Монгольская империя

С. A. Васютин

МОНГОЛЬСКАЯ ИМПЕРИЯ КАК ОСОБАЯ

ФОРМА РАННЕЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ?

(К ДИСКУССИИ О ПОЛИТИЧЕСКИХ

СИСТЕМАХ КОЧЕВЫХ ИМПЕРИЙ)[1]

Исследования социально-политической истории номадов с осо­бой остротой поставили вопрос о характере политических режимов в кочевых империях. Актуальность этой проблемы для кочевниковедов вполне понятна. Исходя из того или иного варианта ее решения, мож­но говорить о пределах политического развития номадов, определить в общих чертах специфику и основные параметры кочевой власти, классифицировать ее на основе новых методологических принципов. Дискуссия последнего десятилетия выявила два подхода к оценке ко­чевых империй. Преобладающей стала точка зрения о том, что кочевые мультиполитии были суперсложными вождествами [Крадин 1992: 143-166; 1996; 2000а; 20006: 91; 2002а; 20026: 115-119; Трепав­лов 1993: 150; 2000; Скрынникова 1997: 30, 48-49, 2000: 354-355; 2002; Бондаренко, Коротаев, Крадин 2002: 22-23]. Близка к данной трактовке кочевых империй и их характеристика как «племенных конфедераций» [Скрынникова 2000: 347; 2002: 204; Крадин 20026: 120]. Однако ряд исследователей предпочитают говорить в связи с наиболее грандиозными политическими образованиями номадов (го­сударство Сюнну, тюркские каганаты, Монгольская империя) как о ранних формах государственности [Барфилд 2002; Васютин 2002; Ха­занов 2002]. Причем сторонники обоих подходов зачастую не расхо­дятся в описании конкретных форм власти у кочевников [ср., напри­мер: Крадин 20006, 20026 и Барфилд 2002], но по-разному расставля­ют акценты. Одни исходят из оценки структур управления непосред­ственно кочевниками, другие отводят решающие значение сущности всей военно-иерархической организации империй, направленной на подчинение зависимых народов и изъятие у них части прибавочного продукта.

Несомненно, специалисты заинтересованы в разработке критери­ев, которые позволили бы определенно высказаться в пользу того или иного мнения. Решение задач такого рода осложняется тем, что в от­ношении кочевников даже на теоретическом уровне выявить четкую грань между суперсложным вождеством и ранним государством достаточно трудно. В данной статье, анализируя проблему власти в крупных кочевых образованиях на примере Монгольской империи, мы попытаемся дополнительно обосновать точку зрения о наличие раннегосударственных элементов в имперских структурах номадов. Такой подход, в целом, позволит говорить о двойственной природе власти в кочевых империях (потестарной и раннегосударственной).

«Обращение к монгольскому материалу при решении проблемы государственности в империях кочевников может быть продуктив­ным, поскольку как никакой другой он сохранился в письменных ис­точниках…» [Скрынникова 2000: 344]. Следует уточнить, что Мон­гольская империя в течение XIII в. развивалась достаточно динамич­но, а ее властные структуры существенно изменялись. При этом вни­мание исследователей, как правило, привлекала система управления империи в последние годы жизни Чингис-хана и на момент его смер­ти [Владимирцов 1934; 1992; Трепавлов 1993; Кычанов 1997; Скрынникова 1997; 2000; 2002; Барфилд 2002 и др.]. Она, действительно, обладала некоторыми чертами, свойственными и типичным, и данни­ческим империям по классификации Н. Н. Крадина [2000: 316; 20026: 114], которые в силу преобладания потестарных механизмов власти можно определить или как суперсложные вождества, или как ксено-кратические архаичные государства [Крадин 1996: 140-142; 20006: 329; 2002: 43; Васютин 2002: 94-95]. В центре же нашего внимания будет Монгольская империя в 50-60-е гг. XIII в., когда она находи­лась на пике своего могущества^[2], а ее руководители стали использо­вать новые, более развитые методы эксплуатации покоренных народов.

К середине XIII в. в результате обширнейших захватов террито­рий, как с кочевым, так и с преимущественно оседлым населением, Монгольская империя трансформировалась в мегаимперию, вклю­чавшую различные политические, экономические, этнические, рели­гиозные и другие подсистемы (улусы, «крылья», сегменты десятич­ной системы, родоплеменные структуры, оазисы, города и земледельческие территории, конфессиональные общины и т. д.). Это был свое­образный симбиоз даннического и завоевательного типов кочевых имперских организаций, что отличало Монгольскую империю от большинства ее предшественниц^[3].

Представляется, что уже к 30-40-м гг. XIII в. Монгольская импе­рия утратила ряд тех черт, которые обычно маркируют суперсложные вождества [Крадин 2001: 130-132]. В связи с захватом Северного Ки­тая, Восточного Туркестана, Средней Азии, части Ирана, Закавказья, Поволжья, Южной Сибири и т. д., вряд ли стоит говорить о существо­вании в рамках империи этнокультурной целостности с общей идео­логической системой (носителями такой «имперской» идеологии мог­ли выступать только сами монголы и, прежде всего, их элита). В по­литической культуре укоренялась идея подданства, а влияние велико­го хана строилось не столько на личном авторитете, сколько на той мощи военно-государственной машины, которую он олицетворял. Сакральная роль хана, унаследованная от Чингис-хана, имела значе­ние пока только в среде кочевников. При всей противоречивости сис­темы наследования [Скрынникова 2002: 217] сложилась традиция пе­редачи власти, легитимизация которой осуществлялась советом знати – курилтаем. Аналогичную роль советы знати играли, например, и в раннесредневековых государствах, созданных германцами (Вестготсткое, Франкское, англосаксонские и другие королевства). И в отно­шении кочевников, и в отношении оседлого населения великий хан выступал, несомненно, как имеющий законное право на насилие, что выражалось в применение многочисленных инструментов управления и наказания. Обязанность участвовать в военных походах, жестокая дисциплина в монгольской армии, контроль военно-административного аппарата исключали любые формы протеста среди монголов против действий центральной власти. Сомнительно, что какой-либо из монгольских родов или кланов рискнул бы не подчиниться импер­ским распоряжениям или откочевать от метрополии. Таким образом, привычные децентрализаторские акции кочевников [Крадин 20006: 321; 20026: 120] в Монгольской империи были невозможны.

Возражая также против оценки Монгольской и других кочевых империй только как суперсложных вождеств, отметим определенные противоречия в логических построениях сторонников этой концеп­ции. С одной стороны, (а) генезис иерархических структур у номадов связывается с войной, грабежом, завоеваниями соседей и в первую очередь земледельцев, (б) ключевая роль в кочевых империях отво­дится экзополитарным формам эксплуатации, (в) классификацию данных империй строят на основе разных форм взаимоотношений с оседло-земледельческими народами (типичные, даннические, завое­вательные) [Крадин 1992: 164; 1996; 20006: 317-320; Скрынникова 1997: 66,100-112,116-122, 125, 149-184]. С другой, при характеристике типа управленческой системы все вышеназванные факторы отступают на второй план, а главным критерием становится сущность власти в рамках самого кочевого сообщества [Крадин 1996; 2000а; 2002а; 20026; Скрынникова 1997; 2002]. Не случайно Н. Н. Крадин настаива­ет на том, что механизмом, соединявшим правителей с их кочевыми подданными, была «престижная экономика». Таким образом, акцент делается только на редистрибутивных функциях кочевого лидера в отношении номадных групп населения, сыгравших решающую роль в создании империи, в то время как военно-административная иерархия империи, все ее организационные начала, направленные на внешний мир, признаются лишь «государствоподобными» [Крадин 20026: 114].

В данных исследованиях ярко проявилось стремление характери­зовать кочевые народы, объединенные в имперские структуры, как социально монолитные [Крадин 20006; 20026: 332; Скрынникова 1997; 2000, 2002]. Такой оценочный контекст задает использование методологических принципов мир-системного анализа, противопоставляющих два целостных исторических явления – оседлые мир-империи и кочевые периферии. Даже при изучении внутренней структуры кочевых обществ актуализируется значение родственных связей, в то время как межэтническим отношениям не уделяется должного внимания [Скрынникова 1997; 2000: 354]. Между тем в Монгольской империи лишь монголы и небольшая часть племен тюркского и маньчжурского происхождения могли быть причислены к той кочевой среде, которая обладала в империи полноправием, по­лучала наибольшие выгоды от завоеваний и эксплуатации других ко­чевников и земледельцев и рассматривалась как социальная и военная опора монгольской власти [Хазанов 2002: 50-51]. Но и над ними воз­вышались род Чингисидов, монгольская аристократия, военные и гражданские имперские чины, гвардейцы. Все они не столько урезали права простых кочевников (это было трудно сделать в условиях соци­альной и экономической автономии кочевого хозяйства), сколько ог­раничили их доступ к распределению и потреблению огромных средств, получаемых в качестве дани, налогов, пошлин, военной до­бычи.

Вслед за привилегированными монгольскими племенами^[4] в им­перии существовала целая иерархическая лестница кочевых и полу­кочевых племен, довольно сильно различающихся по своему положе­нию. В ходе завоевания казахских и причерноморских степей монго­лы уничтожили большую часть кипчакской аристократии, присвоили их пастбища, разрозненные кипчакские семьи переходили в подчине­ние монгольских военачальников различного ранга [Федоров-Давы­дов 1966: 167; 1973: 26-34, 39-42; Плетнева 1990: 179, 183-188]. Еще более жестокие формы подчинения монголы практиковали в землях кыргызов [Кызласов 1992: 243]. Только возможные выгоды от совме­стной эксплуатации оседлых обществ могли на время примирить од­них кочевников с их зависимым статусом от других [Хазанов 2002: 49].

Точной научной «экспертизе» политических и социальных режи­мов кочевых и оседлых народов мешает до сих пор распространенное среди исследователей мнение о том, что сохранение большесемейных, клановых, линиджных и других аналогичных структур свидетельст­вует об архаичности тех или иных обществ. Наличие таких компонен­тов в развитых обществах древности и средневековья в прошлом, а порой и сейчас рассматривается как «пережиток» первобытности. Однако многочисленные исторические примеры эпохи средневековья убеждают, что у кочевников (и не только у них) родственные группы различных рангов (линиджи, кланы, племена) были не «пережитка­ми», а реальными элементами внутренних социально-экономических, политических и ментальных связей [Скрынникова 1997; 2000; 2002; Барфилд 2002: 65-70]. В таком случае их присутствие нельзя считать однозначным аргументом в пользу догосударственного характера об­щественной системы номадов. Конечно, родственные структуры и ге­неалогии обуславливали «дисперсность» и центробежность кочевых социумов [Марков, Масанов, 1985; Масханов 1987; Крадин 20026: 113 и др.], но в кочевых империях военно-иерархические органы полити­ческого управления, тесно переплетаясь с родоплеменными сегмен­тами, в то же время возвышались над ними, контролировали их и ор­ганизовывали их эффективное использование в соответствие с целями имперского руководства [Крадин 1996: 106; Барфилд 2002: 70-73].

Серия политических реформ в период правления великих ханов Угэдэя и Гуюка, меры по обеспечению покорности десятков миллио­нов зависимых людей и порядка в завоеванных странах, переход к высшим формам экзополитарной эксплуатации, постепенно перерас­тающих в стройную систему налогообложения, – все эти явления в  жизни Монгольской империи указывают на активную фазу генезиса государственности в 30-40-е гг. XIII в. Развитие имперских структур в последующих два десятилетия привело к формированию ранней го­сударственности, причем, если судить по формальным признакам, в ее типичной и даже «переходной» формах [Крадин 2001: 143].

Среди широкого круга признаков раннего государства в Мон­гольской империи середины XIII в. выделим следующие:

1.  Власть великого хана, по существу, стала неограниченной. Он выступал как верховный главнокомандующий и судья, единственный источник имперских законов, распорядитель большей части импер­ских ресурсов (военной добычи, даней, налогов, пошлин), имперских территорий и владений «Золотого рода». Принцип совместного управ­ления империей всеми Чингисидами не ставил под сомнение прио­ритета власти великого хана, его право на принятие решений не оспаривалось, даже ближайшие родственники вынуждены были де­монстрировать полную покорность (первый открытый конфликт из-за престола возник в 1259 г. после смерти Мункэ). Великий хан опреде­лял внешнюю политику, в особых случаях опираясь на решения курилтаев, особенно если требовалось привлечение рекрутов из владе­ний Чингисидов. Не один из правителей европейских и азиатских государств не обладал такими полномочиями в XIII в. Все подданные «должны были служить и подчиняться воле хана» [Вернадский 1997: 127]. Хан, получивший мандат Неба на управление, играл консолиди­рующую роль, выполнял посреднические функции между Богом и подданными [Крадин 2001: 143]. Как сакральная фигура и наследник Чингис-хана, великий хан был правителем, объединявшим принципы харизматического и традиционного господства [Крадин 20026: 117; Скрынникова 2002: 216-218; Хазанов 2002: 54-55]. Развитие мон­гольской имперской идеи о подданстве великому хану всех народов мира, формирование представлений «о Монгольской империи как ин­струменте Бога для установления порядка на земле» [Вернадский 1997: 99-105] усиливали харизматические черты власти хана.
2.  Создание центральных органов имперского управления, опи­равшихся на военно-административные аппараты крупных улусов (ханство Кипчакия – Золотая Орда (улус Джучи), улус Хулагуидов, захваченный монголами Северный и Центральный Китай и др.). Если не считать ханского совета и курилтая (собрание Чингисидов, воен­ной аристократии, глав монгольских родов и племен), на которых об­суждались наиболее важные проблемы и могли приниматься коллек­тивные решения, все остальные центральные органы имперской вла­сти были выразителями единоличной воли великого хана. Это каса­лось и представителей «Золотого рода» Чингисидов, которые были высшими сановниками империи.

Родственные связи сохраняли важное значение только на самых высших и самых низших уровнях иерархии. Среднее звено военных и гражданских управленцев подбиралось по личным качествам, что не исключало и передачу власти от отца к сыну, но только с разрешения хана. При этом не стоит забывать, что даже выбор великого хана по­рой производился с учетом его реального авторитета и влияния. Так, Угэдэй стал ханом вопреки миноратному праву наследования млад­шего сына Чингис-хана Толуя. А Хубилай в 1260-1261 гг. доказал свое право на престол военными победами над сторонниками своего младшего брата Ариг-Буги (законными признавались претензии на власть как старшего, так и младшего из сыновей Толуя [Скрынникова 2002:217]).

Контроль над армией осуществлялся посредством имперской гвардии, члены которой входили в военный совет. Через гвардейцев отдавались приказы, осуществлялась связь с командованием крупных армейских группировок, они сопровождали хана во время походов. В области внутренней и внешней политики существенной была роль секретариата, где еще со времен Чингис-хана ведущие позиции зани­мали лояльные великому хану не монголы (киданянин Елюй Чуцай, канцлер уйгурского происхождения Чинкай, выходцы из мусульман­ских владений империи Махмуд Ялавач, Абд ар-Рахман и др.). Имен­но благодаря секретариату развивалась гражданская бюрократия им­перии. Советники секретариата стояли у истоков налоговой и по­шлинной политики великих ханов. Они активно внедряли в практику управления опыт Китая, уйгурских княжеств и мусульманских госу­дарств. Существовал также институт генеральных инспекторов, на которых возлагался контроль за ближайшими родственниками и про­винциальной администрацией, проведение финансовых ревизий и т. д. [Вернадский 1997: 77, 130].

Специальные «департаменты» дворцовой администрации отвеча­ли за разведение лошадей и скота, сбор зерна и овощей, поставки ры­бы, организацию загонных и престижных соколиных охот [Вернад­ский 1997: 129].

Имперские чиновники делились на несколько рангов, о их реаль­ном статусе свидетельствовали пластины-пайцзы (золотые, серебря­ные с золочением, серебряные, деревянные и т. д.) [Федоров-Давыдов 1973: 89-107; Вернадский 1997: 133].

• Кодификация права, квинтэссенцией которого была «Великая Яса» – сборник изречений и постановлений Чингис-хана, системати­зированный и дополненный его потомками [Вернадский 1997: 106-116; Скрынникова 2000: 353]. Приоритет «Великая Яса» над всеми местными кодексами делал ее общеимперским правовым документом. Карательная система «Ясы», с ее гораздо более жестокими нормами, чем в монгольском обычном праве, четко обозначила монополию го­сударства на законное насилие для поддержания порядка. Смертная казнь предписывалась почти за все виды уголовных и военных пре­ступлений. Сфера действия смертной казни оказалась как никогда широка: «она следовала за значительную часть преступлений против религии, морали и установленных обычаев; за преступления против хана и государства; за некоторые преступления против собственно­сти; за третье банкротство; за казнокрадство – в случае, когда вор не мог заплатить штраф» [Вернадский 1997: 113].

Естественно, что для исполнения «Ясы» требовалась разветвлен­ная судебная система. Формально верховным судьей Монгольской империи был великий хан. Разбирательство судебных дел возлагалось на аппарат имперских судей, возглавляемый одним из приближенных хана. В улусах судебные функции осуществляли представители ста­вок Чингисидов и князей. Каждый суд состоял из восьми судей под председательством главного судьи [Вернадский 1997: 219]. Во время войны принятие судебных решений часто возлагалось на армейских офицеров (темников), в степи – на традиционные институты родовой власти.

В подчиненных странах чаще всего сохранялись местные кодек­сы и судебные решения, если не возникало конфликта между норма­ми местного и монгольского имперского права, принимались на его основе. Даже в Северном Китае вплоть до 70-х гг. XIII в. действовало законодательство Цзинь [Вернадский 1997: 87]. В мусульманских странах по-прежнему главенствовал шариат. Судебная практика в русских княжествах осуществлялась на основе «Русской правды». «Великая Яса», таким образом, была документом, нормировавшим жизнь, прежде всего монголов и других кочевников, а также импер­ских чиновников. Поэтому данный правовой документ мы вправе рассматривать как одно из доказательств того, что монгольское обще­ство периода империи «доросло» до государственного уровня. «Яса» со стороны государства регламентировала жизнь номадов в условиях обширных завоеваний, необходимости осуществления контроля за покоренными народами и организации налоговых изъятий.

• Военная администрация, с которой связан генезис государст­венности у номадов [Гумилев 1961; 1993: 61; Марков 1976: 312; Мар­ков, Масанов 1985; Кляшторный 1986:             218-219; Крадин 1992: 162-166; 1996: 19-26; 20006: 319; Васютин 2002: 89; Хазанов 2002: 54-55], стала костяком имперского управления [Барфилд 2002: 75]. С ее по­мощью осуществлялись не только призыв в армию, мобилизация, ру­ководство армейскими подразделениями во время войны, но и управ­ление покоренными кочевыми и оседлыми народами [Крадин 20026: 121]. Иерархия монгольских военных чинов (принцы крови, гвардей­цы, нойоны, темники, тысячники, сотники), созданная Чингис-ханом, распространилась на всю территорию империи, закрепив ее дробле­ние на военно-административные округа в соответствии с десятичной системой. Акции такого рода проводились повсеместно. Военные ок­руга возникли в Китае, Иране, Азербайджане, Средней Азии, на Руси [Петрушевский 1970: 233; Вернадский 1997: 135, 223-225]. В степях монгольские офицеры возглавили подразделения туркмен, половцев, алан и других кочевников [Вернадский 1997: 68-69]. В рамках импе­рии это привело к переплетению территориально-административных принципов деления с кланово-линиджными (последние сохранили свое значение среди номадов и в мирной жизни). В покоренных зем­лях с оседлым населением военные округа могли совпадать с мест­ными административными единицами, однако чаще всего сотни, ты­сячи и тумены формировались по усмотрению монгольской админи­страции. Помимо этого, на оседлых территориях в городах размеща­лись военные чиновники и гарнизоны, которые олицетворяли власть хана на местах и были готовы подавить выступления, оказать помощь в сборе податей, проведении переписей, поддержании порядка мест­ным правителям [Петрушевский 1970: 233; Вернадский 1997: 135].

Низшими звеньями военного управления в степи были кланово-линиджные лидеры, а в землях с оседлым населением – местные пра­вители (русские, грузинские, армянские князья).

Именно имперская военно-административная система – та обще­ственно-политическая конструкция, которая обеспечивала в рамках единой политии господство этнически сегментированного кочевого сообщества над эксплуатируемым оседлым населением. Монгольская империя, как не какое другое политическое образование номадов, де­монстрирует, что механизмом, соединявшим государ­ственную власть с кочевым населением, была не столько престижная экономика [Крадин, 20006: 321; 2002: 116], сколько военно-иерархическая структура [Ва­сютин 2002: 91]. Конечно, это не умоляет значение редистирибутивных функций хана и всего военно-чиновничьего аппарата^[5], но в государст­венной практике Монгольской и других кочевых империй им не отводи­лось центральное место. Формулировка целей монгольской политики [Вернадский 1997: 99-104, 108-110] говорит о том, что главными зада­чами власти были организация новых завоеваний и распространение власти монголов на весь мир, создание и поддержание эффективной системы управления подданными, получение максимальных доходов в виде военной добычи, дани, даров, налогов и т. д., что было невозможно без военизированной государственной системы. Ради этого жестко нормиро­валась жизнь не только оседлого, но и кочевого населения.

• Развитие и укрепление наряду с военной и провинциальной гражданской администрации. Необходимо оговориться, что в степях и ряде улусов гражданский аппарат не отделялся от военного. Так на Руси баскаки и даруги осуществляли контроль и за сбором налогов (пошлин), и за деятельностью князей, вели перепись населения. Баскаки же руководили и карательными акциями. Со временем сбор на­логов стали осуществлять мусульманские купцы («бесермены» рус­ских источников). Однако после мятежей в конце 1250-х – начале 1260-х гг. баскаки снова стали выполнять военные и фискальные функции, появились различные виды сборщиков налогов [Вернадский 1997: 172, 226]. В политических центрах Золотой Орды (Сарай-Бату, Сарай-Берке) сложился довольно обширный бюрократический аппа­рат, занимавшийся управлением улусом и вассальными землями [Фе­доров-Давыдов 1973: 45-48, 89-107, 114-117, 124-127; Вернадский 1997:219].

В ряде же покоренных стран (Персия, Китай, уйгурские княжест­ва Восточного Туркестана) монголы воспользовались услугами мест­ной бюрократии. Китайские, персидские и уйгурские чиновники име­ли строго ограниченные функции и занималась только гражданским управлением, находясь под контролем монгольских властей и представлявших их баскаков с военными контингентами [Кутлуков 1970: 90; Петрушевский 1970: 232-233; Хазанов 2002: 52]. В Китае мон­гольские чиновники возглавляли и областные органы [Мелихов 1970: 74-75]. На Руси и на Кавказе аналогичную роль выполняли княже­ские администрации. Непосредственная задача монголов в таких странах заключалась в наборе рекрутов и контроле за сбором податей. Там, где местные элиты были уничтожены или не могли решать зада­чи, которые ставила империя перед провинциальной администрацией (Средняя Азия, Семиречье, половецкие степи), на их смену приходи­ли чиновники монгольского, арабского, персидского происхождения.

• Осуществление фактического учета зависимого оседлого насе­ления с помощью его переписей. Практика переписей была заимство­вана в Китае и мусульманских странах, но осуществлять их начали только после стабилизации режима монгольской власти. С 1245 г. по приказу великого хана Гуюка переписи стали проводиться в разных частях империи, например в Северном Китае, армянских землях, Южной Руси [Галстян 1970: 167; Вернадский 1997: 222]. При великом хане Мункэ монголы перешли к систематическому учету всего насе­ления империи, поэтому специальные чиновники – даруги появились даже там, где существовала наиболее лояльная монголам местная ад­министрация – в Восточном Туркестане [Кутлуков 1970: 89-90]. На Руси череда переписей продолжалась 30 лет: 1245, 1258-1259, 1274 – 1275 [Вернадский 1997: 222]. Переписи преследовали две цели: соз­дание систем рекрутирования оседлых народов и налогообложения. Рекруты со всех покоренных земель привлекались в имперскую ар­мию вплоть до 70-х гг. XIII в. Так, силами солдат из русских княжеств и владений Хулагу осуществлялось завоевание Южного Китая [Вер­надский 1997: 82].
• Становление одной из самых развитых фискальной системы периода классического средневековья, в которой экстраординарные формы изъятий с покоренного населения (грабеж, откуп, дань) к сере­дине XIII в. все больше заменялись постоянным налогообложением. Используя опыт чжурчжэньской, китайской, уйгурской, мусульман­ской администраций, монголы создали гибкую систему сбора нало­гов, которая синтезировала общеимперские подати (прямой натураль­ный поземельный налог с земледельцев – калан, налог на скот – копчур, налог с купцов и ремесленников – тамга и   т. д.) с местной нало­говой практикой [Вернадский 1997: 134-135]. В Персии монголы со­бирали более 20 видов налогов [Петрушевский 1970: 238-239]. Весь­ма разнообразными были натуральные налоги, взимаемые монголами в армянских землях, Восточном Туркестане, Средней Азии, Китае и т. д. [Галстян 1970: 173; Думан 1970; Кутлуков 1970: 93]. Тем самым шло изживание экзополитарной эксплуатации и ее замена на различ­ные виды внутренних государственных налогов и служб (прямые, косвенные и экстраординарные налоги, пошлины и таможенные сбо­ры, подневольный труд, военная служба), которые стали экономиче­ской основой империи.

«Ордынский выход», который в отечественной литературе при­нято характеризовать как «дань», с гораздо большим основанием можно называть налоговой системой [Вернадский 1997: 226-228], чем те формы податных сборов, которые получили развитие в русских княжествах в X-XII вв., государственный статус которых не вызывает сомнения. Во-первых, монголы впервые провели переписи населения на Руси и получили четкое представление о количестве налогопла­тельщиков. Такого рода практика, хорошо известная на Востоке, не имела аналогов в большинстве европейских стран XIII в. Во-вторых, устанавливались разнообразные постоянные налоги. В-третьих, хотя чрезвычайные налоги, как правило, связанные с войной, и составляли весомую долю податных выплат, они не являлись свидетельством ар­хаичности и отсталости, так как были характерны для многих средне­вековых государств (например, для Франции, Священной Римской империи, Англии и т. д.).

Учитывая, что и в 50-60-е гг. XIII в. монголы продолжали завое­вания, параллельно осуществлялся и сбор налогов, и получение да­ней. Так, в 1259 г. Хубилай заключил перемирие с Южными Сунами на условиях уплаты ежегодной дани в размере 200 тыс. кусков шелка и 200 тыс. слитков серебра [Свистунов 1970: 281]. Кроме того, среди материальных резервов монгольских ханов были сборы со специаль­ных поселений различных этнических групп (например, русских под Пекином), продукция подневольных ремесленников разных специ­альностей, поставки натурой от зависимых кочевых и полукочевых народов (кыргызы, телесцы, маньчжуры, тибетцы).

Наряду с денежными и натуральными налогами в империи на подданных возлагались государственные трудовые повинности, са­мой тяжелой из которых была почтовая служба, созданная еще в 1235 г. Так, в Восточном Туркестане в силу его транзитного положе­ния между восточными и западными владениями империи были созданы десятки почтовых станций, на каждой из которых за счет мест­ного населения надо было содержать 20 курьеров и табун лошадей [Кутлуков 1970: 91].

Налоговое право великого хана в отношении кочевников тяготело к традиционным нормам (один годовалый баран с каждого стада, одна овца из ста). Однако не государственные налоги, а военные сборы, участие в многочисленных походах, гарнизонная и другие службы в отдаленных владениях империи, обеспечение почтовых станций об­ременяли кочевников и делали их такими же подданными Монголь­ского государства, как и выплачивавших налоги и поставлявших рек­рутов земледельцев. Поэтому стремление некоторых исследователей исключить простых номадов из сферы действия государственного принуждения в данном случае нам кажется неубедительным.

•  Появление городов (Каракорум, Сарай-Бату, Сарай-Берке), ко­торые стали не только военно-административными, но и экономиче­скими центрами.
•  Письменный характер большинства ханских распоряжений и правовых документов. Наличие имперских почтово-конных и курьер­ских служб, функционирование которых обеспечивалось чиновника­ми с военным статусом и трудом подданных.
•  Распространившаяся на огромную территорию монгольская власть образовала специфическое мир-системное пространство, в рамках которого шло распространение управленческого, военного, религиозного опыта, осуществлялась передислокация военных кон­тингентов и групп мирного населения, велась активная торговля меж­ду странами Европы и Азии. Арабские, персидские, уйгурские купцы первые осознали выгодность существования Монгольской империи и тех гарантий (сравнительно неплохие дороги, безопасность, возмож­ность использовать при передвижении почтовые станции), которые она давала. Не случайно, что купечество уже с середины XIII в. стало активно восстанавливать партнерские связи, нарушенные монголь­скими завоеваниями, а позже привлекаться и в гражданскую админи­страцию империи в качестве сборщиков налогов [Крадин 20006: 327].

Вышеперечисленные элементы государственной власти (цен­тральная и провинциальная администрация, иерархия военных окру­гов, ямская служба) соединяли в единую империю все подсистемы за­воеванного монголами пространства, в том числе и наиболее круп­ные, стремившиеся к автономии улусы (Золотая Орда, владения иль ханов), а также родоплеменные структуры номадов. Несмотря на то, что в непосредственном управлении кочевниками сохранялись неко­торые потестарные механизмы, сама имперская структура с ее под­системами, иерархией, жесткой организацией для войны и сбора да­ней и налогов, вне всякого сомнения, была не «государствоподоб­ной», а подлинно государственной. В целом Монгольская империя в середине XIII в. представляла собой довольно продвинутую форму ранней государст­венности, которую предлагается условно обозна­чить как кочевую суперимперию [Васютин 2002: 94].

Довольно специфичными были и факторы распада Монгольской империи в последней трети XIII в. В первую очередь это функцио­нальная невозможность эффективно управлять из одного центра, тя­готение отдельных частей империи к разным земледельческим центрам, обособление крупных улусов, так как темпы развития имперских структур значительно уступали темпам развития управленческой инфраструктуры крупнейших подсистем, прежде всего Золотой Орды и государства Хулагуидов. Уже в рамках империи из улусов формиро­вались государства иного типа. Эти государства создавались кочевни­ками и управлялись династиями кочевого происхождения, а социаль­ная стратификация в известной мере совпадала с экономической спе­циализацией и этническими различиями [Хазанов 2002: 51].

В экономическом и политическом отношении распаду единой империи способствовало не сокращение податей (они как раз про­должали расти), что обычно считается одной из главных причин де­централизации [Крадин 20026: 122; Хазанов 2002: 50-51], а конфлик­ты в элите из-за территорий, распределения налогов и других редистрибутивных поступлений, стремления Чингисидов использовать их для собственного усиления и добиться независимости от Каракорума. После прекращения совместных общеимперских акций на Западе иль-ханы и Джучиды не были заинтересованы в поставке рекрутов для ве­ликого хана. На этом фоне негативно стала сказываться неурегулиро­ванность системы наследования в Монгольской империи [Крадин 20006: 333; 20026: 122; Скрынникова 2002: 217], хотя вплоть до сере­дины XIII в. решение курилтая исключало возможность выдвижения других претендентов.

К концу 70-х гг. XIII в., после окончательного захвата Южного Китая, лидеры империи не смогли сформулировать новых целей, ко­торые бы консолидировали Чингисидов. У монголов фактически не осталось сильных противников в Восточной и Центральной Азии. Показательно, что монголы, несмотря на ожесточенное сопротивление, смогли покорить Китай, но им не удалось завоевать Вьетнам. Западноевропейские страны и мамлюкский Египет не могли быть обще­имперскими раздражителями, так как располагались слишком далеко от политического центра империи и не представляли угрозы для ос­новных территорий Монгольского государства. Католические страны рассматривались целым рядом великих ханов (Угэдэем, Мункэ, Хубилаем) в качестве союзников в борьбе с мусульманами, но дела до совместных акций так и не дошло. В данных условиях в улусах скла­дывались предпосылки для проведения собственной внешней и внут­ренней политики, что усиливало их обособленность от имперского руководства.

Монгольская империя, достигнув пика в своем развитии к 50-60-м гг. XIII в. и превратившись в одну из самых сложных форм ран­ней государственности, распалась затем на отдельные государствен­ные и потестарные образования, что лишний раз продемонстрировало обратимость политических процессов у кочевников.

Литература

Айонс У. 2002. Культурный капитал, набеги за скотом и военное пре­восходство традиционных скотоводов. Кочевая альтернатива социальной эволюции / Отв. ред. Н. Н. Крадин и Д. М. Бондаренко. М.: 99-108.

Барфилд Т. 2002. Мир кочевников-скотоводов. Кочевая альтернатива со­циальной эволюции / Отв. ред. Н. Н. Крадин и Д. М. Бондаренко. М.: 59-85.

Бондаренко Д. М., Коротаев А. В., Крадин Н. Н. 2002. Введение: соци­альная эволюция, альтернативы, номадизм. Кочевая альтернатива социаль­ной эволюции / Отв. ред. Н. Н. Крадин и Д. М. Бондаренко. М.: 9-36.

Васютин С. А. 2001. Проблемы дефиниций в исследовании социальной истории средневековых кочевников. Сборник трудов областной научной конференции «Молодые ученые Кузбассу. Взгляд в XXI век». Гуманитарные науки. Т. 1. История, Социология, Экономика. Кемерово: 16-21.

Васютин С. А. 2002. Типология потестарных и политарных систем ко­чевников. Кочевая альтернатива социальной эволюции / Отв. ред. Н. Н. Кра­дин и Д. М. Бондаренко. М.: 86-98.

Вернадский Г. В. 1997. Монголы и Русь. Тверь: ЛЕАН; М.: АГРАФ.

Владимирцов Б. Я. 1934. Общественный строй монголов: монгольский кочевой феодализм. Л.: Изд-во АН СССР.

Владимирцов Б. Я. 1992. Чингис-хан. Горно-Алтайск.

Галстян А. 1970. Завоевание Армении монгольскими войсками. Татаро-монголы в Азии и Европе / Отв. ред. С. JI. Тихвинский. М.: 158-178.

ДуманЛ. И. 1970. Некоторые проблемы социально-экономической по­литики монгольских ханов в Китае в XIII-XIV вв. Татаро-монголы в Азии и Европе / Отв. ред. С. JI. Тихвинский. М.: 311-352.

Кляшторный С. Г. 1986. Основные черты социальной структуры древне­тюркских государств Центральной Азии (VI-X вв.). Рабство в странах Вос­тока в средние века / Отв. ред. О. Г. Большаков, Е. И. Кычанов. М.: 217-228.

Крадин Н. Н. 1992. Кочевые общества. Владивосток: Дальнаука.

Крадин Н. Н. 1995а. Вождество: современное состояние и проблемы изучения. Ранние формы политической организации: от первобытности к государственности / Отв. ред. В. А. Попов. М.: 11-61.

Крадин Н. Н. 1996. Империя хунну. Владивосток: Дальнаука.

Крадин Н. Н. 2000а. Имперская конфедерация хунну: социальная орга­низация суперсложного вождества. Ранние формы социальной организации / Отв. ред. В. А. Попов. СПб.: 195-223.

Крадин Н. Н. 20006. Кочевники, мир-империи и социальная эволюция. Альтернативные пути к цивилизации / Отв. ред. Н. Н. Крадин, А. В. Коротаев, Д. М. Бондаренко и В. А. Лынша. М.: 314-336.

Крадин Н. Н. 2001. Политическая антропология: Учебное пособие. М.: Ладомир.

Крадин Н. Н. 2002а. Империя Хунну. 2-е изд. М.: Логос.

Крадин Н. Н. 20026. Структура власти в кочевых империях. Кочевая альтернатива социальной эволюции / Отв. ред. Н. Н. Крадин и Д. М. Бонда­ренко. М.: 109-128.

Кутлуков М. 1970. Монгольское господство в Восточном Туркестане. Татаро-монголы в Азии и Европе / Отв. ред. С. Л. Тихвинский. М.: 85-99.

Кызласов JI. Р. 1992. Очерки по истории Сибири и Центральной Азии. Красноярск: Изд-во Красноярского ун-та.

Марей А. В. 2000. Особенности социально-политической организации пе­ченегов. Альтернативные пути к цивилизации / Отв. ред. Н. Н. Крадин, А. В. Коротаев, Д. М. Бондаренко и В. А. Лынша. М.: 337-343.

Марков Г. Е. 1976. Кочевники Азии. Структура хозяйства и обществен­ной организации. М.: Изд-во МГУ.

Марков Г. Е., Масанов Н. Э. 1985. Значение относительной концентра­ции и дисперсности в хозяйственной и общественной организации кочевых народов. Вестник МГУ, сер. 8. История, № 4: 86-96.

Масанов Н. Э. 1984. Проблемы социально-экономической истории Ка­захстана на рубеже XVIII-XIX вв. Алма-Ата: Наука.

Масанов Н. Э. 1987. Дисперсное состояние – всеобщий закон жизнедея­тельности кочевого общества. Взаимодействие кочевых культур и древних цивилизаций / Отв. ред. В. М. Массон. Алма-Ата: 21-24.

Мелихов Г. В. 1970. Установление власти монгольских феодалов в Се­веро-Восточном Китае. Татаро-монголы в Азии и Европе / Отв. ред. С. Л. Ти­хвинский. М.: 62-84.

Мункуев Н. Ц. 1970. Новые материалы о положении монгольских аратов в XIII-XIV вв. Татаро-монголы в Азии и Европе / Отв. ред. С. Л. Тихвинский. М.: 382-418.

Петрушевский И. П. 1970. Иран и Азербайджан под властью Хулагуидов (1256-1353 гг.). Татаро-монголы в Азии и Европе / Отв. ред. С. Л. Тихвин­ский. М.: 222-254.

Плетнева С. А. 1990. Половцы. М.: Наука.

Свистунов Н. П. 1970. Гибель государства Южных Сунов. Татаро- монголы в Азии и Европе / Отв. ред. С. Л. Тихвинский. М.: 271-293.

Скрынникова Т. Д. 1997. Харизма и власть в эпоху Чингис-хана. М.: Восточная литература.

Скрынникова Т. Д. 2000. Монгольское кочевое общество периода импе­рии. Альтернативные пути к цивилизации / Отв. ред. Н. Н. Крадин, А. В. Ко­ротаев, Д. М. Бондаренко и В. А. Лынша. М.: 344-355.

Скрынникова Т. Д. 2002. Структура власти монгольских кочевников эпохи Чингис-хана. Кочевая альтернатива социальной эволюции / Отв. ред. Н. Н. Крадин и Д. М. Бондаренко. М.: 204-219.

Трепавлов В. В. 1993. Государственный строй Монгольской империи XIII в.: Проблема исторической преемственности. М.: Наука.

Трепавлов В. В. 2000. Бий мангытов, корованный chief: вождества в ис­тории позднесредневековых номадов Западной Европы. Альтернативные пути к цивилизации / Отв. ред. Н. Н. Крадин, А. В. Коротаев, Д. М. Бондарен­ко и В. А. Лынша. М.: 356-367.

Федоров-Давыдов Г. А. 1966. Кочевники Восточной Европы под вла­стью золотоордынских ханов. М.: Изд-во МГУ.

Федоров-Давыдов Г. А. 1973. Общественный строй Золотой Орды. М.: Изд-во МГУ.

Хазанов А. М. 1975. Социальная история скифов. Основные проблемы развития древних кочевников евразийских степей. М.: Наука.

Хазанов А. М. 2002. Кочевники евразийских степей в исторической ретроспективе. Кочевая альтернатива социальной эволюции / Отв. ред. Н. Н. Крадин и Д. М. Бондаренко. М.: 37-58.

---

[1] Работа выполнена при финансовой поддержке РФФИ (02-06-80379).

^[2] Время правления великого хана Мункэ (1251-1259) и начало правле­ния великого хана Хубилая, до тех пор пока большинство улусов хранили верность верховному властителю и имперские властные институты хотя бы отчасти сохраняли свою функциональную роль.

^[3] Еще одна особенность Монгольской империи заключалась в том, что период ее роста не ограничился жизнью одного поколения номадов, а растя­нулся почти на все XIII столетие.

^[4] Т. Д. Скрынникова выразила справедливое сомнение в том, что импер­ская административная реформа Чингис-хана привела к существенным изме­нениям родоплеменной структуры [Скрынникова 2002: 204-206, 217], хотя формирование новых, часто фиктивных генеалогий исключать нельзя.

^[5] В Монгольской империи необходимо различать непосредственные редистирибутивные раздачи, которые, судя по некоторым сведениям, были до­вольно значимыми (среди простых кочевников распределялось до 40 % дохо­дов [Вернадский 1997: 127; Крадин 20026: 119]), и регулярное оказание по­мощи со стороны государства бедным кочевникам [Мункуев 1970: 386-402; Вернадский 1997: 134].