Средневековая Русь и Джучиев Улус

Ю. В. Кривошеев

СРЕДНЕВЕКОВАЯ РУСЬ И ДЖУЧИЕВ УЛУС:

ФОРМИРОВАНИЕ И РАЗВИТИЕ СИСТЕМЫ ОТНОШЕНИЙ[1]

Вопрос о влиянии монголо-татарской политики на внутреннее (социально-политическое, социально-экономическое, социальное) ус­тройство Руси традиционен для историографии. Мнения относитель­но воздействия в целом данного внешнего фактора, как известно, рас­ходятся вплоть до взаимоисключающих. В данной статье, принимая во внимание новейшие работы отечественных исследователей- востоковедов (Н. Н. Крадина, Т. Д. Скрынниковой, В. В. Трепавлова), мы будем исходить из того, что в XIII в. произошло столкновение двух достаточно близких по своему социальному развитию миров, так как и на Руси (работы И. Я. Фроянова и его школы), и у монголов во многом определяющую роль играли архаические архетипы и основы, но двух разных по быту и мировоззрению этносов-социумов. Эти факторы, как представляется, и наложили отпечаток на их сложные длительные взаимоотношения в XIII-XV вв.

Уже при столкновении с русскими в 1237 г. татаро-монголы по­требовали уплаты дани. Собственно говоря, на этом их условия и исчерпывались. Не получив дани, они подвергли русские земли разгро­му и разорению [Кривошеев 1999: 139-157]. После этого почти два десятилетия не существовало какого-либо упорядоченного взимания дани. Положение изменяется в конце 50-х гг. XIII в., когда на Руси была проведена перепись населения [Кривошеев 1999: 161-190]. Именно она послужила точкой отсчета для получения монголо- татарами дани, называемой на Руси «выходом».

Говоря о времени установления ордынской зависимости в Севе­ро-Восточной Руси, необходимо отметить, что татаро-монголы пер­воначально попытались ввести жесткий режим зависимости. В рамках переписи 1257-1259 гг. они приспособили к сбору дани издревле су­ществовавшую на Руси сотенную организацию. Непосредственно сбором дани стали заниматься откупщики-«бесермены». Однако уже в начале 60-х гг. – после крупных выступлений горожан на северо- востоке Руси – от тотального откупничества ордынцы были вынуж­дены отказаться. В 1273 (или 1275) г. была проведена еще одна пере­пись, но она оказалась последней. Видимо, не имея достаточных воз­можностей для содержания постоянных воинских контингентов на Руси, встретившись с организованным сопротивлением, столкнув­шись во многом с непривычными природными условиями (леса, бо­лота), большими расстояниями при отсутствии дорог, татары не риск­нули продолжить повсеместную практику переписей и откупов. «238 лет монголо-татарского господства над Русью, казалось бы, должны были оставить многочисленные свидетельства о системе чужеземной власти в покоренных русских княжествах, но этого нет. Сохранились яркие описания карательных и репрессивных действий ордынских ханов, их темников и баскаков в отношении русского населения, от его низов до князей включительно, но сведения об организации, структу­ре, функциях, круге прав и обязанностей иноземных властителей при­ходится собирать буквально по крупицам», – пишет современный ис­следователь истории средневековой Руси В. А. Кучкин [1996: 5]. Сто­ит задуматься, почему, действительно, в источниках нет столь же «ярких» описаний организации монголо-татарского «властвования»? Можно, конечно, посетовать на их тенденциозное «умолчание» или позднейшие утраты. Но, может быть, этой искомой, по мнению исто­риков, столь всеохватывающей и пронизывающей все и вся на Руси организации и не сложилось?

Один из крупнейших отечественных исследователей «монголов и Руси» А. Н. Насонов связывает «изобретенную» им военно-политическую организацию монголов с деятельностью в русских землях та­ких представителей монгольского чиновничества, как баскаки [1940/2002: 16-22]. Его построения стали основополагающими в оте­чественной исторической науке второй половины XX в. Рассмотрим этот сюжет подробнее.

В целом многочисленные мнения ученых по данному вопросу можно разделить на две большие группы. Представители первой от­талкиваются от толкования францисканского монаха Плано Карпини – современника событий – и осмысления функций баскаков отечест­венным востоковедом XIX в. И. Н. Березиным. В их понимании дея­тельность баскаков в основном сводится к насилию над населением, во всяком случае, к применению чрезвычайно жестких мер по управ­лению подвластными монголам территориями. Эти соображения яв­ляются общепринятыми и в отечественной историографии новейшего периода. Другие исследователи, в основном обращаясь к персидским и армянским источникам, приходят к выводу о преимущественно «мироустроительной» деятельности монгольских баскаков^[2].

Баскаки представляли собой постоянный институт ханской – по сути, верховной – власти на Руси. Присутствие баскаков – ханских наместников означало прямую власть монголов над Русью. Русь ста­новилась фактически подвластной территорией Золотой Орды. Одно из первых (и немногих) упоминаний баскаков связано с их военно­внешнеполитическими функциями (1269 г.), другое – по ярлыку Менгу-Тимура 1267 г. – с их внутренней – на Руси – деятельностью, со­пряженной, в основном, со сбором дани. Эти их функции вполне со­гласуются с трактовкой термина «баскак» не как «давитель», а «охра­нитель», «опекун», «ханский наместник». Татары на Руси были заня­ты в основном сбором дани. На это и была направлена деятельность баскаков и других чиновников. Таким образом, вопреки утверждени­ям А. Н. Насонова, скорее всего, военно-политическая организация монголов на Руси образована не была. Созданная (а точнее, приспо­собленная) ими при переписи населения структура преследовала пре­жде всего фискальные, а не военно-политические, оккупационные цели.

Итак, если мы можем отрицать наличие военно-политической ор­ганизации монголов во главе с баскаками, то существование их самих на Руси – непреложный факт.

В литературе неоднократно рассматривался и вопрос о периоде их пребывания на Руси. Так, С. М. Соловьев, а также Б. Д. Греков и А. Ю. Якубовский полагали, что баскаки исчезают уже с конца XIII в. А. Н. Насонов указал на время начала XIV в. Выступая продолжате­лем взглядов на роль монголов на Руси А. Н. Насонова, А. А. Зимин «продляет» пребывание монгольских баскаков в Северо-Восточной Руси до 20-х гг. XIV в., связывая падение этого института с восста­ниями в Ростове (1320 г.) и Твери (1327 г.) [Зимин: 64-65]. Нам пред­ставляется, что есть все основания вернуться к факту того, что инсти­тут баскачества существовал в Северо-Восточной Руси лишь несколь­ко десятилетий – до начала XIV в., а не до 20-х гг. XIV в. В источни­ках же (грамоты русских митрополитов, адресованные православно­-христианскому населению территории, примыкающей к Червленому Яру и спорной между Рязанской и Сарайской епископиями), относя­щихся к южной окраине русских земель, баскаки упоминаются и в се­редине XIV в.

Возвращаясь на северо-восток Руси, зададим вопрос – с чем свя­зана ликвидация института баскачества там в конце XIII – начале XIV в.? Видимо, с системой ордынской зависимости, которая сложи­лась на Руси. В силу тех или иных причин монголы не смогли устано­вить жесткую зависимость, включающую постоянное нахождение на Руси крупного чиновничества, полностью контролирующего деятель­ность русских властных институтов. Зависимость в конечном итоге свелась к выплате дани – именно это становится основным элементом русско-монгольских отношений на многие последующие десятилетия. Главными же действующими лицами в русско-ордынских данниче­ских отношениях уже с конца XIII в. становятся русские князья.

Даннические отношения в своем конкретном выражении могли иметь различные формы и осуществляться различными методами. Первоначально ханы сделали упор на собирание дани собственными силами, отсюда появление пресловутых «откупщиков» мусульман на рубеже 50-60-х гг. XIII в. Но, не прижившись на Руси на уровне «от­купов», получаемых иноземцами-купцами, откупная система позже стала действенным инструментом в руках русских князей и, более широко, городских общин, заинтересованных в выплате дани за счет общин других земель-государств, что, в частности, видно из «фис­кальной» деятельности московских князей: мы имеем в виду так на­зываемые «купли» Ивана Калиты Белоозера, Галича и Углича. Под этими «куплями» вполне можно понимать не покупку собственно территории «княжеств» как административно-политических единиц Руси (так трактует большинство исследователей), а передачу права сбора «выхода» – дани, в данном случае в варианте «откупа», что широко практиковалось. Что же касается утраты политических прав кня­зей этих территорий, то они были относительны. Эти земли сохраняли возможность самостоятельного внутреннего развития, но были под­чинены Москве в военно- и внешнеполитическом значении: соответ­ственно в походах московских князей выставлялась местная рать, и сношения с Ордой осуществлялись «через» Москву. Отсюда, дейст­вительно, имела место «непрочность», неопределенность их статуса, что связано с временностью, эфемерностью этих «владений».

«Купли» Ивана Калиты необходимо рассматривать, таким обра­зом, не сугубо во внутриполитической плоскости, а прежде всего в плоскости даннических отношений. Тогда, действительно, снимаются многие вопросы о самостоятельности или, наоборот, зависимости этих земель и их князей от Москвы. Не связка Калита – князья, а связ­ка Калита – Орда здесь является определяющей. Следовательно, речь идет не столько о внутриполитическом вопросе, сколько «внешнепо­литическом» – данническом. Актуальным он был в 30-х гг. XIV в., та­ковым же, видимо, оставался и позже.

Социальная природа даннических отношений достаточно под­робно исследована отечественными историками и этнографами. Наи­более полно выглядят обобщения А. И. Першица. Он отграничивает дань от контрибуции с побежденных – с одной стороны, и от податей (налогов) с подданных, как более высокого уровня эксплуатации, – с другой. От первой дань отличают регулярные поборы, от вторых – то, что поборы совершаются не с собственной, а «с покоренной чужой общины (племени, города, государства)», остающейся при этом «бо­лее или менее самостоятельной». Мысль исследователя о сохранении самостоятельности побежденной общины представляется чрезвычай­но важной при понимании сути даннических отношений. Развивая ее, А. И. Першиц пишет, что побежденные «в основном» не утрачивают «прежней экономической и социально-потестарной структуры кол­лективов». Экономическая самостоятельность выражается в том, что «данники располагают собственными, не принадлежавшими получа­телям дани средствами производства и эксплуатируются путем вне­экономического принуждения, которое распространяется не на от­дельные личности, а на весь коллектив». Сохранение существующей политической системы следует из того, что «данники и получатели дани не интегрированы в составе одного этнического и социально- политического организма: во-первых, они принадлежат к разным племенам и народам, во-вторых, у них может быть разная социальная структура, равно как и производные от нее надстроечные формы» [1973:2, 11, 12].

Итак, в пределах даннической системы существование и развитие общественных институтов побежденных народов происходят без осо­бого влияния со стороны внешнего фактора.

Представляется, что именно таким образом и складываются от­ношения между Русью и Джучиевым улусом. Прежде чем мы остано­вимся на них, несколько слов о сопутствовавших «ордынской дани» грабежах и разбоях. А. И. Першиц отмечает подобного рода отклоне­ния. «Первоначальная, в эпоху разложения первобытнообщинного строя и в раннеклассовых обществах, данническая эксплуатация еще не вполне оторвалась от генетически и функционально близких к ней, но еще более примитивных порядков – военного грабежа и контрибу­ции», – пишет он [1973: 8].

Все это имело место на Руси. Летописи часто фиксируют наше внимание на таких фактах начиная со времени нашествия. Монголо- татары то и дело сбивались, так сказать, на неупорядоченный сбор даней: после военных или «посольских» экспедиций. Грабеж и разо­рения становятся итогом почти каждого появления ордынского отря­да в русских землях (другое дело – какова причина той или иной экс­педиции; во многих случаях это бывало по просьбе самих тех или иных Рюриковичей). Точно так же, не гнушаясь, монголо-татары при­бегали и к контрибуциям, как своеобразному откупу от прямого грабежа. На эти татарские акции и обращали, как правило, свое внима­ние историки. Они были систематизированы В. Л. Егоровым, который предложил различать кратковременные набеги с ограниченными за­дачами и длительные военные экспедиции. «В первом случае относи­тельно небольшой по численности отряд нацеливался на определен­ную заранее точку, обычно город, после чего следовал грабеж его ближайшей округи и встречавшегося на пути населения. Во втором случае выбиралась наиболее удобно расположенная в географическом отношении опорная база, откуда совершались рейды в различных на­правлениях и куда свозилось награбленное и сгонялся полон и скот». Несмотря на разную продолжительность и «тактические различия», суть походов-экспедиций была одинаковой: грабеж, сопровождав­шийся зачастую разбоем [Егоров 1985: 186].

Однако не походы, даже самые разорительные и грабительские, определяли магистральную линию в русско-ордынских отношениях, а дань. В литературе справедливо отмечается, что «монгольские набеги 1237-1480 годов при кажущейся их плотности не охватывали всю территорию Руси ни географически, ни хронологически. Ни в коем случае не отрицая того вреда хозяйству страны, который был нанесен монголами … также было бы неправильно преувеличивать его. Рус­ское государство в это время имело возможность развиваться, вести внешние и внутренние войны» [Астайкин 1996: 554].

К вопросу о данничестве как социальной системе обращается и Н. Н. Крадин. Определяя кочевнические общества ранних эпох как кочевые империи, он подразделяет их на «типичные кочевые импе­рии», «даннические кочевые империи» и «переходные кочевые импе­рии». Характерный пример «даннических кочевых империй», по мне­нию исследователя, – Золотая Орда [1992: 166-178]. Тип этих отно­шений он определяет следующим образом. В «даннических» кочевых империях «кочевники и земледельцы входили в состав одного поли­тического организма, но продолжали жить отдельно в собственных экологических зонах и сохраняли различные социально-экономиче­ские структуры. Их интеграция принимала лишь политический харак­тер. Иногда это выражалось в том, что кочевники и земледельцы вхо­дили в состав одной общественной системы (т. е. в данном случае страны), иногда ограничивалось вассальной зависимостью земле­дельцев и горожан от номадов… Взаимоотношения между кочевника­ми, с одной стороны, и земледельцами и горожанами, с другой – но­сили ограниченный характер и не выходили за рамки однонаправлен­ных политических связей в форме навязываемого кочевниками регу­лярного взимания дани либо закрепленного налогообложения. Коче­вая аристократия, ставшая правящим классом в полиэтничном госу­дарстве, как правило, устранялась от непосредственного управления завоеванными территориями. К тому же вмешательство в управление часто было попросту невозможно из-за сложности бюрократического аппарата оседло-земледельческих государств. Вследствие этого эксплуатация, даже если она принимала самые жесткие формы, не затра­гивала основ экономики и социальных отношений земледельцев и не трансформировала их с номадами в одну структуру. Все это вело к тому, что кочевники, являясь гегемоном в политической сфере, в со­циально-экономических отношениях оказывались более отсталыми, чем завоеванные земледельцы» [ 1992: 171-172].

Соглашаясь с Н. Н. Крадиным относительно взаимоотношений Золотой Орды и Руси как одного из покоренных оседло-земледель­ческих государств в целом, тем не менее заметим, что его заключение о политической интеграции кочевников и земледельцев, как пред­ставляется, противоречит его же тезису об устранении кочевой ари­стократии от «непосредственного управления завоеванными террито­риями». Это утверждение, по сути, предполагает сохранение не толь­ко прежних экономических и социальных отношений, но и политиче­ского строя ставших зависимыми народов, как это определяет А. И. Першиц.

Н. Н. Крадин допускает и иной, нежели данничество, тип экзо­эксплуатации, когда земледельческая цивилизация не входит в состав кочевой империи. Но этот вариант экзоэксплуатации предусматривает получение непостоянного прибавочного продукта «путем многих ви­дов внешнеэксплуататарской деятельности – грабежей, периодиче­ских набегов, войны, вымоганием так называемых «подарков», навя­зыванием неэквивалентной торговли и пр.»: он определяет этот тип как «дистанционная эксплуатация» [ 1992: 128-129].

Нам представляется, что именно дистанционная эксплуатация и присутствовала в отношениях Руси и Орды. Вместе с тем ее основой являлось, безусловно, данничество. Что же касается грабежей, набе­гов, прочего насилия, то, как опять-таки отметил А. И. Першиц, они, являя собой более примитивные и ранние формы внешней эксплуата­ции, при даннических отношениях лишь сопутствовали им^[3]. Наконец, «подарки» также можно считать составной частью даннической сис­темы, о чем мы скажем ниже. Таким образом, представляется, пред­ложенная Н. Н. Крадиным типология отнюдь не нарушает принципов даннических отношений, очерченных А. И. Першицем, главным из которых является сохранение на зависимой территории сложившегося до нападения общественно-политического устройства.

Вместе с тем некоторые летописные данные называют русские земли термином «улус», что, по мнению исследователей, может озна­чать вхождение их в качестве части государственной территории в Золотую Орду [Трепавлов 1993: 302]. Представляется, что здесь не вполне учитывается неоднозначность термина «улус». Его первона­чальное значение – народ, племя. Т. Д. Скрынникова приходит к вы­воду, что «социальный организм, обозначаемый монгольскими тер­минами irgen и ulus, не представлял собой государственного образо­вания. Оба термина были идентичны термину ‘этнос’, обозначавшему ‘народ, люди, племя’». «Термины ‘ирген’ и ‘улус’ фиксировали социально-потестарную общность гетерогенного характера, аристократией которой являлся правящий род, чей этноним стал политонимом, и обозначали крупные этно-социальные объединения, причем акцент делался на людях. Границы объединений, обозначаемых как ‘ирген улус’, определялись не границами территорий, хотя последние и были достаточно определенными, а фиксировались кругом лиц, возглав­лявших отдельные его части» [1997: 10].

В XIV-XV вв. в ряде случаев слово «улус» приобретает государ­ственно-территориальный акцент. Но первоначальное значение тоже оставалось в обращении. Русские летописи позволяют трактовать «улус» не как подчиненные Орде и управляемые ханом земли, а как территорию, население которой платит дань, во всяком случае, такое понимание не противоречит смыслу текстов. Так, в летописи под 1348 г. сказано: «И слышавъ царь жалобу князя великаго, оже Олгердъ съ своею братию царевъ оулусъ, а князя великаго отчину, испоустошилъ, и выдал» литовцев Семену [ПСРЛ, XV: 58; ПСРЛ, VII: 215; ПСРЛ, XVIII: 96].

В 1384 г. хан Тохтамыш, вручая тверское княжение Михаилу Александровичу, говорит: «Азъ улусы своя самь знаю, и кийждо князь Русский на моемъ улусе, а на своемъ отечестве, живетъ по ста­рине, а мне служить правдою, и язъ его жалую» [ПСРЛ, XI: 84]. Об­ращается к хану Тимур-Кутлугу и сын Михаила Тверского Иван, «мо­ля его, дабы пожаловалъ его отчиною и дединою, а своим улусомъ, великим княжениемъ Тферским» [ПСРЛ, XI: 83]^[4].

В связи с вышесказанным можно поставить и сообщение Ро­гожской летописи под 1360 г.: «Наела (хан Наврус. – Ю. К.) на князя Андрея Костьнянтиновича, дая емоу княжение великое, 15 темь» [ПСРЛ, XV: 68]. Это сообщение было проанализировано А. Н. Насо­новым. Он писал, что «не исключена … возможность, что слова ‘кня­жение великое 15 темь’ свидетельствуют о количестве плательщиков (или семейств) в пределах ‘великого княжения Владимирского’ (т. е. о 150 тыс. плательщиках), хотя возможно и другое объяснение: ничего нет невероятного в том, что территория великого княжения Влади­мирского делилась на 15 ‘туманов’ или небольших областей, размеры которых определялись в соответствии с величиной взимавшейся да­ни» [1940/2002: 98-99].

Таким образом, и «улус» и «тьму» возможно определить как дан­нические единицы, не имеющие отношения к территориально-госу­дарственной структуре Золотой Орды, непосредственно управляемой ханами.

В современной литературе встречается и точка зрения, согласно которой русские Северо-Восточные земли рассматриваются в качест­ве вассальных. Так, В. В. Трепавлов пишет, что «в 30–40-х гг. XIII в. в результате монгольского завоевания большинство русских княжеств и Новгородская земля оказались включенными в империю Чингисидов на положении ‘русского улуса’ – вассальных податных владений» [ 1993: 302].

Что означает «улус» мы только что выяснили. Но можно ли гово­рить о вассалитете? В чем видит В. В. Трепавлов его проявления? «Подчиненность, – констатирует он, – выражалась главным образом в выплате дани – ‘ордынского выхода’, ханской инвеституре князей, контроле над их политикой и периодическом привлечении князей к участию в военных походах ханов» [ 1993: 302].

Что в этом «вассальном наборе» определяло основную линию от­ношений? Вероятно, дань, что отмечает и В. В. Трепавлов, подчерки­вая «вассальные податные владения». Такую завуалированность структурообразующего звена подметил и А. И. Першиц: «В средние века вообще данничество в соответствии с господствовавшей полити­ческой и правовой доктриной часто внешне оформлялось по образцу отношений сюзеренитета-вассалитета» [ 1973: 9].

Итак, в XIII в. произошло столкновение двух крупных колониза­ционных потоков эпохи раннего средневековья: татаро-монгольского и восточнославянского. Последние освоили и продолжали осваивать восточные, а также юго-восточные степные территории. Степи были нужны и татаро-монголам, но только степи, поэтому они ограничи­лись тем, что сдвинули основное русское население с юга – оно ухо­дит теперь севернее. Это первое. Второе – татары заняли степную по­лосу вдоль Каспийского, Азовского и Черного морей. Территория се­вернее этой полосы стала «буферной зоной» со смешанным населени­ем и монгольским управлением. Ее протяженность с севера на юг со­ставляла от 50 до 200 км. К «буферным зонам» В. JI. Егоров относит земли южнее Курска, район Тульского степного коридора (с Кулико­вым полем) и земли вдоль южной границы Рязанской земли [1985: 39-43].

Безусловно, «выход»-дань, наряду с другими введенными повин­ностями, лег тяжелым бременем на русское население, явившись до­полнительным фактором в существовавшей на Руси системе сбора налогов. Вопрос о размерах и динамике ордынской дани достаточно подробно (насколько это возможно вследствие слишком кратких и немногочисленных упоминаний в источниках) рассмотрен в литера­туре. Вместе с тем современные исследователи признают, что он чрезвычайно сложен и в настоящее время на него нет однозначного ответа [Егоров 1098]. С. М. Каштанов в общем плане для Руси XIV- XVI вв. ставит и такую существенную проблему, как соотношение на­логов и возможность их оплаты населением. И фактически признает, что решить ее невозможно: «Весьма трудно проанализировать взаи­мозависимость финансовых обязательств населения и его экономиче­ского потенциала» [1988: 5]. Видимо, и на современном уровне изу­чения данной проблемы стоит признать правоту вывода И. Н. Бе­резина, сделанного им полтораста лет назад: «Для нас остаются неиз­вестны не только общая цифра государственных доходов в Орде, но и величина и способ взимания разных податей и налогов в частности» [1864: 469].

Нам же важно подчеркнуть, что суть даннических отношений влечет за собой сохранение Ордой на Руси общественной системы, сложившейся к середине XII в. и продолжавшей развиваться в начале XIII в., т. е. земель-государств, для которых была характерна широкая вечевая деятельность, как проявление прямого народовластия; княжеские институты при этом представали как органы исполнительной власти. Князья вынуждены были ездить в Орду, получать там ярлыки на княжение, верно и то, что татары вмешивались во внутренние кол­лизии на Руси (кстати, во многих случаях не без просьб самих кня­зей). Вместе с тем необходимо указать не только на собственно поли­тический механизм, приводивший в движение ордынско-русскую данническую систему, но и на основы и связи иной природы.

Ими являлись некоторые представления, присущие многим этно­сам и их взаимоотношениям между собой на определенных стадиях общественного развития, либо при доминировании архаических от­ношений, либо при сохранении их в том или ином варианте. Но все это происходит в пределах даннической зависимости, не нарушавшей внутреннее устройство русских земель. То есть отношения князей и ханов, как нам представляется, возможно рассмотреть не как разные, но параллельные с данями проявления ордынской политики, а в рам­ках в целом системы даннических отношений.

Собственно княжеско-ханские отношения начинаются с 1243 г., когда «великыи князь Ярославъ поеха в Татары к Батыеви, а сына своего Костянтина посла къ Канови. Батый же почти Ярослава вели­кою честью и мужи его, и отпусти и рек ему: ‘Ярославе, буди ты ста­рей всем князем в Русском языце’. Ярослав же взъратися в свою зем­лю с великою честью». На следующий год «про свою отчину» ездили к Батыю другие князья. Он, «почтив я честью достойною и отпустивъ я, расудивъ имъ когождо в свою отчину, и приехаша с честью на свою землю» [ПСРЛ, I: 470]. Таким образом, суть отношений заключалась как бы в санкционировании ханами княжения на том или ином столе.

В этот период в действиях князей чувствуется отсутствие осозна­ния зависимости от ордынцев в занятии столов. Вместе с тем татары начинают вмешиваться вооруженным путем в межкняжеские отно­шения. Особенно преуспел в привлечении их к совместным действи­ям на Руси князь Андрей Александрович. С 1281 по 1293 г. он четыре раза приводил отряды татарских «царевичей», добиваясь силой «княженьа великого, а не по стареишиньству». От этих усобиц в первую очередь страдали «христьяне». Тем не менее такого рода «союзы» с татарами перешли и в XIV в. (1315, 1316, 1318, 1322, 1327 гг. и т. д.). Но наряду с этим «опытом» решения княжеских вопросов князья при­бегали и к старой, проверенной практике собирания съездов (снемов). И хотя подобных сведений немного, Л. В. Черепнин [1977] полагает, что они заслуживают внимания. Он отмечает съезды 1296, 1304, 1340, 1360, 1380 гг. В некоторых из них участвовали татары, но также и представители городских общин.

Однако уже ранние русско-татарские отношения не сводились только к прямому или косвенному вмешательству татар во внутрен­ние дела русских князей или к разорениям русских земель. В истории их отношений имеются примеры союзнических военных действий. Усилившаяся угроза на западных рубежах Руси потребовала ответных походов, в которых участвовали ордынцы. В 1269 г. князь Святослав Ярославич, собрав «силу многу» в Низовских землях, «прииде с ними в Новъгород, бяше же с ними баскакъ великии Володимерьскии име­нем Армаганъ, и хоте ити на город на Неметцкии Колыванъ, и уведаша Немци, прислаша послы своя с челобитьемъ, глаголюще: ‘челом бьем, господине, на всей твоей воли, а Неровы всее отступаемся’. И тако взя миръ с Немци». Другой поход – неудачный – состоялся в 1275 г.: «ходиша Татарове и Русстии князи на Литву и не успевше ничто же взратишася назад, но много зло створиша Татарове идуще християномъ» [ПСРЛ, XXV: 148, 151].

В 1277 г. помощь потребовалась уже Орде. Из ханской ставки «князи же вси со царем Менгутемерем поидоша в воину на Ясы, и приступиша Рустии князи ко Яскому городу ко славному Дедякову и взяша его месяца февраля въ 8 и многу корысть и полонъ взяша, а противных избиша бесчислено, град же их огнем пожгоша. Царь же Менгутемеръ добре почести князи Руские и похвали их вельми и ода- ривъ их отпусти въ свою отчину» [ПСРЛ, XXV: 152]. Таким образом, русские князья здесь выступают по меньшей мере как равноправные союзники. Пользуясь правом победителей, они берут «корысть и по­лон», а их действия одобряются командиром объединенного войска.

Кстати, в этом походе русских князей (видимо, до Сарая) сопро­вождали их жены и дети. Кроме того, что этот факт можно расцени­вать в качестве своеобразной демонстрации дружелюбия, он указыва­ет и на династические связи русских князей и татарских ханов. Наи­более известным является брак московского князя Юрия Даниловича, но русско-татарские браки имели место и в XIII в., и в последующем.

Безусловно, князья воспринимались ханами, прежде всего, как реальная политическая сила. Л. В. Черепнин прав, когда пишет, что ордынские ханы стремились поставить существовавшие на Руси «по­литические порядки» «себе на службу, используя в своих интересах русских князей» [1977: 198].Однако это лишь одна сторона дела. Дру­гая заключается в том, что и русские князья пользовались татарской «помощью».

Часто усиление власти русских князей связывается с вооружен­ной поддержкой их монголо-татарами. Если в прежние времена насе­ление того или иного города указывало, согласно вечевому решению, «путь чист» «нелюбому князю», то теперь ситуация меняется. Князь, получив в Орде ярлык, является в город на княжение не только со своей дружиной, но и с отрядом какого-нибудь татарского «мурзы».

Однако известно, что и в Киевской Руси кочевники – в основном половцы – постоянно и активно участвовали в междоусобицах, разди­равших семейство Рюриковичей. Многие древнерусские князья наво­дили и возглавляли «поганых» в набегах на города и веси. Половцы выступали как союзники того или иного князя, пытавшегося с их по­мощью укрепиться в том или ином «граде» и волости. Но это не ме­шало затем «людью» зачастую поступить с князем по-своему.

Следовательно, союзы русских князей с кочевниками тоже не яв­ляются чем-то принципиально новым. И все-таки мы не можем от­бросить влияния монголо-татарской силы на изменение в положении князей и в их взаимоотношениях во второй половине XIII-XIV вв. Видимо, дело здесь в жесткой системе контроля за статусом и перемещениями княжеской власти со стороны ханов. Татары явились до­полнительным фактором, обуславливающим отношения северо- восточного княжья, и без них непростые и запутанные. Стоит заме­тить и то, что татары, способствуя усилению княжеской власти, одно­временно ставили преграды на пути ее роста, уменьшая ее финансо­вые и имущественные возможности вследствие требования даней.

Князья адекватно оценивали и использовали союз с ордынцами как необходимый, но временный. А наряду с этим подспудно и объек­тивно происходило «собирание власти» – и не только московскими князьями, но и вообще в руках русского княжья, как социального слоя средневековой Руси. Но этот процесс не являл собой какое-то кратковременное действие – он растянулся на столетия. Великокняжеская власть шла к своей вершине тернистым путем, испытывая давление со стороны, прежде всего, общинных – вечевых – структур.

Таким образом, даже обзор первых десятилетий отношений меж­ду князьями и ханами показывает, что они не укладываются в рамки простых отношений господства – подчинения. Они многообразнее и представляют собой сложные переплетения различных уровней: по­литического, военного, династического, экономического.

Некоторые же обстоятельства указывают на то, что отношения князей и ханов складывались во многом в плоскости порядков, суще­ствовавших в архаических обществах. А именно традиционных, с со­хранением многих обычаев, характерных для доклассовых структур, каковыми, по-нашему мнению, и следует считать русское и монголь­ское общественное устройство, каждое из которых, понятно, имело и присущие только ему особенности.

Иногда архаические порядки означали разный уровень менталь­ности русского и монголо-татарского этносов. Это, в частности, про­явилось уже в первом столкновении – в 1223 г., когда русские князья уничтожили татарских послов, считавшихся особами «священными» [Кривошеев 1999: 135-139].

Трудно сказать, насколько знал и воспринимал монгольское обычное право Александр Невский; скорее всего, он действовал исхо­дя из неизбежной реальности, когда в 1251 г., возможно, побратался с сыном Батыя Сартаком [Гумилев 1989: 534]. Братание являлось од­ним из важнейших монгольских обычаев. «Закон побратимства со­стоит в том, что анды, названные братья, – как одна душа: никогда не оставляя, спасают друг друга в смертельной опасности», – изложено в 117 параграфе «Сокровенного сказания». «Закреплению этих отноше­ний, – добавляет современная исследовательница Т. Д. Скрынникова, – способствовал обмен равноценными подарками, что позволяет определить их как союз равноправных партнеров». Этот тип отношений – «продукт родовых отношений, когда чужие люди становятся в по­ложение кровного родства» [1989: 37, 39]. Далее мы хотим обратить внимание на такое универсальное явление, характерное особенно для архаических обществ, как обмен-дар.

«Сложившиеся стереотипы нередко отводят этой традиции роль частного и маргинального явления в социальной жизни», – отметил

В. М. Крюков [1997]. И такое резюме справедливо не только по от­ношению к древнекитайскому обществу, системе дарений которого посвящены работы этого ученого. Достаточно «стереотипно» выгля­дят эти сюжеты и в современной русской историографии. Нам же представляется, что и систему средневековых русско-монгольских отношений также возможно рассмотреть с позиций дарений.

Этносоциологическая концепция дарения была разработана французским антропологом М. Моссом. Основные ее положения за­ключаются в следующем. Обмен в форме дарения характерен и уни­версален для архаических обществ. Обмен-дар, будучи формально добровольным, вместе с тем состоит из трех взаимозаменяемых обя­занностей: давать – брать – возвращать. Наиболее существенным дей­ствием является компенсирующий дар, т. е. возврат. Возвращение (по сути, возмещение) дара должно, по меньшей мере, быть равноцен­ным. Отсутствие или неполнота дара-возврата ставит получившего дар в зависимое положение по отношению к подарившему. Сохране­ние вещи без эквивалентного ее возмещения опасно для получившего, так как в ней заложена магическая сила дарителя. Но в любом случае уклонение от одной из указанных обязанностей может привести к серьезным последствиям для субъектов обмена – вплоть до объявле­ния войны.

Дары выходят за рамки бытовых и экономических отношений, охватывая все сферы общества. «Все – пища, женщины, дети, имуще­ство, талисманы, земля, труд, услуги, религиозные обязанности и ран­ги – составляет предмет передачи и возмещения» [Мосс 1996: 83- 222]. Система «подарок-отдарок» является целостным социальным феноменом, или комплексом, включающим религиозные, мифологи­ческие, экономические, морфологические, социально-политические, юридические, эстетические и иные формы и их материальное вопло­щение (наряду с дарами, это – угощения, пиршества и т. д.). Благода­ря системе «подарок-отдарок» сохраняется мир, достигаются взаимоотношения дружбы и солидарности. Таким образом, институты даро-обмена играли фундаментальную роль. Наконец, еще одно важное наблюдение: субъектами обмена выступают в основном группы или индивиды, символизирующие группы (вожди, старейшины и т. д.) [там же].

Выводы теории дара оказались применимыми для объяснения многих явлений не только в классических архаических обществах, но и в обществах, вышедших за их рамки, но сохранивших традицион­ные отношения, как, например, древнерусское [Фроянов 1980] и средневековые в Европе [Гуревич 1970 и др.]. Но институт даров зна­ло и монгольское общество. В этой связи для нас представляют боль­шое значение исследования, проведенные Н. JI. Жуковской [1988]. Она полагает, что основные компоненты теории дарообмена вполне применимы к обществу монгольских кочевников. Но еще более важным является то, что Н. JL Жуковской удалось расширить построения М. Мосса, обосновав это конкретными примерами монгольской исто­рии. В буквально пронизанных явлением «подарка-отдарка» отноше­ниях в монгольском обществе различных эпох она выделяет четыре уровня этого способа социальной коммуникации: наиболее архаиче­ский – кровных родственников и членов разных родов, породнивших­ся путем браков; другой – это реальное, или эпическое, побратимство. Для нашего исследования наиболее важными представляются два следующих уровня системы «дарения – ответного дара»: «подарок- отдарок» как форма вассальных отношений между низшими и выс­шими статусными группами позднесредневековой Монголии и как составная часть ритуала монгольского гостеприимства [ 1988: 101, 105-109].

Идея дара явно прослеживается с самого начала и в отношениях между русскими князьями и монгольскими ханами. Еще в 1237 г. ря­занские и владимирские князья пытались откупиться от татар дарами. Это не удалось, ибо последние преследовали другие цели: им был нужен постоянный и регламентированный доход – дань-десятина. Однако уже с начала 40-х гг. XIII в. отношения между русскими князьями и монгольскими ханами строятся на основе «даров»-подарков. Каждый приезд русских князей в Орду требовал «дара» ха­ну и его приближенным^[5]. Об этом свидетельствуют и русские летопи­си. Так, в 1256 г. «Борись поеха в Татары, а Олександръ князь послалъ дары. Борись же бывъ Оулавчия дары давъ и приеха в свою от­чину с честью». Подарки русских князей требовали своего эквивален­та. Татары тоже одаривали своих данников, как это было, к примеру, в 1247 г. в случае с Александром Ярославичем, когда Батый «почтивъ его много и дары дасть ему…» [ПСРЛ, I: 474; ПСРЛ, XXV: 139].

На эту сторону отношений указывают и сообщения иностранцев- современников, например, папского посла Плано Карпини и автора персидского происхождения Джувейни. Последний писал следующее: «Исчислить дары и щедроты его да измерить великодушие и щед­рость невозможно. Государи соседние, властители (разных) стран света и другие (лица) приходили к нему на поклон. Подносившиеся подарки, являвшиеся запасом долгого времени, еще прежде чем они могли поступить в казну, он целиком раздавал монголам, мусульма­нам и (всем) присутствующим в собрании и не обращал внимания ма­лы они или велики. Торговцы с (разных) сторон привозили ему раз­личные товары, все это, что бы оно ни было, он брал и за каждую вещь давал цену, в несколько раз превышавшую ее стоимость. Султа­нам Рума, Сирии и других стран он жаловал льготные грамоты и яр­лыки (курсив наш. – Ю. К), и всякий, кто являлся к нему, не возвра­щался без достижения своей цели» [Тизенгаузен 1941: 22]. Таким об­разом, речь идет не только об обмене различными дарами, но и о свя­зи привозимых материальных даров-подарков и совсем иной природы «отдарков»: «Он жаловал льготные грамоты и ярлыки», т. е. санкцио­нировал получение властных полномочий.

Ярлыки известны и русско-монгольским княжеским отношениям. В отечественной историографии принято видеть в них своеобразный субъект купли-продажи, достигавшийся по принципу: «цель оправ­дывает средства», как это полагал в свое время, например, В. О. Клю­чевский. Другая интерпретация была предложена JI. Н. Гумилевым: «Ярлык – это пакт о дружбе и ненападении. Реальной зависимости он не предполагал. Батый посылал ярлыки к правителям Рима, Сирии и других стран, от него независимых» [Гумилев 1989: 525]. Таким обра­зом, Л. Н. Гумилев по-иному, но также рассматривает ярлык, исходя из рационалистических позиций.

Нам представляется вполне обоснованным включение ярлыков в систему архаических норм и обычаев, в данном случае – дарообмена. Ярлыки на княжение, дававшие князьям самостоятельность в своих действиях в русских землях, становятся главным «отдарком» со сто­роны монгольских ханов. «Ярослав, буди ты старей всем князем в Русском языце», «расудив им когождо в свою отчину», «почтив от­пусти в свою отчину» – такого рода формальностями заканчивались многие посещения Рюриковичами Орды. С прагматической точки зрения этот эквивалент – ярлык был более весомым, ибо означал, по сути, политическую свободу и для русского княжья и, в широком смысле, для русских земель. В архаической – иррациональной для нас – системе координат в этой ситуации сохранялось безусловное равно­весие. Язык общения на уровне этносов представителями высшего ранга этих этносов, таким образом, был найден. Сакральность «духа» и «буквы» ярлыков определяла своеобразное равенство их как «от­дарков», а даров – как материальных благ привозимых князьями [Кривошеев 1999: 271-280].

Более того, близкими являлись и непосредственные функции- последствия таких «подарков-отдарков». И те, и другие способство­вали стабильности власти соответственно князей и ханов. Получение ярлыка, безусловно, означало не столько укрепление в целом, сколько защиту власти конкретного князя. В то же время, как отмечалось, и полученные подарки ханы использовали для раздачи своему окруже­нию и в целом народу. Раздача богатства – имущества также означала укрепление и определенный иммунитет власти тех или иных правите­лей (см. напр.: [Фроянов 1980: 137-144, 146-149]).

В русско-ордынских отношениях возникали и, так сказать, ситуа­ции наоборот. Интересен случай, уже отмеченный нами, когда за во­енную помощь в 1277 г. хан Менгу-Темир «одарив» русских князей. То есть на этот раз в качестве «подарка» выступает военная помощь, а собственный материальный эквивалент фигурирует как «отдарок». Но обычно все же даром с русской стороны было некое материальное бо­гатство, а ответным – «ярлык», как своеобразная гарантия покрови­тельства, с одной стороны, и самостоятельности в действиях – с другой.

Практика даров в рамках системы даннических отношений меж­ду Русью и Ордой была продолжена и в XIV в. Так, А. А. Горский подчеркивает, что в 1331 г. Иван Калита получил все великое княже­ние «путем щедрых даров и обещания больших выплат» [1995: 40].

Для русско-ордынских второй половины XIV-XV вв., а затем русско-крымских отношений характерными становятся постепенное сближение и эволюция фиксированного и выраженного в денежном измерении даннического сбора в откуп-дар. М. Н. Тихомиров в каче­стве своеобразного водораздела называл Куликовскую битву. После нее, писал он, «ханские ярлыки на великое княжение, так называемое «царево жалование», сделались почти фикцией, а дань, уплачиваемая в Орду, получила характер откупа от грабительских нападений» [1955: 24].

Таким образом, русско-татарские княжеско-ханские отношения XIII-XIV вв. нельзя сводить исключительно к жесткому политиче­скому и военному противостоянию. Безусловно, они ярче и много­граннее. Мы попытались рассмотреть их под нетрадиционным углом зрения. Действительность русского и монгольского средневековых обществ была достаточно архаичной. В их взаимоотношениях это проявилось в даннических отношениях, частью которых первона­чально была система «подарка-отдарка». Ее функционирование мож­но увидеть при первых контактах русских князей и татарских ханов. В дальнейшем она, по сути, сливается с данью и заменяет ее.

Другим, кроме княжеского, властным институтом на Руси этого периода оставалось вече. Считается, что с наступлением монголо­татарского ига деятельность веча смещается в сторону борьбы за не­зависимость. Действительно, вечевые выступления второй половины XIII – начала XIV в. в той или иной степени были связаны, как прави­ло, с бесчинствами монголо-татарских чиновников. Однако, как пред­ставляется, ничего принципиально нового в этой стороне вечевых функций нет. Ведь и ранее вече собиралось, когда надвигалась или существовала внешняя опасность, будь то набеги половцев, поход на Русь западных соседей или усобица между землями-государствами. Установившиеся между Русью и Ордой даннические отношения сути здесь не меняли. Вместе с тем вече второй половины XIII в. (как и в предыдущее и в последующее время) активно занимается княжескими «разборками». Отношения веча и князей, а также бояр иной раз при­обретали социальную остроту, что, впрочем, тоже было обычным де­лом [ПСРЛ, VII: 184; ПСРЛ, X: 175; ПСРЛ, XVIII: 86; ПСРЛ, XXV: 393]. Словом, вече продолжало работать, так сказать, в заданном пре­жде и присущем ему режиме.

20-е гг. и последующие десятилетия XIV в. не внесли заметных изменений в общественно-политическую ситуацию в Северо-Восточ­ной Руси. Сложившийся в XIII в. «треугольник сил» (вече – князья – татары) во многом продолжал определять происходящие события.

Таким образом, вече в первое столетие зависимости от монголо- татар – самое тяжелое время для Руси – активно занималось сугубо внутренними делами: поставлением и отстранением князей, некото­рыми другими аспектами общинной жизни. Касаясь вопроса княже­ской власти, а ее рост, безусловно, происходил под воздействием татарского фактора, необходимо отметить и еще один фактор – вечевой строй, который, наоборот, сдерживал усиление института княжеской власти в целом.

Подытоживая сведения о вече этого периода, представляется уместным привести слова А. М. Сахарова: «Было бы неправильным думать, что дошедшими до нас известиями исчерпываются все факты городских вечевых собраний в Северо-Восточной Руси во второй по­ловине XIII и начале XIV в. Более реально предположить, что многие сведения остались неизвестными…» [1959: 206]. Соглашаясь с таким выводом, добавим следующее. Думается, и «дошедших» фактов дос­таточно, чтобы говорить о северо-восточном вече данного времени как о реально действующем властном органе всего народа, чутко и остро реагирующем на любые изменения в социально-политической жизни, сохранившем и развившем с учетом новых условий традиции древнерусского периода.

От второй половины XIV в. сохранились сведения о вече, касаю­щиеся Москвы, Владимира, Нижнего Новгорода. Во Владимире ак­тивность населения была связана с происходившей в начале 70-х гг. XIV в. борьбой за Великое Владимирское княжение между Михаилом Александровичем Тверским и Дмитрием Ивановичем Московским. Дмитрию удалось склонить владимирцев на свою сторону, а Михаил пошел в Орду. Получив там ярлык, он «поиде къ Володимерю, хотя сести тамо на великое княжение, и не приаша его, но отвещаша ему сице: ‘не имем сему веры просто взяти тебе великое княжение’» [ПСРЛ,VIII: 18]. Таким образом, и здесь владимирцы стараются твер­до придерживаться традиций старины: призвания и изгнания князя.

Исследователи неоднократно обращались к причинам упадка ве­чевого строя. Таковым, к примеру, в качестве «внешней причины» на­зывалось монголо-татарское владычество/Н. М. Карамзин, М. В. Довнар-Запольский). На наш взгляд, прекращение деятельности находит объяснение в глубинных процессах, происходивших в русском обще­стве того времени, связанных в том числе с изменением государст­венных форм. Вторая половина XV в. – это начальный период скла­дывания единого Русского государства, государственного образова­ния, исторически закономерно соединившего и вобравшего прежние средневековые государственные структуры – земли-государства.

Итак, вопреки установившимся в историографии взглядам, мон­голо-татарское «иго» не отбросило и не остановило общественное развитие северо-восточных русских земель. Впрочем, не способство­вало оно и прогрессу в сфере общественных отношений. Воздействие его на внутренние процессы очевидно, но к каким-либо существен­ным изменениям, кардинальному повороту (тем более перевороту) в социально-экономической и социально-политической сферах оно не привело. Влияние монголо-татар, безусловно, имело место, но корен­ной ломки сложившейся в XII – начале XIII в. структуры обществен­ных отношений не произошло. «Иго» стало лишь дополнительным фактором (или одним из факторов) в уже существовавших общест­венных отношениях, особенно политического свойства. Система, в основании которой лежали общинные порядки, сохранилась и на вершине общественной пирамиды (вече, князья, усиление власти которых в определенной степени связано с монголо-татарским факто­ром), и на ее нижних этажах (сотенное устройство), сохранилась в го­родах и в сельской местности. Таким образом, и в XIII, и в XIV вв. в Северо-Восточной Руси функционировала традиционная система зе­мель-государств [Кривошеев 1999: 294-351]. Ее трансформация и ли­квидация происходят под воздействием внутренних процессов. Рас­ширение территории, усиление княжеской власти, начало формирова­ния сословий приводят к падению ранней государственности и воз­никновению государства нового, автократического типа.

Литература

Астайкин А. 1996. Летописи о монгольских вторжениях на Русь: 1237-1480. Русский разлив. Т. 1. М.

Бартольд В. В. 1962. Сочинения. Т. 1. М.: Наука.

Березин И. Н. 1864. Очерк внутреннего устройства улуса Джучиева. СПб.

Вернадский Г. В. 1997. Монголы и Русь. Тверь: ЛЕАН; М.: АГРАФ.

Веселовский Н. И. 1911. Татарское влияние на посольский церемониал в московский период русской истории. Отчет о состоянии и деятельности Императорского Санкт-Петербургского университета за 1910 год. СПб.

Горский А. А. 1995. Москва, Тверь и Орда в 1300-1339 годах. Вопросы истории, № 4: 34-46.

Гумилев JI. Н. 1989. Древняя Русь и Великая степь. М.: Мысль.

Гуревич А. Я. 1970. Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе. М.: Высшая школа.

Греков Б. Д., Якубовский А. Ю. 1950. Золотая Орда и ее падение. М.: Изд-во АН СССР.

Егоров В. J1. 1985. Историческая география Золотой Орды в XIII-XIV вв. М.: Наука.

Жуковская Н. J1. 1988. Категории и символика традиционной культуры монголов. М.: Наука.

Зимин А. А. 1952. Народные движения 20-х гг. XIV в. и ликвидация сис­темы баскачества в Северо-Восточной Руси. Изв. АН СССР. Сер. истории и философии.                 Т. 9. № 1.

Каштанов С. М. 1988. Финансы средневековой Руси. М.: Наука.

Крадин Н. Н. 1992. Кочевые общества. Владивосток: Дальнаука.

Кривошеев Ю. В. 1999. Русь и монголы. Исследование по истории Севе­ро-Восточной Руси XII-XIVвеков. СПб.: Изд-во СПбГУ.

Крюков В. М. 1997. Ритуальная коммуникация в Древнем Китае. М.

Кучкин В. А. Летописные рассказы о слободах баскака Ахмата. Средне­вековая Русь. Вып 1 / Отв. ред. А. А. Горский. М.

Мосс М. 1996. Общества. Обмен. Личность: Труды по социальной ан­тропологии. М.: Восточная литература.

Насонов А. Н. 1940. Монголы и Русь {История татарской политики на Руси). М.; Л.: Изд-во АН СССР.

Першиц А. И. 1973. Данничество. М.

ПСРЛ, I: Полное собрание русских летописей. Т. 1. Лаврентьевская ле­топись. М., 1962.

ПСРЛ, VII: Полное собрание русских летописей. Т. 7. Летопись по Вос­кресенскому списку. СПб., 1856.

ПСРЛ, VIII: Полное собрание русских летописей. Т. 8. Продолжение ле­тописи по Воскресенскому списку. СПб., 1859.

ПСРЛ, X: Полное собрание русских летописей. Т. 10. Патриаршая или Никоновская летопись. М., 1965.

ПСРЛ, XI: Полное собрание русских летописей. Т. 11. Патриаршая или Никоновская летопись. М., 1965.

ПСРЛ, XV: Полное собрание русских летописей. Т. 15. Вып. 1. Рогож­ский летописец. М., 1965.

ПСРЛ, XVIII: Полное собрание русских летописей. Т. 18. Симеоновская летопись. СПб., 1913.

ПСРЛ, XXV: Полное собрание русских летописей. Т. 25. Московский ле­тописный свод конца XV века. М.; Л., 1949.

Сахаров А. М. 1959. Города Северо-Восточной Руси XIV-XV вв. М.

Скрынникова Т. Д. 1989. К вопросу о формировании монгольской госу­дарственности в XI-XII вв. Исследования по истории и культуре Монголии. Новосибирск: 29-45.

Скрынникова Т. Д. 1997. Харизма и власть в эпоху Чингис-хана. М.: Восточная литература.

Тизенгаузен В. Г. 1941. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. Т. 2. М.; JL: Изд-во АН СССР.

Тихомиров М. Н. 1955. Куликовская битва 1380 года. Вопросы истории, №8: 11-25.

Трепавлов В. В. 1993. Статус «Белого царя»: Москва и татарские ханст­ва в XV-XVI вв. Россия и Восток: проблемы взаимодействия. Ч. 2. М.

Федоров-Давыдов Г. А. 1973. Общественный строй Золотой Орды. М.: Изд-во МГУ.

Фроянов И. Я. 1980. Киевская Русь: Очерки социально-политической истории. JL: Изд-во ЛГУ.

Черепнин Л. В. 1977. Татаро-монголы в Азии и Европе/ Отв. ред. С. Л. Тихвинский. М.: 186-209.

---

[1] Работа выполнена при финансовой поддержке РФФИ (02-06-80379).

^[2] По многим сведениям, монголы после покорения тех или иных земель старались наладить мирную жизнь. Так, в города Средней Азии, как правило, назначался монгольский чиновник-наместник, называвшийся баскаком (по- тю’ркски), или дарухачи (по-монгольски). Это был представитель главы им­перии. В его обязанности входили: перепись жителей, набор войска, устрой­ство почтовых сообщений, собирание и доставление ко двору даней. Таким образом, он являлся исполнительным и контролирующим лицом, он же дос­тавлял необходимые сведения в центр. Однако почти всегда рядом с ним на­ходился представитель местной власти [Бартольд 1962: 468].

^[3] Впрочем, об этом же пишет и сам Н. Н. Крадин: «В отличие от мон­гольской политики в Китае, ханы Орды предпочитали управлять издалека, собирая дань наездами» [Крадин 1992: 174]. Но при этом он настаивает, что Золотая Орда – типичный пример «даннической кочевой империи». Послед­няя же предусматривает политическую интеграцию, с чем мы в отношении Северо-Восточной Руси согласиться не можем.

^[4] Такая семантика имеет место и в источниках XV-XVII вв. [Федоров- Давыдов 1973: 117-118].

^[5] Н. И. Веселовский, обративший на это внимание, верно отмечает, что «обмен подарками при посредстве послов установился в очень отдаленное время и не составлял исключительного явления у татар», но в то же время ошибается, говоря, что «последние довели систему вымогательства подарков до виртуозности» [1911: 7]. Не вымогательство, а архаические нормы и обы­чаи являлись основой этих отношений.