Средневековая Русь и Джучиев Улус
Ю. В. Кривошеев
СРЕДНЕВЕКОВАЯ РУСЬ И ДЖУЧИЕВ УЛУС:
ФОРМИРОВАНИЕ И РАЗВИТИЕ СИСТЕМЫ ОТНОШЕНИЙ[1]
Вопрос о влиянии монголо-татарской политики на внутреннее (социально-политическое, социально-экономическое, социальное) устройство Руси традиционен для историографии. Мнения относительно воздействия в целом данного внешнего фактора, как известно, расходятся вплоть до взаимоисключающих. В данной статье, принимая во внимание новейшие работы отечественных исследователей- востоковедов (Н. Н. Крадина, Т. Д. Скрынниковой, В. В. Трепавлова), мы будем исходить из того, что в XIII в. произошло столкновение двух достаточно близких по своему социальному развитию миров, так как и на Руси (работы И. Я. Фроянова и его школы), и у монголов во многом определяющую роль играли архаические архетипы и основы, но двух разных по быту и мировоззрению этносов-социумов. Эти факторы, как представляется, и наложили отпечаток на их сложные длительные взаимоотношения в XIII-XV вв.
Уже при столкновении с русскими в 1237 г. татаро-монголы потребовали уплаты дани. Собственно говоря, на этом их условия и исчерпывались. Не получив дани, они подвергли русские земли разгрому и разорению [Кривошеев 1999: 139-157]. После этого почти два десятилетия не существовало какого-либо упорядоченного взимания дани. Положение изменяется в конце 50-х гг. XIII в., когда на Руси была проведена перепись населения [Кривошеев 1999: 161-190]. Именно она послужила точкой отсчета для получения монголо- татарами дани, называемой на Руси «выходом».
Говоря о времени установления ордынской зависимости в Северо-Восточной Руси, необходимо отметить, что татаро-монголы первоначально попытались ввести жесткий режим зависимости. В рамках переписи 1257-1259 гг. они приспособили к сбору дани издревле существовавшую на Руси сотенную организацию. Непосредственно сбором дани стали заниматься откупщики-«бесермены». Однако уже в начале 60-х гг. – после крупных выступлений горожан на северо- востоке Руси – от тотального откупничества ордынцы были вынуждены отказаться. В 1273 (или 1275) г. была проведена еще одна перепись, но она оказалась последней. Видимо, не имея достаточных возможностей для содержания постоянных воинских контингентов на Руси, встретившись с организованным сопротивлением, столкнувшись во многом с непривычными природными условиями (леса, болота), большими расстояниями при отсутствии дорог, татары не рискнули продолжить повсеместную практику переписей и откупов. «238 лет монголо-татарского господства над Русью, казалось бы, должны были оставить многочисленные свидетельства о системе чужеземной власти в покоренных русских княжествах, но этого нет. Сохранились яркие описания карательных и репрессивных действий ордынских ханов, их темников и баскаков в отношении русского населения, от его низов до князей включительно, но сведения об организации, структуре, функциях, круге прав и обязанностей иноземных властителей приходится собирать буквально по крупицам», – пишет современный исследователь истории средневековой Руси В. А. Кучкин [1996: 5]. Стоит задуматься, почему, действительно, в источниках нет столь же «ярких» описаний организации монголо-татарского «властвования»? Можно, конечно, посетовать на их тенденциозное «умолчание» или позднейшие утраты. Но, может быть, этой искомой, по мнению историков, столь всеохватывающей и пронизывающей все и вся на Руси организации и не сложилось?
Один из крупнейших отечественных исследователей «монголов и Руси» А. Н. Насонов связывает «изобретенную» им военно-политическую организацию монголов с деятельностью в русских землях таких представителей монгольского чиновничества, как баскаки [1940/2002: 16-22]. Его построения стали основополагающими в отечественной исторической науке второй половины XX в. Рассмотрим этот сюжет подробнее.
В целом многочисленные мнения ученых по данному вопросу можно разделить на две большие группы. Представители первой отталкиваются от толкования францисканского монаха Плано Карпини – современника событий – и осмысления функций баскаков отечественным востоковедом XIX в. И. Н. Березиным. В их понимании деятельность баскаков в основном сводится к насилию над населением, во всяком случае, к применению чрезвычайно жестких мер по управлению подвластными монголам территориями. Эти соображения являются общепринятыми и в отечественной историографии новейшего периода. Другие исследователи, в основном обращаясь к персидским и армянским источникам, приходят к выводу о преимущественно «мироустроительной» деятельности монгольских баскаков[2].
Баскаки представляли собой постоянный институт ханской – по сути, верховной – власти на Руси. Присутствие баскаков – ханских наместников означало прямую власть монголов над Русью. Русь становилась фактически подвластной территорией Золотой Орды. Одно из первых (и немногих) упоминаний баскаков связано с их военновнешнеполитическими функциями (1269 г.), другое – по ярлыку Менгу-Тимура 1267 г. – с их внутренней – на Руси – деятельностью, сопряженной, в основном, со сбором дани. Эти их функции вполне согласуются с трактовкой термина «баскак» не как «давитель», а «охранитель», «опекун», «ханский наместник». Татары на Руси были заняты в основном сбором дани. На это и была направлена деятельность баскаков и других чиновников. Таким образом, вопреки утверждениям А. Н. Насонова, скорее всего, военно-политическая организация монголов на Руси образована не была. Созданная (а точнее, приспособленная) ими при переписи населения структура преследовала прежде всего фискальные, а не военно-политические, оккупационные цели.
Итак, если мы можем отрицать наличие военно-политической организации монголов во главе с баскаками, то существование их самих на Руси – непреложный факт.
В литературе неоднократно рассматривался и вопрос о периоде их пребывания на Руси. Так, С. М. Соловьев, а также Б. Д. Греков и А. Ю. Якубовский полагали, что баскаки исчезают уже с конца XIII в. А. Н. Насонов указал на время начала XIV в. Выступая продолжателем взглядов на роль монголов на Руси А. Н. Насонова, А. А. Зимин «продляет» пребывание монгольских баскаков в Северо-Восточной Руси до 20-х гг. XIV в., связывая падение этого института с восстаниями в Ростове (1320 г.) и Твери (1327 г.) [Зимин: 64-65]. Нам представляется, что есть все основания вернуться к факту того, что институт баскачества существовал в Северо-Восточной Руси лишь несколько десятилетий – до начала XIV в., а не до 20-х гг. XIV в. В источниках же (грамоты русских митрополитов, адресованные православно-христианскому населению территории, примыкающей к Червленому Яру и спорной между Рязанской и Сарайской епископиями), относящихся к южной окраине русских земель, баскаки упоминаются и в середине XIV в.
Возвращаясь на северо-восток Руси, зададим вопрос – с чем связана ликвидация института баскачества там в конце XIII – начале XIV в.? Видимо, с системой ордынской зависимости, которая сложилась на Руси. В силу тех или иных причин монголы не смогли установить жесткую зависимость, включающую постоянное нахождение на Руси крупного чиновничества, полностью контролирующего деятельность русских властных институтов. Зависимость в конечном итоге свелась к выплате дани – именно это становится основным элементом русско-монгольских отношений на многие последующие десятилетия. Главными же действующими лицами в русско-ордынских даннических отношениях уже с конца XIII в. становятся русские князья.
Даннические отношения в своем конкретном выражении могли иметь различные формы и осуществляться различными методами. Первоначально ханы сделали упор на собирание дани собственными силами, отсюда появление пресловутых «откупщиков» мусульман на рубеже 50-60-х гг. XIII в. Но, не прижившись на Руси на уровне «откупов», получаемых иноземцами-купцами, откупная система позже стала действенным инструментом в руках русских князей и, более широко, городских общин, заинтересованных в выплате дани за счет общин других земель-государств, что, в частности, видно из «фискальной» деятельности московских князей: мы имеем в виду так называемые «купли» Ивана Калиты Белоозера, Галича и Углича. Под этими «куплями» вполне можно понимать не покупку собственно территории «княжеств» как административно-политических единиц Руси (так трактует большинство исследователей), а передачу права сбора «выхода» – дани, в данном случае в варианте «откупа», что широко практиковалось. Что же касается утраты политических прав князей этих территорий, то они были относительны. Эти земли сохраняли возможность самостоятельного внутреннего развития, но были подчинены Москве в военно- и внешнеполитическом значении: соответственно в походах московских князей выставлялась местная рать, и сношения с Ордой осуществлялись «через» Москву. Отсюда, действительно, имела место «непрочность», неопределенность их статуса, что связано с временностью, эфемерностью этих «владений».
«Купли» Ивана Калиты необходимо рассматривать, таким образом, не сугубо во внутриполитической плоскости, а прежде всего в плоскости даннических отношений. Тогда, действительно, снимаются многие вопросы о самостоятельности или, наоборот, зависимости этих земель и их князей от Москвы. Не связка Калита – князья, а связка Калита – Орда здесь является определяющей. Следовательно, речь идет не столько о внутриполитическом вопросе, сколько «внешнеполитическом» – данническом. Актуальным он был в 30-х гг. XIV в., таковым же, видимо, оставался и позже.
Социальная природа даннических отношений достаточно подробно исследована отечественными историками и этнографами. Наиболее полно выглядят обобщения А. И. Першица. Он отграничивает дань от контрибуции с побежденных – с одной стороны, и от податей (налогов) с подданных, как более высокого уровня эксплуатации, – с другой. От первой дань отличают регулярные поборы, от вторых – то, что поборы совершаются не с собственной, а «с покоренной чужой общины (племени, города, государства)», остающейся при этом «более или менее самостоятельной». Мысль исследователя о сохранении самостоятельности побежденной общины представляется чрезвычайно важной при понимании сути даннических отношений. Развивая ее, А. И. Першиц пишет, что побежденные «в основном» не утрачивают «прежней экономической и социально-потестарной структуры коллективов». Экономическая самостоятельность выражается в том, что «данники располагают собственными, не принадлежавшими получателям дани средствами производства и эксплуатируются путем внеэкономического принуждения, которое распространяется не на отдельные личности, а на весь коллектив». Сохранение существующей политической системы следует из того, что «данники и получатели дани не интегрированы в составе одного этнического и социально- политического организма: во-первых, они принадлежат к разным племенам и народам, во-вторых, у них может быть разная социальная структура, равно как и производные от нее надстроечные формы» [1973:2, 11, 12].
Итак, в пределах даннической системы существование и развитие общественных институтов побежденных народов происходят без особого влияния со стороны внешнего фактора.
Представляется, что именно таким образом и складываются отношения между Русью и Джучиевым улусом. Прежде чем мы остановимся на них, несколько слов о сопутствовавших «ордынской дани» грабежах и разбоях. А. И. Першиц отмечает подобного рода отклонения. «Первоначальная, в эпоху разложения первобытнообщинного строя и в раннеклассовых обществах, данническая эксплуатация еще не вполне оторвалась от генетически и функционально близких к ней, но еще более примитивных порядков – военного грабежа и контрибуции», – пишет он [1973: 8].
Все это имело место на Руси. Летописи часто фиксируют наше внимание на таких фактах начиная со времени нашествия. Монголо- татары то и дело сбивались, так сказать, на неупорядоченный сбор даней: после военных или «посольских» экспедиций. Грабеж и разорения становятся итогом почти каждого появления ордынского отряда в русских землях (другое дело – какова причина той или иной экспедиции; во многих случаях это бывало по просьбе самих тех или иных Рюриковичей). Точно так же, не гнушаясь, монголо-татары прибегали и к контрибуциям, как своеобразному откупу от прямого грабежа. На эти татарские акции и обращали, как правило, свое внимание историки. Они были систематизированы В. Л. Егоровым, который предложил различать кратковременные набеги с ограниченными задачами и длительные военные экспедиции. «В первом случае относительно небольшой по численности отряд нацеливался на определенную заранее точку, обычно город, после чего следовал грабеж его ближайшей округи и встречавшегося на пути населения. Во втором случае выбиралась наиболее удобно расположенная в географическом отношении опорная база, откуда совершались рейды в различных направлениях и куда свозилось награбленное и сгонялся полон и скот». Несмотря на разную продолжительность и «тактические различия», суть походов-экспедиций была одинаковой: грабеж, сопровождавшийся зачастую разбоем [Егоров 1985: 186].
Однако не походы, даже самые разорительные и грабительские, определяли магистральную линию в русско-ордынских отношениях, а дань. В литературе справедливо отмечается, что «монгольские набеги 1237-1480 годов при кажущейся их плотности не охватывали всю территорию Руси ни географически, ни хронологически. Ни в коем случае не отрицая того вреда хозяйству страны, который был нанесен монголами … также было бы неправильно преувеличивать его. Русское государство в это время имело возможность развиваться, вести внешние и внутренние войны» [Астайкин 1996: 554].
К вопросу о данничестве как социальной системе обращается и Н. Н. Крадин. Определяя кочевнические общества ранних эпох как кочевые империи, он подразделяет их на «типичные кочевые империи», «даннические кочевые империи» и «переходные кочевые империи». Характерный пример «даннических кочевых империй», по мнению исследователя, – Золотая Орда [1992: 166-178]. Тип этих отношений он определяет следующим образом. В «даннических» кочевых империях «кочевники и земледельцы входили в состав одного политического организма, но продолжали жить отдельно в собственных экологических зонах и сохраняли различные социально-экономические структуры. Их интеграция принимала лишь политический характер. Иногда это выражалось в том, что кочевники и земледельцы входили в состав одной общественной системы (т. е. в данном случае страны), иногда ограничивалось вассальной зависимостью земледельцев и горожан от номадов… Взаимоотношения между кочевниками, с одной стороны, и земледельцами и горожанами, с другой – носили ограниченный характер и не выходили за рамки однонаправленных политических связей в форме навязываемого кочевниками регулярного взимания дани либо закрепленного налогообложения. Кочевая аристократия, ставшая правящим классом в полиэтничном государстве, как правило, устранялась от непосредственного управления завоеванными территориями. К тому же вмешательство в управление часто было попросту невозможно из-за сложности бюрократического аппарата оседло-земледельческих государств. Вследствие этого эксплуатация, даже если она принимала самые жесткие формы, не затрагивала основ экономики и социальных отношений земледельцев и не трансформировала их с номадами в одну структуру. Все это вело к тому, что кочевники, являясь гегемоном в политической сфере, в социально-экономических отношениях оказывались более отсталыми, чем завоеванные земледельцы» [ 1992: 171-172].
Соглашаясь с Н. Н. Крадиным относительно взаимоотношений Золотой Орды и Руси как одного из покоренных оседло-земледельческих государств в целом, тем не менее заметим, что его заключение о политической интеграции кочевников и земледельцев, как представляется, противоречит его же тезису об устранении кочевой аристократии от «непосредственного управления завоеванными территориями». Это утверждение, по сути, предполагает сохранение не только прежних экономических и социальных отношений, но и политического строя ставших зависимыми народов, как это определяет А. И. Першиц.
Н. Н. Крадин допускает и иной, нежели данничество, тип экзоэксплуатации, когда земледельческая цивилизация не входит в состав кочевой империи. Но этот вариант экзоэксплуатации предусматривает получение непостоянного прибавочного продукта «путем многих видов внешнеэксплуататарской деятельности – грабежей, периодических набегов, войны, вымоганием так называемых «подарков», навязыванием неэквивалентной торговли и пр.»: он определяет этот тип как «дистанционная эксплуатация» [ 1992: 128-129].
Нам представляется, что именно дистанционная эксплуатация и присутствовала в отношениях Руси и Орды. Вместе с тем ее основой являлось, безусловно, данничество. Что же касается грабежей, набегов, прочего насилия, то, как опять-таки отметил А. И. Першиц, они, являя собой более примитивные и ранние формы внешней эксплуатации, при даннических отношениях лишь сопутствовали им[3]. Наконец, «подарки» также можно считать составной частью даннической системы, о чем мы скажем ниже. Таким образом, представляется, предложенная Н. Н. Крадиным типология отнюдь не нарушает принципов даннических отношений, очерченных А. И. Першицем, главным из которых является сохранение на зависимой территории сложившегося до нападения общественно-политического устройства.
Вместе с тем некоторые летописные данные называют русские земли термином «улус», что, по мнению исследователей, может означать вхождение их в качестве части государственной территории в Золотую Орду [Трепавлов 1993: 302]. Представляется, что здесь не вполне учитывается неоднозначность термина «улус». Его первоначальное значение – народ, племя. Т. Д. Скрынникова приходит к выводу, что «социальный организм, обозначаемый монгольскими терминами irgen и ulus, не представлял собой государственного образования. Оба термина были идентичны термину ‘этнос’, обозначавшему ‘народ, люди, племя’». «Термины ‘ирген’ и ‘улус’ фиксировали социально-потестарную общность гетерогенного характера, аристократией которой являлся правящий род, чей этноним стал политонимом, и обозначали крупные этно-социальные объединения, причем акцент делался на людях. Границы объединений, обозначаемых как ‘ирген улус’, определялись не границами территорий, хотя последние и были достаточно определенными, а фиксировались кругом лиц, возглавлявших отдельные его части» [1997: 10].
В XIV-XV вв. в ряде случаев слово «улус» приобретает государственно-территориальный акцент. Но первоначальное значение тоже оставалось в обращении. Русские летописи позволяют трактовать «улус» не как подчиненные Орде и управляемые ханом земли, а как территорию, население которой платит дань, во всяком случае, такое понимание не противоречит смыслу текстов. Так, в летописи под 1348 г. сказано: «И слышавъ царь жалобу князя великаго, оже Олгердъ съ своею братию царевъ оулусъ, а князя великаго отчину, испоустошилъ, и выдал» литовцев Семену [ПСРЛ, XV: 58; ПСРЛ, VII: 215; ПСРЛ, XVIII: 96].
В 1384 г. хан Тохтамыш, вручая тверское княжение Михаилу Александровичу, говорит: «Азъ улусы своя самь знаю, и кийждо князь Русский на моемъ улусе, а на своемъ отечестве, живетъ по старине, а мне служить правдою, и язъ его жалую» [ПСРЛ, XI: 84]. Обращается к хану Тимур-Кутлугу и сын Михаила Тверского Иван, «моля его, дабы пожаловалъ его отчиною и дединою, а своим улусомъ, великим княжениемъ Тферским» [ПСРЛ, XI: 83][4].
В связи с вышесказанным можно поставить и сообщение Рогожской летописи под 1360 г.: «Наела (хан Наврус. – Ю. К.) на князя Андрея Костьнянтиновича, дая емоу княжение великое, 15 темь» [ПСРЛ, XV: 68]. Это сообщение было проанализировано А. Н. Насоновым. Он писал, что «не исключена … возможность, что слова ‘княжение великое 15 темь’ свидетельствуют о количестве плательщиков (или семейств) в пределах ‘великого княжения Владимирского’ (т. е. о 150 тыс. плательщиках), хотя возможно и другое объяснение: ничего нет невероятного в том, что территория великого княжения Владимирского делилась на 15 ‘туманов’ или небольших областей, размеры которых определялись в соответствии с величиной взимавшейся дани» [1940/2002: 98-99].
Таким образом, и «улус» и «тьму» возможно определить как даннические единицы, не имеющие отношения к территориально-государственной структуре Золотой Орды, непосредственно управляемой ханами.
В современной литературе встречается и точка зрения, согласно которой русские Северо-Восточные земли рассматриваются в качестве вассальных. Так, В. В. Трепавлов пишет, что «в 30–40-х гг. XIII в. в результате монгольского завоевания большинство русских княжеств и Новгородская земля оказались включенными в империю Чингисидов на положении ‘русского улуса’ – вассальных податных владений» [ 1993: 302].
Что означает «улус» мы только что выяснили. Но можно ли говорить о вассалитете? В чем видит В. В. Трепавлов его проявления? «Подчиненность, – констатирует он, – выражалась главным образом в выплате дани – ‘ордынского выхода’, ханской инвеституре князей, контроле над их политикой и периодическом привлечении князей к участию в военных походах ханов» [ 1993: 302].
Что в этом «вассальном наборе» определяло основную линию отношений? Вероятно, дань, что отмечает и В. В. Трепавлов, подчеркивая «вассальные податные владения». Такую завуалированность структурообразующего звена подметил и А. И. Першиц: «В средние века вообще данничество в соответствии с господствовавшей политической и правовой доктриной часто внешне оформлялось по образцу отношений сюзеренитета-вассалитета» [ 1973: 9].
Итак, в XIII в. произошло столкновение двух крупных колонизационных потоков эпохи раннего средневековья: татаро-монгольского и восточнославянского. Последние освоили и продолжали осваивать восточные, а также юго-восточные степные территории. Степи были нужны и татаро-монголам, но только степи, поэтому они ограничились тем, что сдвинули основное русское население с юга – оно уходит теперь севернее. Это первое. Второе – татары заняли степную полосу вдоль Каспийского, Азовского и Черного морей. Территория севернее этой полосы стала «буферной зоной» со смешанным населением и монгольским управлением. Ее протяженность с севера на юг составляла от 50 до 200 км. К «буферным зонам» В. JI. Егоров относит земли южнее Курска, район Тульского степного коридора (с Куликовым полем) и земли вдоль южной границы Рязанской земли [1985: 39-43].
Безусловно, «выход»-дань, наряду с другими введенными повинностями, лег тяжелым бременем на русское население, явившись дополнительным фактором в существовавшей на Руси системе сбора налогов. Вопрос о размерах и динамике ордынской дани достаточно подробно (насколько это возможно вследствие слишком кратких и немногочисленных упоминаний в источниках) рассмотрен в литературе. Вместе с тем современные исследователи признают, что он чрезвычайно сложен и в настоящее время на него нет однозначного ответа [Егоров 1098]. С. М. Каштанов в общем плане для Руси XIV- XVI вв. ставит и такую существенную проблему, как соотношение налогов и возможность их оплаты населением. И фактически признает, что решить ее невозможно: «Весьма трудно проанализировать взаимозависимость финансовых обязательств населения и его экономического потенциала» [1988: 5]. Видимо, и на современном уровне изучения данной проблемы стоит признать правоту вывода И. Н. Березина, сделанного им полтораста лет назад: «Для нас остаются неизвестны не только общая цифра государственных доходов в Орде, но и величина и способ взимания разных податей и налогов в частности» [1864: 469].
Нам же важно подчеркнуть, что суть даннических отношений влечет за собой сохранение Ордой на Руси общественной системы, сложившейся к середине XII в. и продолжавшей развиваться в начале XIII в., т. е. земель-государств, для которых была характерна широкая вечевая деятельность, как проявление прямого народовластия; княжеские институты при этом представали как органы исполнительной власти. Князья вынуждены были ездить в Орду, получать там ярлыки на княжение, верно и то, что татары вмешивались во внутренние коллизии на Руси (кстати, во многих случаях не без просьб самих князей). Вместе с тем необходимо указать не только на собственно политический механизм, приводивший в движение ордынско-русскую данническую систему, но и на основы и связи иной природы.
Ими являлись некоторые представления, присущие многим этносам и их взаимоотношениям между собой на определенных стадиях общественного развития, либо при доминировании архаических отношений, либо при сохранении их в том или ином варианте. Но все это происходит в пределах даннической зависимости, не нарушавшей внутреннее устройство русских земель. То есть отношения князей и ханов, как нам представляется, возможно рассмотреть не как разные, но параллельные с данями проявления ордынской политики, а в рамках в целом системы даннических отношений.
Собственно княжеско-ханские отношения начинаются с 1243 г., когда «великыи князь Ярославъ поеха в Татары к Батыеви, а сына своего Костянтина посла къ Канови. Батый же почти Ярослава великою честью и мужи его, и отпусти и рек ему: ‘Ярославе, буди ты старей всем князем в Русском языце’. Ярослав же взъратися в свою землю с великою честью». На следующий год «про свою отчину» ездили к Батыю другие князья. Он, «почтив я честью достойною и отпустивъ я, расудивъ имъ когождо в свою отчину, и приехаша с честью на свою землю» [ПСРЛ, I: 470]. Таким образом, суть отношений заключалась как бы в санкционировании ханами княжения на том или ином столе.
В этот период в действиях князей чувствуется отсутствие осознания зависимости от ордынцев в занятии столов. Вместе с тем татары начинают вмешиваться вооруженным путем в межкняжеские отношения. Особенно преуспел в привлечении их к совместным действиям на Руси князь Андрей Александрович. С 1281 по 1293 г. он четыре раза приводил отряды татарских «царевичей», добиваясь силой «княженьа великого, а не по стареишиньству». От этих усобиц в первую очередь страдали «христьяне». Тем не менее такого рода «союзы» с татарами перешли и в XIV в. (1315, 1316, 1318, 1322, 1327 гг. и т. д.). Но наряду с этим «опытом» решения княжеских вопросов князья прибегали и к старой, проверенной практике собирания съездов (снемов). И хотя подобных сведений немного, Л. В. Черепнин [1977] полагает, что они заслуживают внимания. Он отмечает съезды 1296, 1304, 1340, 1360, 1380 гг. В некоторых из них участвовали татары, но также и представители городских общин.
Однако уже ранние русско-татарские отношения не сводились только к прямому или косвенному вмешательству татар во внутренние дела русских князей или к разорениям русских земель. В истории их отношений имеются примеры союзнических военных действий. Усилившаяся угроза на западных рубежах Руси потребовала ответных походов, в которых участвовали ордынцы. В 1269 г. князь Святослав Ярославич, собрав «силу многу» в Низовских землях, «прииде с ними в Новъгород, бяше же с ними баскакъ великии Володимерьскии именем Армаганъ, и хоте ити на город на Неметцкии Колыванъ, и уведаша Немци, прислаша послы своя с челобитьемъ, глаголюще: ‘челом бьем, господине, на всей твоей воли, а Неровы всее отступаемся’. И тако взя миръ с Немци». Другой поход – неудачный – состоялся в 1275 г.: «ходиша Татарове и Русстии князи на Литву и не успевше ничто же взратишася назад, но много зло створиша Татарове идуще християномъ» [ПСРЛ, XXV: 148, 151].
В 1277 г. помощь потребовалась уже Орде. Из ханской ставки «князи же вси со царем Менгутемерем поидоша в воину на Ясы, и приступиша Рустии князи ко Яскому городу ко славному Дедякову и взяша его месяца февраля въ 8 и многу корысть и полонъ взяша, а противных избиша бесчислено, град же их огнем пожгоша. Царь же Менгутемеръ добре почести князи Руские и похвали их вельми и ода- ривъ их отпусти въ свою отчину» [ПСРЛ, XXV: 152]. Таким образом, русские князья здесь выступают по меньшей мере как равноправные союзники. Пользуясь правом победителей, они берут «корысть и полон», а их действия одобряются командиром объединенного войска.
Кстати, в этом походе русских князей (видимо, до Сарая) сопровождали их жены и дети. Кроме того, что этот факт можно расценивать в качестве своеобразной демонстрации дружелюбия, он указывает и на династические связи русских князей и татарских ханов. Наиболее известным является брак московского князя Юрия Даниловича, но русско-татарские браки имели место и в XIII в., и в последующем.
Безусловно, князья воспринимались ханами, прежде всего, как реальная политическая сила. Л. В. Черепнин прав, когда пишет, что ордынские ханы стремились поставить существовавшие на Руси «политические порядки» «себе на службу, используя в своих интересах русских князей» [1977: 198].Однако это лишь одна сторона дела. Другая заключается в том, что и русские князья пользовались татарской «помощью».
Часто усиление власти русских князей связывается с вооруженной поддержкой их монголо-татарами. Если в прежние времена население того или иного города указывало, согласно вечевому решению, «путь чист» «нелюбому князю», то теперь ситуация меняется. Князь, получив в Орде ярлык, является в город на княжение не только со своей дружиной, но и с отрядом какого-нибудь татарского «мурзы».
Однако известно, что и в Киевской Руси кочевники – в основном половцы – постоянно и активно участвовали в междоусобицах, раздиравших семейство Рюриковичей. Многие древнерусские князья наводили и возглавляли «поганых» в набегах на города и веси. Половцы выступали как союзники того или иного князя, пытавшегося с их помощью укрепиться в том или ином «граде» и волости. Но это не мешало затем «людью» зачастую поступить с князем по-своему.
Следовательно, союзы русских князей с кочевниками тоже не являются чем-то принципиально новым. И все-таки мы не можем отбросить влияния монголо-татарской силы на изменение в положении князей и в их взаимоотношениях во второй половине XIII-XIV вв. Видимо, дело здесь в жесткой системе контроля за статусом и перемещениями княжеской власти со стороны ханов. Татары явились дополнительным фактором, обуславливающим отношения северо- восточного княжья, и без них непростые и запутанные. Стоит заметить и то, что татары, способствуя усилению княжеской власти, одновременно ставили преграды на пути ее роста, уменьшая ее финансовые и имущественные возможности вследствие требования даней.
Князья адекватно оценивали и использовали союз с ордынцами как необходимый, но временный. А наряду с этим подспудно и объективно происходило «собирание власти» – и не только московскими князьями, но и вообще в руках русского княжья, как социального слоя средневековой Руси. Но этот процесс не являл собой какое-то кратковременное действие – он растянулся на столетия. Великокняжеская власть шла к своей вершине тернистым путем, испытывая давление со стороны, прежде всего, общинных – вечевых – структур.
Таким образом, даже обзор первых десятилетий отношений между князьями и ханами показывает, что они не укладываются в рамки простых отношений господства – подчинения. Они многообразнее и представляют собой сложные переплетения различных уровней: политического, военного, династического, экономического.
Некоторые же обстоятельства указывают на то, что отношения князей и ханов складывались во многом в плоскости порядков, существовавших в архаических обществах. А именно традиционных, с сохранением многих обычаев, характерных для доклассовых структур, каковыми, по-нашему мнению, и следует считать русское и монгольское общественное устройство, каждое из которых, понятно, имело и присущие только ему особенности.
Иногда архаические порядки означали разный уровень ментальности русского и монголо-татарского этносов. Это, в частности, проявилось уже в первом столкновении – в 1223 г., когда русские князья уничтожили татарских послов, считавшихся особами «священными» [Кривошеев 1999: 135-139].
Трудно сказать, насколько знал и воспринимал монгольское обычное право Александр Невский; скорее всего, он действовал исходя из неизбежной реальности, когда в 1251 г., возможно, побратался с сыном Батыя Сартаком [Гумилев 1989: 534]. Братание являлось одним из важнейших монгольских обычаев. «Закон побратимства состоит в том, что анды, названные братья, – как одна душа: никогда не оставляя, спасают друг друга в смертельной опасности», – изложено в 117 параграфе «Сокровенного сказания». «Закреплению этих отношений, – добавляет современная исследовательница Т. Д. Скрынникова, – способствовал обмен равноценными подарками, что позволяет определить их как союз равноправных партнеров». Этот тип отношений – «продукт родовых отношений, когда чужие люди становятся в положение кровного родства» [1989: 37, 39]. Далее мы хотим обратить внимание на такое универсальное явление, характерное особенно для архаических обществ, как обмен-дар.
«Сложившиеся стереотипы нередко отводят этой традиции роль частного и маргинального явления в социальной жизни», – отметил
В. М. Крюков [1997]. И такое резюме справедливо не только по отношению к древнекитайскому обществу, системе дарений которого посвящены работы этого ученого. Достаточно «стереотипно» выглядят эти сюжеты и в современной русской историографии. Нам же представляется, что и систему средневековых русско-монгольских отношений также возможно рассмотреть с позиций дарений.
Этносоциологическая концепция дарения была разработана французским антропологом М. Моссом. Основные ее положения заключаются в следующем. Обмен в форме дарения характерен и универсален для архаических обществ. Обмен-дар, будучи формально добровольным, вместе с тем состоит из трех взаимозаменяемых обязанностей: давать – брать – возвращать. Наиболее существенным действием является компенсирующий дар, т. е. возврат. Возвращение (по сути, возмещение) дара должно, по меньшей мере, быть равноценным. Отсутствие или неполнота дара-возврата ставит получившего дар в зависимое положение по отношению к подарившему. Сохранение вещи без эквивалентного ее возмещения опасно для получившего, так как в ней заложена магическая сила дарителя. Но в любом случае уклонение от одной из указанных обязанностей может привести к серьезным последствиям для субъектов обмена – вплоть до объявления войны.
Дары выходят за рамки бытовых и экономических отношений, охватывая все сферы общества. «Все – пища, женщины, дети, имущество, талисманы, земля, труд, услуги, религиозные обязанности и ранги – составляет предмет передачи и возмещения» [Мосс 1996: 83- 222]. Система «подарок-отдарок» является целостным социальным феноменом, или комплексом, включающим религиозные, мифологические, экономические, морфологические, социально-политические, юридические, эстетические и иные формы и их материальное воплощение (наряду с дарами, это – угощения, пиршества и т. д.). Благодаря системе «подарок-отдарок» сохраняется мир, достигаются взаимоотношения дружбы и солидарности. Таким образом, институты даро-обмена играли фундаментальную роль. Наконец, еще одно важное наблюдение: субъектами обмена выступают в основном группы или индивиды, символизирующие группы (вожди, старейшины и т. д.) [там же].
Выводы теории дара оказались применимыми для объяснения многих явлений не только в классических архаических обществах, но и в обществах, вышедших за их рамки, но сохранивших традиционные отношения, как, например, древнерусское [Фроянов 1980] и средневековые в Европе [Гуревич 1970 и др.]. Но институт даров знало и монгольское общество. В этой связи для нас представляют большое значение исследования, проведенные Н. JI. Жуковской [1988]. Она полагает, что основные компоненты теории дарообмена вполне применимы к обществу монгольских кочевников. Но еще более важным является то, что Н. JL Жуковской удалось расширить построения М. Мосса, обосновав это конкретными примерами монгольской истории. В буквально пронизанных явлением «подарка-отдарка» отношениях в монгольском обществе различных эпох она выделяет четыре уровня этого способа социальной коммуникации: наиболее архаический – кровных родственников и членов разных родов, породнившихся путем браков; другой – это реальное, или эпическое, побратимство. Для нашего исследования наиболее важными представляются два следующих уровня системы «дарения – ответного дара»: «подарок- отдарок» как форма вассальных отношений между низшими и высшими статусными группами позднесредневековой Монголии и как составная часть ритуала монгольского гостеприимства [ 1988: 101, 105-109].
Идея дара явно прослеживается с самого начала и в отношениях между русскими князьями и монгольскими ханами. Еще в 1237 г. рязанские и владимирские князья пытались откупиться от татар дарами. Это не удалось, ибо последние преследовали другие цели: им был нужен постоянный и регламентированный доход – дань-десятина. Однако уже с начала 40-х гг. XIII в. отношения между русскими князьями и монгольскими ханами строятся на основе «даров»-подарков. Каждый приезд русских князей в Орду требовал «дара» хану и его приближенным[5]. Об этом свидетельствуют и русские летописи. Так, в 1256 г. «Борись поеха в Татары, а Олександръ князь послалъ дары. Борись же бывъ Оулавчия дары давъ и приеха в свою отчину с честью». Подарки русских князей требовали своего эквивалента. Татары тоже одаривали своих данников, как это было, к примеру, в 1247 г. в случае с Александром Ярославичем, когда Батый «почтивъ его много и дары дасть ему…» [ПСРЛ, I: 474; ПСРЛ, XXV: 139].
На эту сторону отношений указывают и сообщения иностранцев- современников, например, папского посла Плано Карпини и автора персидского происхождения Джувейни. Последний писал следующее: «Исчислить дары и щедроты его да измерить великодушие и щедрость невозможно. Государи соседние, властители (разных) стран света и другие (лица) приходили к нему на поклон. Подносившиеся подарки, являвшиеся запасом долгого времени, еще прежде чем они могли поступить в казну, он целиком раздавал монголам, мусульманам и (всем) присутствующим в собрании и не обращал внимания малы они или велики. Торговцы с (разных) сторон привозили ему различные товары, все это, что бы оно ни было, он брал и за каждую вещь давал цену, в несколько раз превышавшую ее стоимость. Султанам Рума, Сирии и других стран он жаловал льготные грамоты и ярлыки (курсив наш. – Ю. К), и всякий, кто являлся к нему, не возвращался без достижения своей цели» [Тизенгаузен 1941: 22]. Таким образом, речь идет не только об обмене различными дарами, но и о связи привозимых материальных даров-подарков и совсем иной природы «отдарков»: «Он жаловал льготные грамоты и ярлыки», т. е. санкционировал получение властных полномочий.
Ярлыки известны и русско-монгольским княжеским отношениям. В отечественной историографии принято видеть в них своеобразный субъект купли-продажи, достигавшийся по принципу: «цель оправдывает средства», как это полагал в свое время, например, В. О. Ключевский. Другая интерпретация была предложена JI. Н. Гумилевым: «Ярлык – это пакт о дружбе и ненападении. Реальной зависимости он не предполагал. Батый посылал ярлыки к правителям Рима, Сирии и других стран, от него независимых» [Гумилев 1989: 525]. Таким образом, Л. Н. Гумилев по-иному, но также рассматривает ярлык, исходя из рационалистических позиций.
Нам представляется вполне обоснованным включение ярлыков в систему архаических норм и обычаев, в данном случае – дарообмена. Ярлыки на княжение, дававшие князьям самостоятельность в своих действиях в русских землях, становятся главным «отдарком» со стороны монгольских ханов. «Ярослав, буди ты старей всем князем в Русском языце», «расудив им когождо в свою отчину», «почтив отпусти в свою отчину» – такого рода формальностями заканчивались многие посещения Рюриковичами Орды. С прагматической точки зрения этот эквивалент – ярлык был более весомым, ибо означал, по сути, политическую свободу и для русского княжья и, в широком смысле, для русских земель. В архаической – иррациональной для нас – системе координат в этой ситуации сохранялось безусловное равновесие. Язык общения на уровне этносов представителями высшего ранга этих этносов, таким образом, был найден. Сакральность «духа» и «буквы» ярлыков определяла своеобразное равенство их как «отдарков», а даров – как материальных благ привозимых князьями [Кривошеев 1999: 271-280].
Более того, близкими являлись и непосредственные функции- последствия таких «подарков-отдарков». И те, и другие способствовали стабильности власти соответственно князей и ханов. Получение ярлыка, безусловно, означало не столько укрепление в целом, сколько защиту власти конкретного князя. В то же время, как отмечалось, и полученные подарки ханы использовали для раздачи своему окружению и в целом народу. Раздача богатства – имущества также означала укрепление и определенный иммунитет власти тех или иных правителей (см. напр.: [Фроянов 1980: 137-144, 146-149]).
В русско-ордынских отношениях возникали и, так сказать, ситуации наоборот. Интересен случай, уже отмеченный нами, когда за военную помощь в 1277 г. хан Менгу-Темир «одарив» русских князей. То есть на этот раз в качестве «подарка» выступает военная помощь, а собственный материальный эквивалент фигурирует как «отдарок». Но обычно все же даром с русской стороны было некое материальное богатство, а ответным – «ярлык», как своеобразная гарантия покровительства, с одной стороны, и самостоятельности в действиях – с другой.
Практика даров в рамках системы даннических отношений между Русью и Ордой была продолжена и в XIV в. Так, А. А. Горский подчеркивает, что в 1331 г. Иван Калита получил все великое княжение «путем щедрых даров и обещания больших выплат» [1995: 40].
Для русско-ордынских второй половины XIV-XV вв., а затем русско-крымских отношений характерными становятся постепенное сближение и эволюция фиксированного и выраженного в денежном измерении даннического сбора в откуп-дар. М. Н. Тихомиров в качестве своеобразного водораздела называл Куликовскую битву. После нее, писал он, «ханские ярлыки на великое княжение, так называемое «царево жалование», сделались почти фикцией, а дань, уплачиваемая в Орду, получила характер откупа от грабительских нападений» [1955: 24].
Таким образом, русско-татарские княжеско-ханские отношения XIII-XIV вв. нельзя сводить исключительно к жесткому политическому и военному противостоянию. Безусловно, они ярче и многограннее. Мы попытались рассмотреть их под нетрадиционным углом зрения. Действительность русского и монгольского средневековых обществ была достаточно архаичной. В их взаимоотношениях это проявилось в даннических отношениях, частью которых первоначально была система «подарка-отдарка». Ее функционирование можно увидеть при первых контактах русских князей и татарских ханов. В дальнейшем она, по сути, сливается с данью и заменяет ее.
Другим, кроме княжеского, властным институтом на Руси этого периода оставалось вече. Считается, что с наступлением монголотатарского ига деятельность веча смещается в сторону борьбы за независимость. Действительно, вечевые выступления второй половины XIII – начала XIV в. в той или иной степени были связаны, как правило, с бесчинствами монголо-татарских чиновников. Однако, как представляется, ничего принципиально нового в этой стороне вечевых функций нет. Ведь и ранее вече собиралось, когда надвигалась или существовала внешняя опасность, будь то набеги половцев, поход на Русь западных соседей или усобица между землями-государствами. Установившиеся между Русью и Ордой даннические отношения сути здесь не меняли. Вместе с тем вече второй половины XIII в. (как и в предыдущее и в последующее время) активно занимается княжескими «разборками». Отношения веча и князей, а также бояр иной раз приобретали социальную остроту, что, впрочем, тоже было обычным делом [ПСРЛ, VII: 184; ПСРЛ, X: 175; ПСРЛ, XVIII: 86; ПСРЛ, XXV: 393]. Словом, вече продолжало работать, так сказать, в заданном прежде и присущем ему режиме.
20-е гг. и последующие десятилетия XIV в. не внесли заметных изменений в общественно-политическую ситуацию в Северо-Восточной Руси. Сложившийся в XIII в. «треугольник сил» (вече – князья – татары) во многом продолжал определять происходящие события.
Таким образом, вече в первое столетие зависимости от монголо- татар – самое тяжелое время для Руси – активно занималось сугубо внутренними делами: поставлением и отстранением князей, некоторыми другими аспектами общинной жизни. Касаясь вопроса княжеской власти, а ее рост, безусловно, происходил под воздействием татарского фактора, необходимо отметить и еще один фактор – вечевой строй, который, наоборот, сдерживал усиление института княжеской власти в целом.
Подытоживая сведения о вече этого периода, представляется уместным привести слова А. М. Сахарова: «Было бы неправильным думать, что дошедшими до нас известиями исчерпываются все факты городских вечевых собраний в Северо-Восточной Руси во второй половине XIII и начале XIV в. Более реально предположить, что многие сведения остались неизвестными…» [1959: 206]. Соглашаясь с таким выводом, добавим следующее. Думается, и «дошедших» фактов достаточно, чтобы говорить о северо-восточном вече данного времени как о реально действующем властном органе всего народа, чутко и остро реагирующем на любые изменения в социально-политической жизни, сохранившем и развившем с учетом новых условий традиции древнерусского периода.
От второй половины XIV в. сохранились сведения о вече, касающиеся Москвы, Владимира, Нижнего Новгорода. Во Владимире активность населения была связана с происходившей в начале 70-х гг. XIV в. борьбой за Великое Владимирское княжение между Михаилом Александровичем Тверским и Дмитрием Ивановичем Московским. Дмитрию удалось склонить владимирцев на свою сторону, а Михаил пошел в Орду. Получив там ярлык, он «поиде къ Володимерю, хотя сести тамо на великое княжение, и не приаша его, но отвещаша ему сице: ‘не имем сему веры просто взяти тебе великое княжение’» [ПСРЛ,VIII: 18]. Таким образом, и здесь владимирцы стараются твердо придерживаться традиций старины: призвания и изгнания князя.
Исследователи неоднократно обращались к причинам упадка вечевого строя. Таковым, к примеру, в качестве «внешней причины» называлось монголо-татарское владычество/Н. М. Карамзин, М. В. Довнар-Запольский). На наш взгляд, прекращение деятельности находит объяснение в глубинных процессах, происходивших в русском обществе того времени, связанных в том числе с изменением государственных форм. Вторая половина XV в. – это начальный период складывания единого Русского государства, государственного образования, исторически закономерно соединившего и вобравшего прежние средневековые государственные структуры – земли-государства.
Итак, вопреки установившимся в историографии взглядам, монголо-татарское «иго» не отбросило и не остановило общественное развитие северо-восточных русских земель. Впрочем, не способствовало оно и прогрессу в сфере общественных отношений. Воздействие его на внутренние процессы очевидно, но к каким-либо существенным изменениям, кардинальному повороту (тем более перевороту) в социально-экономической и социально-политической сферах оно не привело. Влияние монголо-татар, безусловно, имело место, но коренной ломки сложившейся в XII – начале XIII в. структуры общественных отношений не произошло. «Иго» стало лишь дополнительным фактором (или одним из факторов) в уже существовавших общественных отношениях, особенно политического свойства. Система, в основании которой лежали общинные порядки, сохранилась и на вершине общественной пирамиды (вече, князья, усиление власти которых в определенной степени связано с монголо-татарским фактором), и на ее нижних этажах (сотенное устройство), сохранилась в городах и в сельской местности. Таким образом, и в XIII, и в XIV вв. в Северо-Восточной Руси функционировала традиционная система земель-государств [Кривошеев 1999: 294-351]. Ее трансформация и ликвидация происходят под воздействием внутренних процессов. Расширение территории, усиление княжеской власти, начало формирования сословий приводят к падению ранней государственности и возникновению государства нового, автократического типа.
Литература
Астайкин А. 1996. Летописи о монгольских вторжениях на Русь: 1237-1480. Русский разлив. Т. 1. М.
Бартольд В. В. 1962. Сочинения. Т. 1. М.: Наука.
Березин И. Н. 1864. Очерк внутреннего устройства улуса Джучиева. СПб.
Вернадский Г. В. 1997. Монголы и Русь. Тверь: ЛЕАН; М.: АГРАФ.
Веселовский Н. И. 1911. Татарское влияние на посольский церемониал в московский период русской истории. Отчет о состоянии и деятельности Императорского Санкт-Петербургского университета за 1910 год. СПб.
Горский А. А. 1995. Москва, Тверь и Орда в 1300-1339 годах. Вопросы истории, № 4: 34-46.
Гумилев JI. Н. 1989. Древняя Русь и Великая степь. М.: Мысль.
Гуревич А. Я. 1970. Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе. М.: Высшая школа.
Греков Б. Д., Якубовский А. Ю. 1950. Золотая Орда и ее падение. М.: Изд-во АН СССР.
Егоров В. J1. 1985. Историческая география Золотой Орды в XIII-XIV вв. М.: Наука.
Жуковская Н. J1. 1988. Категории и символика традиционной культуры монголов. М.: Наука.
Зимин А. А. 1952. Народные движения 20-х гг. XIV в. и ликвидация системы баскачества в Северо-Восточной Руси. Изв. АН СССР. Сер. истории и философии. Т. 9. № 1.
Каштанов С. М. 1988. Финансы средневековой Руси. М.: Наука.
Крадин Н. Н. 1992. Кочевые общества. Владивосток: Дальнаука.
Кривошеев Ю. В. 1999. Русь и монголы. Исследование по истории Северо-Восточной Руси XII-XIVвеков. СПб.: Изд-во СПбГУ.
Крюков В. М. 1997. Ритуальная коммуникация в Древнем Китае. М.
Кучкин В. А. Летописные рассказы о слободах баскака Ахмата. Средневековая Русь. Вып 1 / Отв. ред. А. А. Горский. М.
Мосс М. 1996. Общества. Обмен. Личность: Труды по социальной антропологии. М.: Восточная литература.
Насонов А. Н. 1940. Монголы и Русь {История татарской политики на Руси). М.; Л.: Изд-во АН СССР.
Першиц А. И. 1973. Данничество. М.
ПСРЛ, I: Полное собрание русских летописей. Т. 1. Лаврентьевская летопись. М., 1962.
ПСРЛ, VII: Полное собрание русских летописей. Т. 7. Летопись по Воскресенскому списку. СПб., 1856.
ПСРЛ, VIII: Полное собрание русских летописей. Т. 8. Продолжение летописи по Воскресенскому списку. СПб., 1859.
ПСРЛ, X: Полное собрание русских летописей. Т. 10. Патриаршая или Никоновская летопись. М., 1965.
ПСРЛ, XI: Полное собрание русских летописей. Т. 11. Патриаршая или Никоновская летопись. М., 1965.
ПСРЛ, XV: Полное собрание русских летописей. Т. 15. Вып. 1. Рогожский летописец. М., 1965.
ПСРЛ, XVIII: Полное собрание русских летописей. Т. 18. Симеоновская летопись. СПб., 1913.
ПСРЛ, XXV: Полное собрание русских летописей. Т. 25. Московский летописный свод конца XV века. М.; Л., 1949.
Сахаров А. М. 1959. Города Северо-Восточной Руси XIV-XV вв. М.
Скрынникова Т. Д. 1989. К вопросу о формировании монгольской государственности в XI-XII вв. Исследования по истории и культуре Монголии. Новосибирск: 29-45.
Скрынникова Т. Д. 1997. Харизма и власть в эпоху Чингис-хана. М.: Восточная литература.
Тизенгаузен В. Г. 1941. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. Т. 2. М.; JL: Изд-во АН СССР.
Тихомиров М. Н. 1955. Куликовская битва 1380 года. Вопросы истории, №8: 11-25.
Трепавлов В. В. 1993. Статус «Белого царя»: Москва и татарские ханства в XV-XVI вв. Россия и Восток: проблемы взаимодействия. Ч. 2. М.
Федоров-Давыдов Г. А. 1973. Общественный строй Золотой Орды. М.: Изд-во МГУ.
Фроянов И. Я. 1980. Киевская Русь: Очерки социально-политической истории. JL: Изд-во ЛГУ.
Черепнин Л. В. 1977. Татаро-монголы в Азии и Европе/ Отв. ред. С. Л. Тихвинский. М.: 186-209.
[1] Работа выполнена при финансовой поддержке РФФИ (02-06-80379).
[2] По многим сведениям, монголы после покорения тех или иных земель старались наладить мирную жизнь. Так, в города Средней Азии, как правило, назначался монгольский чиновник-наместник, называвшийся баскаком (по- тю’ркски), или дарухачи (по-монгольски). Это был представитель главы империи. В его обязанности входили: перепись жителей, набор войска, устройство почтовых сообщений, собирание и доставление ко двору даней. Таким образом, он являлся исполнительным и контролирующим лицом, он же доставлял необходимые сведения в центр. Однако почти всегда рядом с ним находился представитель местной власти [Бартольд 1962: 468].
[3] Впрочем, об этом же пишет и сам Н. Н. Крадин: «В отличие от монгольской политики в Китае, ханы Орды предпочитали управлять издалека, собирая дань наездами» [Крадин 1992: 174]. Но при этом он настаивает, что Золотая Орда – типичный пример «даннической кочевой империи». Последняя же предусматривает политическую интеграцию, с чем мы в отношении Северо-Восточной Руси согласиться не можем.
[4] Такая семантика имеет место и в источниках XV-XVII вв. [Федоров- Давыдов 1973: 117-118].
[5] Н. И. Веселовский, обративший на это внимание, верно отмечает, что «обмен подарками при посредстве послов установился в очень отдаленное время и не составлял исключительного явления у татар», но в то же время ошибается, говоря, что «последние довели систему вымогательства подарков до виртуозности» [1911: 7]. Не вымогательство, а архаические нормы и обычаи являлись основой этих отношений.