
И вот орудия умолкают… Повсюду воцарилась тишина. Влево на горе, где находился государь во все время сражения, заметно было какое-то непонятное для нас движение, беготня; оттуда беспрестанно мчались в разные стороны, на все пункты флигель-адъютанты и ординарцы. Говорят, что в ту минуту, когда пришла к императору весть, что Париж сдается, государь обнял своего неразлучного друга, прусского короля, обнял Барклая и тут же поздравил его генерал-фельдмаршалом.
Я стоял при моем взводе и не мог хорошо видеть, что делается впереди; слышу только по всем войскам громкое, радостное «ура» и вижу, как шляпа нашего доброго командира торжественно летит вверх. Я не вытерпел и побежал вперед. «Что это значит?» — спросил я моего товарища. — «Париж сдался». Я бросился к нему на шею. Нет! Перу не передать восторга и радости нашей.
