Социология

Неудовлетворенность культурой (3. Фрейд)

Опубликовано 9 марта 2018 · Обновлено 7 августа 2019

3. ФРЕЙД. НЕУДОВЛЕТВОРЕННОСТЬ КУЛЬТУРОЙ*
I
Меня не покидает впечатление, что большинство людей используют ложные ориентиры: стремятся к власти, успеху, богатству для себя, восхищаются этим в других и недооценивают подлинных ценностей жизни. Конечно, делая подобные обобщения, мы не учитываем многообразия человечества и его интеллектуальной жизни. Современники редко восхищаются теми, чье величие основано на достижениях и ценностях, чуждых большинству. Конечно, можно отнести это поклонение к незначительному меньшинству, оценившему этих великих людей, в то время, как большинство остается равнодушным к ним. Но, вероятно, все не так просто вследствие различия в мыслях и поступках людей, разнообразия их побудительных импульсов.
Один из представителей этого меньшинства называет себя моим другом в письмах, адресованных мне. Я послал ему маленькую книгу, в которой религия рассматривается как иллюзия, и он выразил полное согласие с такой точкой зрения на религию, сожалея, однако, о том, что я не оценил должным образом подлинных источников религиозного чувства. По его мнению оно основывается на своеобразном чувстве, которое он всегда испытывает сам, многие другие, и которое присуще миллионам. Это чувство, называемое нами ощущением вечности, чего-то беспредельного, безграничного, другими словами «океанического». Он добавляет, что чувство – чисто субъективный фактор, не являющийся предметом веры, оно не создает уверенности в личном бессмертии, но является источником религиозной энергии, на которой основаны различные церкви и религиозные системы, направляющие эту энергию в нужные русла и несомненно исчерпывающие ее. Человек может считать себя религиозных! лишь на основе этого «океанического» чувства, даже если он отвергает веру или иллюзии.
Взгляды, выраженные моим уважаемым другом, который воспел магическую силу иллюзии в стихах, не вызвали у меня затруднений. Сам я не испытываю этого чувства. Рассматривать чувства с научной точки зрения весьма непросто. Там, где это невозможно, а я боюсь, что «океаническое» чувство относится именно к этому разряду, – приходится обращаться к идейному содержанию, которое ассоциируется с чувством. Если я понял моего друга, он имеет в виду нечто сродни утешению, которое предлагает эксцентричный и самобытный драматург своему герою на пороге самоубийства. «Мы не можем отрешиться от этого мира». Другими словами, это чувство нерасторжимых уз, осознание себя частицей мироздания в целом. Надо заметить, что мне это кажется чем-то из области психического восприятия, хотя и не без оттенка чувственности, но не позволяет убедиться в первичной природ этого чувства. Но это не дает мне права отрицать, что другие люди действительно испытывают его. Вопрос состоит в том, правильно ли мы объясняем это чувство, и должно ли оно рассматриваться как fans et origo потребности в религии.
У меня нет аргументов, которые пролили бы свет на решение этой проблемы. Но мысль о том, что непосредственное чувство является сигналом свыше, который означает связь человека с окружающим миром и посылается ему специально для этой цели, звучит несколько странно и так плохо сочетается со структурой нашего сознания, что вполне оправданы попытки дать психоаналитическое, или, иными словами, генетическое объяснение этому чувству. Возникает следующая цепочка мыслей. Обычно мы ни в чем не уверены больше, чем в осознании себя, нашего собственного ego. Это ega представляется нам чем-то автономным и единичным, резко отграниченным от всего остального. То, что это представление обманчиво, что, напротив, корни ego уходят внутрь, без какого-то четкого разграничения переходят в бессознательную психическую сущность, которую мы определяем как id и для которой оно и служит фасадом, – это открытие, которое было впервые сделано в результате психоаналитического исследования, и которое еще многое может объяснить в отношениях ego и id. Как бы то ни было, по отношению к внешнему ego имеет четкие и резкие линии разграничения. Лишь для одного состояния, довольно нехарактерного, но которое все же нельзя расценивать как патологическое, это не так. На пике влюбленности граница между ego и объектом на грани стирания. Вопреки всем доводам рассудка, влюбленный провозглашает, что «я» и «ты» едины, и готов вести себя так, как будто это факт. То, что может быть временно устранено физиологической (т.е. нормальной) функцией, должно, конечно, быть подвержено разрушению патологическими процессами. Патология дает нам возможность познакомиться с большим числом состояний, в которых пограничные линии между ego и внешним миром становятся размытыми или в которых часть тела человека, или даже области его психики – его ощущения, мысли, чувства – становятся враждебны ему, как будто не принадлежат его ego; есть случаи, в которых он приписывает внешнему миру то, что родилось в его собственном ego и должно быть им признано. Таким образом, даже чувство нашего собственного ego подвержено нарушениям и границы ego не постоянны.
Дальнейшее размышление приводит к мысли о том, что взрослое ego-чувство не было таковым с самого начала. Оно претерпевало процесс развития, который нельзя продемонстрировать, но который можно воссоздать с высокой степенью вероятности. Новорожденный у груди матери еще не различает свое ego и внешний мир как источник ощущений, охватывающих его. Он постепенно учится этому, реагируя на различные источники возбуждения, которые, как он позднее обнаружит, являются его органами и могут в любой момент вызвать ощущения, тогда как Другие время от времени ускользают от него, и среди них наиболее желанный — материнская грудь – и могут появиться вновь лишь в результате крика. Таким образом, впервые объект отделяется от ego в форме чего-то извне существующего, появление которого связано с определенными действиями. Следующая побудительная причина к выделению ego из общей массы ощущений, т.е. признание «извне», внешнего мира – частные, многообразные и неизбежные ощущения боли и неудовольствия, уменьшить или избежать которые можно только на основе принципа Удовольствия, при условии его неограниченного главенства. Складывается тенденция к отделению от ego всего, что может стать источником дискомфорта, отбрасыванию этого, формированию ego-удовольствия, которое противостоит незнакомому и угрожающему «извне». Границы этого примитивного ego-удовольствия претерпевают изменения в процессе накопления опыта. То, с чем ребенок не желает расставаться, так как это является источником удовольствия, тем не менее является объектом, а не ego; а некоторые страдания, от которых он хочет избавиться, оказываются неотделимыми от его ego в силу его внутреннего строения Приходится осваивать процесс, который посредством тщательного направления сенсорной активности и соответствующих мускульных действий дает возможность разграничить внутреннее – то, что принадлежит ego, и внешнее – то, что порождено внешним миром. Таким образом, делается первый шаг на пути признания принципа реальности, который будет главенствовать в дальнейшем развитии Конечно, практическая цель такого различия состоит в том, чтобы оградить себя от ощущений дискомфорта, которые человек испытывает или которые ему угрожают. Чтобы снять неприятные ощущения, возникающие внутри, ego может использовать только те методы, при помощи которых он устраняет чувство дискомфорта, причиненное ему «извне», и здесь кроется причина серьезных патологических нарушений.
Таким образом ego отделяет себя от внешнего мира. Или, если быть более точным, первоначально ego включает все, позднее оно абстрагируется от внешнего мира. Наше существующее ego-чувство является, таким образом, лишь слабым подобием более емкого всеобъемлющего чувства, которое соответствует более тесной связи между ego и окружающим миром. Соглашаясь с тем, что в психической жизни многих людей преобладает первичное ego-чувство в большей или меньшей степени, мы принимаем и то, что оно будет существовать наряду с более узким и четко обозначенным ego-чувством зрелости, как бы дублируя его. В этом случае идейное содержание, соответствующее ему, будет как раз безграничностью и связью со Вселенной, т.е. теми понятиями, которые мой друг вкладывал в «океаническое» чувство.
Но имеем ли мы право на признание чего-то, что первоначально существовало и сохранилось наряду с тем, что было от него образовано? Несомненно. В этом нет ничего странного ни для области психики, ни для какой-либо другой области. Говоря о животном мире, мы придерживаемся той точки зрения, что наиболее высокоорганизованные виды произошли от низших; но все простейшие формы существуют и сегодня. Отряд гигантских ящеров вымер, уступив место млекопитающим, но типичный представитель его, крокодил, живет и по сей день. Возможно, это весьма туманная аналогия, тем более, что низшие виды, которые сохранились до наших дней, в большинстве своем не являются предками существующих ныне высокоорганизованных видов. Как правило, связующие звенья вымерли и известны нам только по результатам реконструкции. С другой стороны, в психической сфере сохраняется примитивное наряду с видоизмененной формой, возникшей на этой основе, поэтому нет необходимости приводить примеры в качестве доказательств. Обычно это является результатом отклонений в развитии: одна часть (в количественном смысле) отношения, или инстинктивного импульса, остается без изменений, в то время, как другая претерпевает дальнейшее развитие.
Теперь мы подошли к более общей проблеме сохранения в психической сфере. Предмет этот мало изучен, но он настолько интересен и важен, что мы позволим себе обратить на него внимание, хотя оправдания и не убедительны. Так как мы преодолели ошибочную точку зрения, в соответствии с которой забывание уже знакомого означает разрушение памятного следа, т.е. его уничтожение, мы склонны принять противоположный взгляд, а именно: в психической жизни не умирает то, что однажды возникло, все каким-то образом сохраняется и в определенных обстоятельствах (когда, к примеру, регресс достаточно сильный) может снова всплывать на поверхность.
Давайте представим, к чему приведет аналогия с другой областью. Возьмем, примеру, историю Вечного города. Историки утверждают, что древнейший Рим представлял собой Roma Quadrata, огороженное поселение на Палатине. Следующим этапом был Septimontium, федерация поселений, расположенных на различных холмах; после этого возник город, огороженный крепостной стеной, в дальнейшем претерпев изменения в период Республики и ранних Кесарей, появился город, который император Аврелий окружил своими стенами. Мы не будем рассматривать дальнейшие изменения, имевшие место в истории этого города, а зададим себе вопрос: «Насколько посетителю, вооруженному глубокими историческими и топографическими знаниями, очевидны следы ранних периодов развития в сегодняшнем Риме?» За исключением нескольких разрушенных участков, стена Аврелия предстанет перед его взором практически в первозданном виде. Кое-где сможет он увидеть останки крепостной стены, которые были обнаружены в результате раскопок. Если знания его глубже, чем у современного археолога, вероятно он сможет проследить по карте города расположение всей этой стены и границы Roma Quadrata. Ему не удастся, за исключением скудных останков, найти здания, которые занимали когда-то эту древнюю территорию, так как их уже более не существует. Получить информацию о Риме в период республики он сможет лишь посетив места, где были расположены храмы и общественные постройки этого периода. Они сейчас представляют собой руины зданий, отреставрированных после пожаров или других разрушений. Вряд ли нужно напоминать о том, что к останкам Древнего Рима плотно подступает великая столица, которая выросла за последние несколько столетий после эпохи Возрождения. Немало древнего осталось погребенным под современными постройками, в земле, на которой расположен город. Именно так сохраняется прошлое в исторических местах, таких, как Рим.
А теперь при помощи воображения давайте представим себе, что Рим – это не поселение людей, а психологическая целостность с длинной и богатой историей, целостность, так сказать, в которой ничего, однажды возникшее, не исчезает; и все ранние стадии развития сосуществуют с более поздними. Это значит, что в Риме дворцы Кесаря и Семизониум Септимиуса Северуса будут возвышаться на Палатине, и что на башнях замка Святого Ангела будут по-прежнему прекрасные статуи, которые украшали его до осады готов, и так далее. Но более того. На месте, где расположен Палаццо Каффарелли, будет снова стоять, одновременно с Палаццо, храм Юпитера Капитолинуса, и не только в том виде, который он имел в период Римской империи, но также и более ранняя постройка, сохранившая формы Этруссков и украшенная орнаментом с терракотовыми антификсами. На месте, где стоит Колизей, мы одновременно сможем восхищаться исчезнувшим ныне Золотым Домом Неро. На Пиазза Пантеона мы найдем не только современный Пантеон, завещанный нам Адрианом, но также и первоначальное сооружение, воздвигнутое Агриппой; на одном и том же участке земли будет расположена церковь Святой Марии сопра Миневра и древний храм, на месте которого она была построена. И наблюдателю, наверно, нужно будет только изменить угол зрения или перейти с одного места на другое, чтобы перед его взором предстал тот или иной вид.
Очевидно, что развивать далее нашу фантазию нет смысла. Если мы хотим восстановить историческую последовательность в пространственном аспекте, нам придется применять замещение в пространстве; на одном и том же месте не могут Находиться два различных предмета. Наша затея кажется пустой. Ей есть только одно оправдание. Она свидетельствует о том, как далеки мы от того, чтобы Наглядно представить себе психическую жизнь.
Необходимо принять во внимание следующее возражение: «Почему прошлое психики мы стали сравнивать именно с прошлым города?» Утверждение о том, что все прошлое сохраняется в психике, верно лишь при условии, что орган мышления не поврежден, его ткани не подвергались травме или воспалению. Но то разрушительное влияние, которое можно сравнить с поражающей психику болезнью, невозможно избежать в процессе развития города, даже если он имеет и не столь богатую историю как Рим; как Лондон, едва пострадавший от нашествий врага. Разрушение и перестройка зданий имеют место даже в самом мирном процессе развития города. Таким образом, город a priori не подходит для подобных сравнений с психическим организмом.
Мы согласны с этим возражением и, отказавшись от попытки выявить разительный контраст, мы займемся предметом более подходящим для сравнения, а именно – телом животного или человека. Но здесь мы встречаемся с той же проблемой. Ранние стадии развития никак не сохраняются; они переходят в более поздние стадии, являясь для них исходным материалом. Во взрослом вы не найдете эмбриона. Вилочковая железа ребенка в пубертатный период с наступлением половой зрелости заменяется соединительной тканью, а сама исчезает. В костях взрослого человека действительно можно уловить контуры детских костей, но сами они исчезли, удлинившись и утолщившись до их взрослой формы. Остается фактом то, что лишь в мозге сохраняются все ранние стадии наряду с возможной конечной формой, равно как и то, что мы не имеем возможности проиллюстрировать этот феномен.
Возможно, мы слишком далеко зашли в попытке сделать это. Возможно, нам следовало бы удовлетвориться утверждением о том, что прошлое в психической жизни может сохраняться и не обязательно разрушается. Всегда имеется возможность того, что даже в психической жизни какие-то элементы прошлого стираются или поглощаются или в процессе нормального развития, или, как исключение, до степени, когда их невозможно восстановить или оживить никаким способом; или что сохранение, как правило, зависит от благоприятных условий. Это возможно, но мы ничего не знаем об этом. Мы можем лишь признавать тот факт, что сохранение в психике является скорее правилом, нежели исключением.
Таким образом, мы готовы признать, что «океаническое» чувство существует у многих людей, и мы склонны отнести его к ранней фазе развития чувства. Тогда возникает следующий вопрос: «Какой критерий применим к этому чувству как источнику религиозных потребностей!»
Мне это не кажется непреодолимым препятствием. В конце концов, чувство может быть лишь источником энергии, если само оно является выражением сильной потребности. Развитие религиозной потребности из детской беспомощности, и на почве тяги к отцу, кажется мне неоспоримым фактом, тем более, что чувство это не только сохраняется с детского возраста, но и постоянно поддерживается страхом перед всемогущей силой Судьбы. Я считаю, что самой сильной потребностью в детстве является потребность в отцовской защите. Таким образом, роль «океанического» чувства, которое могло бы стремиться к восстановлению беспредельности нарциссизма, вытеснена на задний план. Корни религиозных отношений можно четко проследить в чувстве детской беспомощности. Возможно они и более глубоки, но на сегодня это еще тайна, покрытая мраком.
Я могу допустить, что «океаническое» чувство позже стало связываться с религией. «Единство Вселенной», которое формирует идейное содержание, является как бы первой попыткой религиозного утешения, как бы иным способом предотвратить опасность, которая угрожает ego со стороны внешнего мира. Позвольте мне еще раз напомнить о том, что мне крайне сложно оперировать такими, почти неуловимыми величинами. Другой мой друг, чья ненасытная жажда знании заставила его ставить крайне необычные опыты и позволила овладеть поистине энциклопедическим объемом знаний, убедил меня в том, что, упражняясь в йоге, отрешаясь от мира, сосредоточивая внимание на телесных функциях и применяя нетрадиционные методы дыхания, можно добиться фактически новых ощущений и возможностей в себе, которые он рассматривает как возврат к первобытным формам разума, давно забытым. Он считает, что эти ощущения являются физиологической основой значительной мудрости мистицизма. Нетрудно установить связи с целым рядом модификаций психики, таких, как трансы и экстазы. Но хочу воскликнуть словами Шиллера:
«…Es freue sich
Wer da atment in rosigten licht»
«Позвольте радоваться тому, кто видит здесь все в розовом свете».
II
В моей работе «Будущность одной иллюзии» (1927) меня значительно больше интересовали не источники религиозного чувства, а вопрос о том, что обычный человек понимает под своей религией – системой доктрин и посулов, которые, с одной стороны, объясняют ему загадки этого мира с завидной последовательностью, а с другой – дают ему уверенность в том, что Провидение позаботится о нем, и в мире ином воздаст за страдания, выпавшие на его долю в земной жизни. Человек может представить себе это Провидение только в виде бесконечно возвеличенного отца. Только такое существо может понять нужды его детей, растрогаться их молитвами и умиротвориться их раскаянием. Все это настолько очевидный инфантилизм, далекий от реальности, что любому, доброжелательно настроенному по отношению к человечеству, больно думать о том, что большинство смертных никогда не поднимутся над таким пониманием жизни. Еще более унизительно наблюдать, как велико число живущих сегодня людей, которые не могут не видеть непоследовательности религии, и тем не менее стараются по крупицам защитить ее средствами, достойными сожаления. Кому-то, может быть, захочется вступить в ряды этих верующих, познакомиться с этими философами, которые надеются спасти Бога религии, заменив его безличным, размытым и абстрактным принципом, и обратиться к ним со словами предостережения: «Thou shall not take the name Lord thy God in vain». И если так и поступали великие люди в прошлом, нет смысла обращаться к их примеру: мы знаем, почему они должны были делать это.
Давайте вернемся к простому человеку и его религии, единственной религии, которая имеет право называться так. Первое, что приходит на ум – это слова одного из величайших поэтов и мыслителей, касающиеся отношения религии к науке и искусству:
«Wer wissenschaft und Kunst besitzt, hat auch Religion; Wer jene beide nicht besitzt, der habe Religion!»
С одной стороны, это высказывание выявляет противоположность между религией и двумя величайшими достижениями человека, а с другой – утверждает, что, с точки зрения их значения в жизни человека, эти достижения и религия могут вполне быть взаимозамещаемы и взаимозаменяемы. Если мы попытаемся лишить Человека (не знающего ни науки, ни искусства) его религии, поэт нас скорее всего Не поддержит. Мы выберем особый способ, чтобы постичь значение его слов, жизнь, как мы ее себе представляем, слишком трудна для нас, она несет нам слишком много страданий, разочарований и непосильных задач. Мы не может обходиться полумерами лишь для того, чтобы выжить. Мы не обойдемся без вспомогательной конструкций, как утверждает Теодор Фонтейн. Основные из них – следуют сильные отклонения, которые позволяют не так болезненно воспринимать горе; замещающее удовлетворение, которое смягчает его; опьяняющие вещества, которые делают нас невосприимчивыми к нему. Что-то в этом роде совершенно необходимо. Вольтер имел в виду отклонения, заканчивая «Кандид» советом возделывать свой сад; научная деятельность также является отклонением подобного рода. Замещающие удовлетворения, рождаемые искусством, являются иллюзиями по контрасту с реальностью, но они обладают ничуть не меньшим психическим действием благодаря роли, которую приобрела фантазия в психической жизни. Опьяняющие вещества влияют на наш организм и изменяют его химический состав. Не легко определить место религии в этих последовательностях. Мы должны дальше рассматривать этот вопрос.
Вопрос о смысле человеческой жизни поднимался бессчетное количество раз но еще ни разу не было дано на него удовлетворительного ответа, а возможно его и нет. Некоторые из числа тех, кто задавал этот вопрос, добавляли, что если в жизни не окажется цели, она потеряет для них свою ценность. Но это угроза ничего не меняет. Напротив, создается впечатление, что этот вопрос можно оставить без ответа, ведь он возник на почве человеческой самонадеянности, многочисленные проявления которой нам уже знакомы. Никто не говорит о цели в жизни животных, за исключением разве что тех случаев, когда они находятся на службе у человека. Но этот взгляд также не отличается последовательностью, так как существует большое количество животных, с которыми человек не может сделать ничего, кроме описания, классификации и изучения их; и множество видов животных, которые избежали и этой участи, так как они существовали и исчезли с лица земли до того, как человек обратил на них внимание. И опять-таки, только религия может ответить на вопрос о смысле жизни. Вряд ли можно считать ошибочной точку зрения, согласно которой идея о наличии цели в жизни появляется и исчезает в рамках религиозной системы.
Таким образом, мы подошли к более прозаичному вопросу, а именно: «Что сами люди выявляют своим поведением как цель и стремления в жизни?» Что они хотят от жизни и стремятся в ней достичь? Вряд ли можно подвергнуть сомнению ответ на этот вопрос. Они страстно желают счастья; они хотят стать счастливыми и оставаться такими. Это стремление имеет два аспекта, позитивную и негативную цель. С одной стороны, оно направлено на исключение боли и неудовольствия, а с другой – на достижение сильного чувства удовольствия. В своем более узком смысле слово «счастье» имеет отношение только к последнему. В приспособлении к этой дихотомии своих целей деятельность человека развивается в двух направлениях, в зависимости от желаемой степени реализации – в основном или почти исключительно – одной из этих двух целей.
Как мы видим, то, что определяет цель в жизни, является по сути дела программой принципа удовольствия. Этот принцип доминирует в действиях психического аппарата с самого начала. Не вызывает сомнений его действенность, однако программа его находится в противоречии с целым миром, как микрокосмом, так и с макрокосмом. Абсолютно не существует возможности для ее реализации; все правила Вселенной идут вразрез с ней. Так и хочется сказать, что в планы создателя не входило делать людей счастливыми. То, что мы называем счастьем в самом узком смысле, есть не что иное, как (преимущественно неожиданное) удовлетворение потребностей, обостренных до крайней степени, природа которых допускает лишь эпизодическое удовлетворение их. Когда ситуация, которая столь желанна в соответствии с принципом удовольствия, продлевается, это вызывает лишь чувство легкого удовлетворения. Так уж мы устроены, что подлинное наслаждение можем получать лишь на контрасте, и очень редко от стабильного положения вещей. Таким образом, наши возможности для счастья изначально ограничено нашей конституцией. Несчастье испытать гораздо легче. Нам угрожают страдания с трех сторон: наш собственный организм, обреченный на старение и распад, который не может переобойтись без боли и беспокойства в качестве предупредительных сигналов; внешний мир, который может обрушиться на нас безжалостными и непреодолимыми разрушительными силами; и, наконец, наши отношения с другими людьми. Мы часто считаем их бессмысленными и беспочвенными, несмотря на то, что они столь же неизбежны, как и страдания, вызванные другими причинами.
Нет ничего удивительного в том, что под давлением этих источников страдания человек привык снижать свои потребности в счастье, равно как и сам по себе принцип удовольствия под воздействием внешнего мира трансформировался в более скромный принцип реальности, когда человек считает себя счастливым только лишь потому, что ему удалось избежать несчастья или выжить несмотря на страдания, стремление избежать несчастья вытесняет на задний план желание получить удовольствие. Размышления приводят к мысли о том, что выполнение этой задачи может быть осуществлено различными путями, каждый из которых рекомендуется различными школами мирового опыта и используется человеком. Неограниченное удовлетворение всех потребностей представляет собой наиболее соблазнительный образ жизни, но он означает, что удовольствие превалирует над осторожностью и вскоре само становится наказуемо. Другие способы, когда избежание неприятностей является главной целью, различаются в зависимости от источника неприятностей, находящегося в центре внимания. Одни из этих споров радикальны, другие вполне умеренны; некоторые весьма односторонни, иные же подходят к решению проблемы с различных сторон. Самым верным способом избежать страдания на почве человеческих взаимоотношений является добровольная изоляция, отчуждение от людей. Таким путем счастье можно найти только в покое. Защититься от опасностей внешнего мира можно лишь отвернувшись от них, пытаясь решить задачу в одиночку. Но ведь существует иной и лучший способ: стать членом сообщества людей и с помощью техники, создаваемой на научной основе, подчинить природу воле человека. В таком случае каждый работает со всеми на всеобщее благо. Но наиболее интересные способы избежать страдания связаны с воздействием на наш организм. В последнем анализе все страдания расцениваются не иначе как ощущение, оно существует лишь до тех пор, пока мы его чувствуем, а эта чувствительность связана с регулятивными процессами в нашем организме.
Самый грубый, но в то же время самый действенный среди этих методов — химический, то есть опьянение. Я не думаю, чтобы кто-то до конца понимал механизм этого процесса, но является фактом наличие инородных веществ, присутствие которых в крови или тканях непосредственно вызывает приятные ощущения и одновременно настолько изменяют наше сознание, что мы неспособны получать неприятные импульсы. Воздействия эти одновременны и взаимосвязаны. Но в химическом составе нашего организма содержатся вещества, обладающие аналогичным действием, так как нам знакомо по крайней мере одно патологическое состояние, мания, в котором сходное с опьянением состояние достигается без принятия специальных веществ. Помимо этого в нормальной психической жизни имеют место колебания между сравнительно легким и сравнительно трудным восприятием удовольствия, наряду с которым существует сниженная и повышенная Чувствительность к неудовольствию. Остается только сожалеть о том, что токсический аспект психической жизни до сих пор не подвергся научному анализу. Польза от опьяняющих веществ в борьбе за счастье и попытке оградить себя от неприятностей получила столь высокую оценку, что отдельные индивиды и целые народы внедрили их в структуру своих либидо. Этим средствам мы обязаны не только Непосредственным ощущением удовольствия и столь желанной независимостью от внешнего мира. Ведь каждый знает, что с помощью этих «избавителей от забот» можно в любое время отрешиться от гнета реальности и укрыться в своем внутреннем мире с лучшими условиями для чувствительности. Также хорошо известно и то, что именно эти свойства токсичных веществ делают их опасными и вредными. Это они в некоторых обстоятельствах приводят к бессмысленной растрате энергии, которая могла бы быть использована для совершенствования человечества.
Сложная структура нашего психического аппарата подвержена, однако, и целому ряду других влияний. Так же, как удовлетворение инстинкта дает нам ощущение счастья, страдания, причиненные внешним миром и мешающие удовлетворению потребностей, истощают нас. Таким образом, кто-то питает надежду на то, что можно уменьшить страдания, влияя на инстинктивные импульсы. Этот вид защиты от страданий не приводит в действие сенсорный аппарат, а направлен на овладение внутренними источниками наших потребностей. Предельной формой является уничтожение инстинктов, как и предписывается Восточной мудростью и практикуется йогой. Если это удается, субъект действительно отказывается от всех других видов деятельности, он пожертвует своей жизнью и другим путем, и этим обретает счастье в покое. Мы поступаем аналогично, имея не столь радикальные цели, пытаемся лишь контролировать нашу инстинктивную жизнь. В этом случае контролирующие элементы являются проводниками высшей нервной деятельности, подчиненными принципу реальности. Здесь отнюдь не происходит отказа от цели удовлетворения, но сохраняется определенная степень защищенности, которая, благодаря сдерживанию инстинктов, позволяет не столь болезненно реагировать на неудовлетворенность как в случае, когда они необузданны. Как будто вопреки этому существует неоспоримое ослабление потенциальных возможностей для наслаждения. Чувство счастья, возникшее от удовлетворения необузданных инстинктивных импульсов, выходящих из-под контроля ego, несоразмеримо сильнее, чем то, которое ублажает сдерживаемые инстинкты. Безудержность извращенных инстинктов и, возможно, притягательность запрещенного, получает здесь свое структурное объяснение.
Другой способ отгородиться от страданий – это смещение либидо, которое допускает наша психика и которое делает его столь гибким. Основная задача здесь состоит в изменении инстинктивных целей настолько, чтобы достичь их через сублимацию инстинктов. Значительно выигрывает тот, кто может наслаждаться физическим и интеллектуальным трудом. Судьба не может причинить вреда этим людям. Удовлетворение такого рода, упоение процессом творчества, материализация фантазий для художника, решение задач и установление истины для ученого имеют также свойства, которые мы непременно рассмотрим когда-нибудь с метапсихологической точки зрения. Сейчас мы можем лишь определить эти наслаждения как более высокие и утонченные. Но они слабее по сравнению с тем, что дает удовлетворение грубых и примитивных инстинктивных импульсов; они не затрагивают нашу физическую сущность. И слабость этого метода заключается в том, что он действует весьма избирательно: он доступен лишь немногим. Он предполагает наличие особых дарований и талантов, которые нельзя назвать всеобщими. И даже для небольшого числа людей, которые обладают ими, этот метод не обеспечивает полной защищенности от страданий. Он не является непроницаемым щитом от ударов судьбы и обычно теряет свою эффективность, когда источником страданий становится организм человека.
В то время, как этот процесс уже достаточно наглядно демонстрирует попытку обрести независимость от внешнего мира и найти удовлетворение во внутренних психических процессах, следующий метод еще более рельефно выделяет эти черты. В этом случае связь с реальностью еще более размыта, удовлетворение черпается из иллюзий, которые и признаются как таковые, без разграничения их с реальностью, допускающей вмешательство в процесс наслаждения. Область возникновения иллюзий – жизнь воображения; когда развивалось чувство реальности, эта область освобождалась от потребности в контроле за реальностью и абстрагировалась от задачи выполнения труднодоступных желаний. Основу удовлетворения посредством фантазии составляет наслаждение, которое благодаря творчеству художника, становится доступным даже для тех, кто сам не наделен даром творить. Люди, восприимчивые к искусству, не могут переоценить его как источник удовольствия и утешения в жизни. Однако легкое очарование искусством позволяет лишь ненадолго отрешиться от давления повседневных жизненно важных потребностей, оно не настолько сильно, чтобы затмить подлинное горе.
Другой процесс обладает более энергичным действием. Реальность в нем рассматривается как единственный враг и источник всех страданий, с которыми невозможно жить, поэтому необходимо оборвать все связи с ней, если человек хочет быть счастливым. Отшельник отворачивается от мира и не имеет с ним никаких контактов. Но можно пойти и дальше: попытаться создать другой мир, в основе которого не будет наиболее неприемлемых черт, а их место займут те, которые отвечают его желаниям. Но кто бы не бросал столь дерзкий вызов, пытаясь обрести счастье, как правило, он обречен на неудачу. Реальность слишком сильна для него. Он становится сумасшедшим, и никто не может помочь ему преодолеть его заблуждение. Принято считать, тем не менее, что каждый из нас ведет себя в каких-то ситуациях как параноик, исправляя то, что он считает для себя неприемлемым в этом мире, путем конструирования желаемого и претворения этого заблуждения в жизнь. Особо важны те случаи, в которых попытка обеспечить гарантии счастья и защиту от страданий посредством иллюзорного переустройства реальности делается группами людей. Религии, которые знакомы человечеству, следует классифицировать по типу массовых заблуждений подобного рода. Естественно, что разделяющие это заблуждение не признают его таковым.
Я не думаю, что перечислил все методы, с помощью которых люди стремятся обрести счастье и уберечь себя от страданий, и я знаю также, что этот материал можно трактовать по-разному. Я не упомянул еще об одном процессе, но не потому, что забыл о нем, а потому, что он будет предметом нашего рассмотрения позже, в другой связи. Да и как вообще можно забыть среди всех остальных этот прием в искусстве жить? Задача его, конечно же, состоит в том, чтобы сделать субъекта независимым от Судьбы (как можно наилучшим образом определить это), и для той цели источником удовлетворения становятся внутренние психические процессы, таким образом, что используется замещаемость (способность к перенесению) либидо, о которой мы уже говорили. Но это не отказ от внешнего мира; напротив, крепкая связь с объектами, принадлежащими внешнему миру и достижение счастья через эмоциональное отношение к ним. Не входит в его цели избежание неприятностей – задача, как мы могли бы назвать ее, на уровне скучной покорности; он благополучно минует ее и останавливается на подлинном, страстном желании обрести счастье. И, возможно, этот прием ближе к выполнению поставленной цели, чем какой бы то ни было иной. Я, конечно, говорю об образе жизни, в центре которого удовлетворение состоит в любви и в том, чтобы быть любимым. Психическое отношение подобного рода достаточно хорошо знакомо всем нам; одна из форм проявления любви – сексуальная любовь – дала нам наиболее яркий опыт всепоглощающего чувства удовлетворения и, таким образом, предоставила модель для поиска счастья. Что может быть естественней, чем поиск счастья. Что может быть естественней, чем поиск счастья там же, где мы впервые испытали его? Не трудно выявить слабые стороны такого подхода, иначе любой человек предпочел бы его всем остальным. Дело в том, что никогда мы не бываем столь беззащитными перед лицом страданий, кроме как в состоянии, когда мы любим; столь беспомощно несчастны, когда мы теряем любимый объект или его любовь. Но это не исключает способ жизни, основанный на ценности любви, как путь к счастью. Об этом еще многое следует сказать (см. ниже, стр. 250.)
Далее мы можем перейти к рассмотрению интересного случая, в котором счастье в жизни обретается преимущественно в наслаждении красотой в любых ее проявлениях – красота человеческих форм и движений, природных ландшафтов и пейзажей, художественных и даже научных творений. Такое эстетическое отношение к цели жизни обеспечивает весьма слабую защиту от угрозы страданий, но оно может в значительной степени компенсировать их. Наслаждение красотой рождает своеобразное, слегка завораживающее чувство. От красоты нет очевидной пользы, нет и определенной культурной потребности в ней. И все же цивилизации не обойтись без красоты. Эстетика исследует условия восприятия красоты но она не может объяснить природу и истоки красоты, и, как это обычно случается, безуспешность попыток скрывается под потоком пустых и громких слов. Психоанализ, к сожалению, также едва ли может расширить наши знания о красоте. Единственное, что кажется неоспоримым – происхождение ее из области сексуального чувства. Любовь к красоте кажется мне прекрасным примером импульса, заложенного в ее целях. «Красота» и «влечение» – изначально признаки сексуального объекта. Стоит заметить, что сами половые органы, вид которых всегда возбуждает, вряд ли можно назвать красивыми; складывается впечатление, что красота, как таковая, ассоциируется с определенными второстепенными сексуальными свойствами.
Несмотря на незавершенность моего перечня, я позволю себе несколько замечаний в качестве вывода нашего исследования. Программа обретения счастья, навязанная нам принципом удовольствия, не может быть выполнена, однако мы не должны, а вернее не может отказаться от попыток приблизить его так или иначе. В этом направлении можно двигаться различными путями, отдавая предпочтение позитивному аспекту цели, т.е. получению удовольствия, или негативному, а именно, избеганию неприятностей. Полностью достичь желаемого невозможно никаким способом. Счастье, в усеченном смысле, так, как мы понимаем его возможным, является проблемой структуры индивидуального либидо. Нет золотого правила, пригодного для всех. Каждый должен найти свой путь к спасению. На выбор влияет множество различных факторов. Это зависит от того, какое реальное удовлетворение человек надеется получить от внешнего мира, от степени его независимости от этого мира в соответствии со своими желаниями. В этом решающую роль будет играть строение его психики, независимо от внешних факторов. Человек, по природе своей эротичный, отдаст предпочтение эмоциональным взаимоотношениям с другими людьми; нарциссист, человек, склонный к замкнутости, будет искать главные источники удовлетворения в своих внутренних психических процессах; человек действия никогда не отступится от внешнего мира, проверяя на нем свою силу. Что касается второго типа, особенности его талантов и сумма сублимации инстинктов, доступной ему, определяют сферу приложения его интересов. Любой выбор, ведущий к крайностям, наказуем тем, что индивид будет подвергнут опасностям, возникающим в том случае, если избранный исключительным способ жизни окажется неадекватным. Аналогично тому, как осторожный бизнесмен избегает вложения всего своего капитала в одно предприятие, и мировой опыт, вероятно, подсказывает нам, что не следует стремиться к полному удовлетворению одного-единственного желания. Никогда нельзя быть уверенным в успехе, так как он зависит от совмещения многих факторов, и, наверное в большей степени от возможностей психического строения. Приспособить свои функции к окружающей среде и затем использовать их для получения удовольствия. Для человека, рожденного с особо неблагоприятным инстинктивным складом, не претерпевшего трансформации и реорганизации своего либидо, что необходимо для дальнейших достижений, будет трудно обрести счастье из внешней ситуации, особенно если задачи, с которыми он сталкивается, хотя сколько-нибудь затруднительны. Единственный способ жизни, который по крайней мере доставит ему заменяющее удовольствие – это переход в состояние невротического заболевания, переход, который обычно происходит еще в молодости. Человек, понимающий, что его попытки обрести счастье ни к чему ни привели, в более зрелом возрасте может все-таки найти утешение в постоянном опьянении или предпринять отчаянную попытку протеста, выраженную в психозе.
Религия ограничивает эту роль выбора и адаптации, так как всем одинаково навязывает свой собственный путь к обретению счастья и защите от страданий. Суть ее влияния состоит в преуменьшении ценности жизни и искажении картины реального мира путем обмана, который предполагает угнетение разума. Такой ценой, насильно удерживая их в состоянии психического инфантилизма и вводя в массовое заблуждение, религия преуспевает в избавлении от индивидуального невроза большого количества людей. Но не более. Как мы уже сказали, существует много путей, способных привести к счастью, доступному для человека, но ни один из них не делает этого наверняка. Даже верующий, в конце концов, хотя и считает себя обязанным говорить о «таинственных знамениях» Бога, соглашается с тем, что ему остается как последнее возможное утешение и источник удовольствия в его страданиях безоговорочная покорность. И если он к этому готов, он, возможно, и мог бы избавить себя от созданного им detour.
III
Изучая проблему счастья, мы не открыли для себя ничего нового. И даже если мы попытаемся перейти к вопросу о том, почему человеку так трудно быть счастливым, мы вряд ли узнаем что-то новое. Мы уже дали ответ, указав на три источника страданий: сверхсилы природы, слабость наших организмов и неадекватность правил, регулирующих отношения людей в семье, государстве, обществе. Что касается первывых двух источников, нам не приходится сомневаться. Мы вынуждены признать их и принять как неизбежные. Мы никогда полностью не подчиним себе природу, и наш организм, сам по себе являющийся частью природы, всегда останется временной структурой с ограниченной способностью к адаптации и каким-либо достижениям. Но признание этого не парализует нашу активность, а напротив, указывает направление нашей деятельности. Если мы не можем ликвидировать все страдания, мы можем сократить их, смягчить некоторые из них – многовековой опыт убедил нас в этом. Что же касается третьего источника, социального источника страданий, наше отношение к нему иное. Мы вовсе не принимаем его; мы не понимаем, почему правила, которые создали мы сами, не Должны напротив, быть защитой и удобством для каждого из нас. И все же, когда мы рассматриваем, сколь безуспешны были попытки предотвратить страдания на этой почве, возникает подозрение, что здесь также есть частицы нашего психического склада.
Когда мы начинаем анализировать эту возможность, мы сталкиваемся со столь поразительным выводом, что не можем не коснуться его. Он заключается в том, что цивилизация в значительной степени повинна в наших несчастьях, и если бы Мы отказались от нее и вернулись к примитивным условиям, мы были бы гораздо более счастливы. Я называю этот вывод поразительным потому, что как бы мы не определяли понятие цивилизации, очевидно, что все средства, при помощи которых Мы стремимся защитить себя от угроз, возникающих из источников страданий, являются частью этой самой цивилизации.
Когда же случилось, что у такого большого количества людей возникло это странно враждебное отношение к цивилизации, на этой основе сформировалось осуждение, обусловленное специфическими историческими событиями. Мне кажется, что я знаю о последнем и предпоследнем таком событии. Я не обладаю достаточными знаниями для того, чтобы восстановить цепочку этих событий на протяжении достаточно длительного периода истории живых видов, но фактор подобного рода, враждебный цивилизации, уже имел место, когда Христианство одержало верх над языческими религиями. Это было тесно связано с тем, что Христианская доктрина низко оценивала земную жизнь. Предпоследнее событие подобного рода произошло, когда в результате роста географических открытий было положено начало контактам с примитивными народами и расами. В результате недостаточного наблюдения и ошибочного взгляда на их обычаи и традиции европейцы приняли их образ жизни за простой и счастливый, с низким уровнем потребностей, недоступный пришельцам, обремененным превосходством цивилизации. Более поздний опыт внес коррективы в некоторые из этих выводов. Во многих случаях наблюдатели ошибочно принимали за отсутствие сложных культурных потребностей то, что на самом деле существовало благодаря щедрости природы и легкости, с которой удовлетворялось большинство человеческих потребностей. Последний случай особенно хорошо знаком нам. Он возник тогда, когда люди узнали о механизме невроза, грозившем подорвать даже ту малую долю счастья, которой наслаждались цивилизованные люди. Было обнаружено, что человек становится невротичным, так как не может вынести весь объем лишений, который общество навязывает ему в угоду своим культурным идеалам, и отсюда следовало, что в результате уничтожения или сокращения этих требований они вернут возможность счастья.
Существует также дополнительный фактор разочарования. Последние несколько поколений человечества колоссально продвинулись в области естественных наук, их техническом применении и установлении такого контроля за природой, которой раньше был немыслим. Этапы этого продвижения общеизвестны и нет нужды перечислять их. Люди по праву гордятся этими достижениями. Но они, кажется, поняли, что эта новоявленная власть над пространством и временем, это покорение сил природы, которое является реализацией мечты, существовавшей на протяжении тысяч лет, не прибавили им удовольствия в жизни и не сделали их более счастливыми. Признавая этот факт, мы должны с удовлетворением заметить, что власть над природой не является единственным условием человеческого счастья, равно как и не является единственной целью культурного развития. Мы не должны делать вывод о том, что технический прогресс не несет ценности для экономики нашего счастья. Может возникнуть вопрос: «Неужели мы не получаем удовольствия, не усиливаем непосредственного ощущения счастья, если можем слышать голос своего ребенка, живущего за сотни миль, столько, сколько захотим; или если можем узнать в максимально короткий срок, что друг благополучно проделал длинное и трудное путешествие и достиг конечного пункта?» Неужели ничего не значит то, что медицина достигла огромных успехов в борьбе с детской смертностью и опасностью заражения женщины в период родов, в значительном увеличении продолжительности жизни цивилизованного человека? К этому еще можно добавить целый список достижений подобного рода, которыми мы обязаны пресловутому научно-техническому прогрессу. Но здесь слышится голос критически настроенного пессимиста, который предупреждает нас о том, что все это относится к разряду «дешевого удовольствия» – в духе анекдота – удовольствия, получаемого от того, что голую ногу, вынутую из под одеяла на зимний холод, убирают в тепло. Если бы расстояния не были покорены при помощи железных дорог, мой ребенок никогда бы не покинул свой родной город, и мне бы не понадобился телефон для того, чтобы услышать его голос; если бы по океанам не плавали корабли, мой друг не отправился бы в морское путешествие, и мне не нужна была бы телеграмма, чтобы успокоить свои волнения о нем. Какая польза в сокращении детской смертности, если именно это сокращение налагает на нас самые большие ограничения в деторождении, и в общем-то, мы воспитываем детей не больше, чем до воцарения гигиены. И опять же мы создали такие сложности для половых отношений в семейной жизни, что возможно, и действуем вопреки полезным результатам естественного отбора? И, наконец, что хорошего в долгой жизни, если она трудна и лишена удовольствий, если в ней так много страданий, что мы можем только радоваться смерти, как избавлению от них?
Кажется очевидным, что мы не чувствуем себя уютно в нашей сегодняшней цивилизации, по крайней мере сложно определить, были ли, и в какой степени, люди, жившие раньше, более счастливыми, и какие культурные условия оказывали на это влияние. Мы всегда будем стремиться рассматривать людские несчастья предметно, т.е. ставить себя, с нашими желаниями и эмоциями, на их место, и затем решать, что мы найдем там для счастья или несчастья. Такой взгляд на вещи, кажущийся объективным, так как игнорируются различия в субъективной чувствительности, является на самом деле наиболее субъективным, так как он помещает психические состояния человека на место любых других, хотя и незнакомых. Однако счастье есть нечто субъективное по сути своей. Сколько бы мы не содрогались от ужаса, в различных ситуациях представляя раба в период античности, крестьянина во время Тридцатилетней войны, жертву святой инквизиции, еврея в ожидании погрома, – мы, все же, не можем почувствовать то же самое, что эти люди, предсказать изменения, которые природная ограниченность разума, постепенное притупление ума, крушение надежд, более или менее грубые методы наркотизации оказали на их восприимчивость к ощущению счастья или неудовольствия. Более того, в случае наиболее экстремальных причин для страдания, приходят в действие специальные защитные психические механизмы. Мне кажется бесполезным дальнейшее рассмотрение этого аспекта проблемы.
Нам пора обратить внимание на природу этой цивилизации, значение которой для обретения счастья подверглось сомнению. Мы не будем искать формулу для того, чтобы в нескольких словах выразить эту природу до тех пор, пока не расширим свои познания, изучая ее. Таким образом, мы должны доставить себе удовольствие, еще раз повторив, что слово «цивилизация» охватывает всю сумму достижений и правил, которые отличают наши жизни от существования животных предков и которые служат двум целям, а именно: защитить людей от природы и урегулировать их взаимные отношения. Для того, чтобы узнать больше, мы соединим воедино различные черты цивилизации, как это имеет место в человеческих сообществах. Делая это, мы не колеблясь позволим себе руководствоваться лингвистическим принципом или, как иначе называют, лингвистическим чувством, будучи убежденными в том, что мы таким образом внесем ясность во внутренние различия, которые все еще определяют выражение в абстрактных терминах.
Первая стадия проста. Мы считаем культурной всю деятельность и все ресурсы, используемые людьми для того, чтобы сделать землю более пригодной для жизни, защититься от стихийных сил природы и так далее. Что касается этого аспекта Цивилизации, вряд ли могут возникнуть какие-либо сомнения. Оглянувшись назад, вспомним, что первыми шагами цивилизации были: использование орудий , умение добывать огонь и строительство жилищ. Среди них выделяется контроль за огнем как совершенно неординарное и беспрецедентное достижение, другие же открыли пути, по которым люди и следуют с тех пор и стимулы для которых легко выявить. При помощи каждого орудия труда человек совершенствует свои собственные органы, моторные или сенсорные, или же расширяет возможности их функционирования. Двигатели дают в распоряжение человеку гигантские силы, которые, как и свои мускулы, он может использовать в любых целях; благодаря пароходам и самолетам ни вода, ни воздух не препятствуют его передвижениям; телескоп дает возможность видеть на очень больших расстояниях; с помощью микроскопа он преодолевает границы видимости, установленные структурной сетчаткой его глаза. Фотографической камерой он фиксирует мимолетное зрительное впечатление, так же, как и граммофонные диски сохраняют столь ясе мимолетные звуковые. По сути своей, это является материализацией власти над воспоминанием, над памятью, которую обрел человек. Телефоны дают ему возможность слышать на расстоянии, что считалось невозможным даже в сказке. Письмо по природе своей является голосом отсутствующего лица, а жилище было заменой материнской утробы, в которой человек чувствовал себя комфортно и безопасно, и в которой, по всей вероятности, он испытывает недостаток.
Все то, что при помощи науки и технологии человек сделал возможным на этой земле, на которой он впервые появился как слабый животный организм, и на которую каждый новый представитель его рода должен являться («о капелька природы») беспомощным младенцем – все это не только звучит сказочным, это и есть фактическая реализация всех, или почти всех, сказочных желаний. Все эти положительные достижения человек может рассматривать как культурное достижение. Давным-давно он сформулировал идеальную концепцию всемогущества и всезнания, которую воплотил в своих богах. Этим богам он приписывал то, что казалось невыполнимым для него или что было ему запрещено. Таким образом, кто-то может сказать, что эти боги были культурными идеалами. Сегодня он значительно приблизился к достижению своего идеала, он сам стал почти богом. Настолько, насколько идеалы обычно достигаются согласно с общими представлениями человечества. Не полностью: в каких-то аспектах не достиг вовсе, а в каких-то лишь частично. Человек стал подобен Божеству. Когда он одевает все свои вспомогательные органы, он поистине величествен; но эти органы временами причиняют большие неприятности. Однако он вынужден утешать себя мыслью о том, что это развитие не завершится в 1930 году. Последующие века принесут новые и, возможно, непредсказуемые великие открытия в этой области цивилизации и еще сильнее приблизят человека к Богу. Но в интересах наших исследований не будем забывать о том, что сегодняшний человек не чувствует себя счастливым в этом богоподобном образе.
Мы признаем, таким образом, что страны достигли высокого уровня цивилизации, если в них имеет место и эффективно используется все то, что помогает человеку возделывать землю и защищать себя от сил природы, короче говоря, все то, что ему полезно. В таких странах реки, грозящие наводнением, усмиряются, и их воды направляются по каналам туда, где испытывается нехватка их. Почвы тщательно возделываются и засаживаются теми культурами, которые могут на них вырасти; подземные минеральные богатства усердно добываются и перерабатываются в необходимые ресурсы и сырье. Средства коммуникации обширны, быстры и надежны. Дикие и опасные животные истребляются и процветает разведение домашних животных. Но помимо этого мы предъявляем и другие требования к цивилизации, и совершенно очевиден тот факт, что именно в этих странах мы надеемся на их реализацию. Мы как будто пытаемся отречься от первого требования, выдвинутого нами, мы будем приветствовать его как признак цивилизации, если увидим, что люди направляют свои усилия на то, что так или иначе не имеет практической ценности, на то, что не приносит пользы – если, к примеру, зеленые пространства, необходимые в городе для прогулок и как резервуары свежего воздуха, будут также украшены цветочными клумбами; или если на окнах домов стоят горшочки с цветами. Вскоре мы увидим, что это самое бесполезное и оценивается цивилизацией как красота. Мы требуем от цивилизованного человека почтительного отношения к красоте, где бы он ни увидел ее в природе, и создания ее в предметах его ручного труда в соответствии с его способностями. Но это далеко не исчерпывает наши требования к цивилизации. Мы также хотим видеть Признаки чистоты и порядка. Мы не очень высоко оцениваем культурный уровень провинциального английского городка времен Шекспира, когда читаем о том, что перед домом его отца в Страдфорде была большая свалка; мы возмущены, называем варварством (в противовес цивилизации), если видим замусоренные тропинки Венского леса. Неопрятность в любом проявлении кажется нам несовместимой с цивилизацией. Мы также требуем от человека поддерживать в чистоте его тело. Мы с удивлением узнаем о неприятном запахе, который исходит от Короля-Солнца, и мы качаем головами, когда нам показывают крошечную раковину, в которой Наполеон совершал свой утренний туалет на острове Изола Белла. Действительно, нас не удивляет идея использования мыла как реального критерия цивилизованности. То же и касается порядка. Он, равно как и чистота, применим исключительно к делам человека. Но в то время, как чистота и не предполагается в природе, порядок, напротив, возник от нее. Наблюдение человеком великих астрономических правил не только вооружило его моделью для наведения порядка в его жизни, но и определило основные отправные точки для этого. Порядок является своеобразным принуждением, повторение которого, если правила раз и навсегда установлены, определяет когда, где и как нужно что-либо сделать; таким образом, в сходных обстоятельствах человек избавлен от колебаний и нерешительности. Преимущества порядка неоспоримы. Он дает людям возможность с наибольшей выгодой использовать пространство и время, сохраняя свои физические силы. Мы имеем все основания предполагать, что порядок с самого начала должен был занять свое место в деятельности человека; и нам остается только удивляться, почему люди демонстрируют врожденную тенденцию к беспечности, беспорядочности и ненадежности в своей работе, им нужны усердные тренировки, прежде чем они научатся следовать примеру своих лучших представителей.
Красота, чистота и порядок без сомнений занимают особое место среди требований, предъявляемых к цивилизации. Никто не будет отрицать, что они столь же важны для жизни, как и контроль за силами природы или некоторые другие факторы, с которыми мы познакомимся. Никто не отодвинет их на задний план как незначительные мелочи. То, что цивилизация включает в себя не только полезное, уже проиллюстрировано примером с красотой, которую мы отказываемся исключать из сферы интересов цивилизации. Польза от порядка совершенно очевидна. Что же касается чистоты, то нужно иметь в виду, что этого от нас также требует и гигиена, и можно предположить, что даже до того, как существовала научная профилактика, связь между ними не была абсолютно неизвестной человеку. И все же полезность не исчерпывает объяснение этих попыток, действует что-то еще, помимо нее.
Ничего, казалось бы, лучше не характеризует цивилизацию, чем уважение и одобрение высших форм психической деятельности человека – его интеллектуальных, научных и творческих достижений, и ведущей роли идей в жизни человека. Самое значительное место среди этих идей занимают религиозные системы, на сложную структуру которых я попытался пролить свет в других работах. Далее следуют философские размышления и, наконец, то, что можно охарактеризовать как «идеалы» человека – его идеи о возможном совершенствовании личностей, народов или всего человечества и требования, возникающие на базе этих идей. Тот факт, что все эти его творения не являются не зависимыми друг от друга, а, наоборот, тесно переплетены, затрудняет не только их описание, но и установление их психологических источников. Если мы в целом согласимся с тем, что мотивационным источником деятельности человека является стремление к двум сливающимся целям, полезности и удовольствию, мы должны предположить, что это также верно и в отношении проявлений цивилизации, которые мы здесь обсуждаем, хотя это легко проследить только на примере научной и эстетической деятельности. Но без сомнения другие формы деятельности также соотносятся с острыми потребностями в человеке, возможно, что с потребностями, развитыми у меньшинства. Мы не можем позволить ввести себя в заблуждение признанием ценности какой-то отдельной религии, философской системы или идеала. Пытаемся ли мы выявить в них высшее достижение человеческого разума, или расцениваем как заблуждение, мы не может не признать, что факт их наличия, и особенно их главенства, свидетельствует о высоком уровне цивилизации.
Остается определить последнюю, но конечно не менее важную, характерную черту цивилизации: способ регуляции отношений между людьми, их социальных отношений – отношений, которые делают человека соседом, источником помощи, сексуальным объектом другого человека, членом семьи и государства. Здесь особенно трудно выделить то, что является цивилизованным в целом по сравнению с отдельными, частными, идеальными требованиями. Вероятно, имеет смысл начать с того, что элементы цивилизации привносятся с первыми попытками урегулировать эти социальные отношения. Если бы таких попыток не делалось, отношения определялись бы произвольным волеизъявлением индивида: иными словами, физически более сильный человек решал бы все в своих интересах и в соответствии со своими инстинктивными импульсами. Ничего бы не изменилось, если этот сильный встретил бы в свою очередь еще более сильного. Вообще, жизнь людей возможна лишь тогда, когда большинство объединяется и становится сильнее отдельных индивидов, и сохраняет единство перед лицом всех отдельных индивидов. Власть такого сообщества тогда устанавливается как «справедливая» в противовес власти индивида, которая осуждается «как грубая сила». Замена индивидуальной власти властью сообщества являет собой решающий шаг цивилизации. Суть его состоит в том, что члены сообщества ограничивают свои возможности для удовольствия, в то время, как индивид не признает никаких ограничений. Таким образом, первое, что необходимо цивилизации – это справедливость, т.е. уверенность в том, что однажды установленный закон не будет нарушен в пользу индивида. Под этим не подразумевается, что закон имеет этическую ценность. В процессе культурного развития закон, вероятно, перестает быть выражением воли малых сообществ – касты, или страты населения, или расовой группы, которые в свою очередь ведут себя подобно сильному индивиду по отношению к остальным, возможно, более многочисленным группам людей. Конечным результатом должно явиться господство закона, в соответствии с которым все, за исключением неспособных стать членом сообщества, приносят в жертву свои инстинкты, и который никого не оставляет, за тем же исключением, во власти грубой силы.
Свобода индивида не является завоеванием цивилизации. До возникновения последней, свободы было значительно больше, хотя справедливо и то, что тогда она в основном не имела ценности, так как индивид вряд ли мог защитить ее. Развитие цивилизации навязывает ограничения, справедливость требует от всех их соблюдения. То, что в человеческом обществе ощущается как стремление к свободе, может быть протестом против какой-либо существующей несправедливости, и, таким образом, может стать благоприятным фактором для дальнейшего развития цивилизации. Но это также может быть порождено пережитками первобытной личности, не укрощенной цивилизацией, и, следовательно, стать основой враждебного отношения к ней. Отсюда следует, что стремление к свободе возникает как реакция на отдельные формы и требования цивилизации или же направлено против цивилизации. Ничего не может заставить человека изменить свою природу и уподобиться термитам. Нет сомнений в том, что он всегда будет защищать свою личную свободу от воли группы. Большей частью борьба человечества концентрируется вокруг одной простой задачи поиска взаимного компромисса – такого, который бы принес счастье – между запросами индивида и культурными запросами группы; и одна из проблем, касающихся судьбы человечества – возможно ли достижение такого компромисса путем каких-то особых форм цивилизации, или этот конфликт неразрешим.
Руководствуясь здравым смыслом в решении вопроса о том, какие же черты человеческой жизни можно рассматривать как признаки цивилизации, у нас сложилось впечатление об общей картине цивилизации, но верно и то, что мы ничего не добавили к общеизвестным истинам. В то же время мы старались не скатиться к предрассудку о том, что цивилизация синонимична совершенствованию и является дорогой к совершенству, предначертанной людям. Но вот точка зрения, которая может увести нас совсем в другом направлении. Развитие цивилизации представляется любопытным процессом, который претерпевает человечество, и в котором кое-что поражает нас как вполне знакомое. Мы можем охарактеризовать этот процесс с точки зрения изменений, которые он привносит в обычные инстинктивные склонности людей, удовлетворение которых в конечном счете является экономической задачей нашей жизни. Некоторые из этих инстинктов используются таким образом, что на их месте у индивида появляется то, что мы называем характерной чертой. Наиболее ярким примером такого процесса является анальный эротизм молодых людей. Их начальный интерес к экскреторной функции, ее органам и продуктам, преобразуется в процессе развития в группу черт, известных нам как бережливость, чувство порядка и чистоты – качества, хотя желанные и ценные сами по себе, но которые могут усиливаться до степени заметного доминирования и превращаться в то, что носит название анального характера. Мы не знаем, как это происходит, но правильность вывода не вызывает сомнений. Сейчас мы убедились в том, что чистота и порядок являются важными требованиями цивилизации, хотя жизненная потребность в них не столь очевидна, не более чем их пригодность в качестве источников удовольствия. Здесь мы не можем не поразиться сходству между процессом развития цивилизации и либидным развитием индивида. Другие инстинкты, помимо анального эротизма, побуждаются к изменению условий для их удовлетворения, направлению их в другие русла. В большинстве случаев этот процесс совпадает с процессом сублимации инстинктивных целей, с которыми мы уже знакомы, но иногда может и отличаться от него. Сублимация инстинкта является наиболее характерной чертой культурного развития; это как раз то, благодаря чему высшая психическая деятельность, научная, творческая или идеологическая, играет такую важную роль в цивилизованной жизни. На первый взгляд может показаться, что сублимация – это превратность, полностью навязанная инстинктам цивилизацией. Но будет целесообразно рассмотреть этот вопрос глубже. И, наконец, в-третьих, и это кажется наиболее важным, невозможно не заметить, что в значительной степени цивилизация основана на отказе от инстинктов, и чаще всего предполагает именно неудовлетворение (подавлением, уничтожением или другими способами) волевых инстинктов. Эта «культурная фрустрация» доминирует в значительной области социальных отношений между людьми. Как мы уже знаем, это является причиной враждебности, с Которой приходилось бороться всем цивилизациям. Это также выдвигает жесткие «требования к нашей научной работе; и нам здесь придется многое объяснить. Нелегко понять, как стало возможным оставить инстинкт без удовлетворения. Это сопряжено с опасностью. Если потеря не компенсирована экономически, можно быть уверенным в том, что возникнут серьезные нарушения.
Но если мы хотим выявить ценность нашей точки зрения, согласно которой Развитие цивилизации – это особый процесс, сравнимый с нормальным становлением личности, мы, очевидно, должны рассмотреть еще одну проблему. Мы должны спросить себя, под влиянием чего сформулировалась цивилизация, как она возникла, и что доминировало в этом процессе.
IV
Задача кажется грандиозной, и вполне объяснимо чувство неуверенности перед лицом ее. Но здесь я привожу некоторые догадки, которые я смог сделать.
Как только примитивный человек обнаружил, что его судьба в его руках в прямом смысле этого слова и он может улучшить ее своим трудом, он не мог оставаться безразличным к тому, как другой человек работает: заодно с ним или против него. Другой человек постиг ценность помощника по работе, с которым было выгодно вместе жить. Даже раньше, в своей обезьяноподобной предыстории человек выработал привычку образовывать семью, и члены его семьи были вероятно, его первыми помощниками. Некоторые могут предположить, что образование семей связано с тем периодом, когда потребность в половом удовлетворении перестала появляться вдруг и также внезапно исчезать на длительное время, но, напротив, заняла свое устойчивое место. Когда это произошло, у самца появились мотивы для того, чтобы держать около себя самку, или, говоря более обобщенно, свой сексуальный объект; в то время как самка, не желая разлучаться со своими детенышами, вынуждена была в их интересах оставаться рядом с более сильным самцом. В этой примитивной семье все же отсутствует основная черта цивилизации. Необузданная сила ее главы, отца, была не ограничена. В «Тотем и Табу» (1912-13) я попытался показать переход от этой семьи к следующей стадии совместной жизни в форме отрядов братьев. Превосходя отца в силе, сыновья поняли, что несколько человек могут быть сильнее одного. Тотемическая культура основана на ограничениях, которые сыновья навязывали друг другу для того, чтобы поддержать такое положение вещей. Ритуалы табу были первым выражением «права», или «закона». Совместная жизнь людей имела, таким образом, двустороннюю основу: принуждение работать, порождаемое высшей необходимостью и силой любви, на почве которой мужчина не хотел лишиться своего сексуального объекта – женщины, а женщина не хотела лишаться части самой себя, которая от нее отделилась – ее ребенка. Эрос и Ананк (Любовь и Необходимость) также стали прародителями человеческой цивилизации. Первым результатом цивилизации была возможность совместного проживания довольно большого количества людей. И так как в этом соединились две великие силы, можно было бы ожидать, что дальнейшее развитие цивилизации плавно перейдет в стадию еще лучшего контроля над внешним миром и дальнейшего увеличения числа людей, проживающих в сообществе. Не так просто понять, почему же цивилизация не сделала людей счастливыми.
Перед тем, как мы продолжим изучать вопрос, откуда же возникли помехи, признание любви, как одного из основополагающих факторов цивилизации, послужит нам оправданием для отступления, которое позволит восполнить пробел, оставленный в дискуссии, имевшей место выше (стр. 242). Там говорилось о том. что открытие человеком сексуальной (половой) любви как источника наиболее сильного чувства удовлетворения, которая фактически вооружила его моделью счастья, должно было направить его усилия в поисках удовлетворения и счастья в русло сексуальных отношений и сделать половой эротизм центром всей его жизни. Мы продолжаем утверждать, что, поступая таким образом, человек попадал в опасную зависимость от внешнего мира, а именно, от избранного им объекта любви, и подвергал себя особым страданиям: в случае, если этот объект отказывался от него, или исчезал в результате неверности или смерти. Именно поэтому опытные мужчины самого различного возраста особенно предостерегают нас от такого образа жизни; но, несмотря на это, он не утратил привлекательности для большого количества людей.
Незначительное большинство, благодаря своей конституции, может, несмотря ни на что, найти свое счастье в любви. Но необходимы глубокие психические изменения в функции любви прежде, чем это может случиться. Эти люди достигают независимости от согласия своего объекта, предпочитая любить, а не быть любимыми; они защищают себя от потери объекта, направляя свою любовь не на отдельных представителей, а на всех схожих людей. Они избавлены от сомнений и разочарований половой любви, благодаря отказу от ее сексуальных целей и трансформации инстинкта в импульс с подавленной целью. Таким образом им удается поддерживать в себе ровное, устойчивое искусственное чувство, которое лишь отдаленно напоминает бурное волнение половой любви, от которой оно тем не менее произошло. Возможно, святой Френсис Ассисинский пошел дальше, используя любовь для внутреннего чувства счастья. Более того, то, что мы рассматриваем как один из способов реализации принципа удовольствия, часто связывалось с религией; эта связь лежит в размытых сферах, где различие между ego и объектами, или между самими объектами, не принимается во внимание. Согласно одной этической точке зрения, глубокая мотивация которой сейчас станет нам ясна, эта готовность ко всеобщей любви к человечеству и к миру представляет собой высшую ступень, которую может достичь человек. Даже на этой начальной стадии обсуждения я бы хотел высказать два моих основных возражения по поводу такого взгляда. Мне кажется, что любовь без разбора утрачивает часть своей ценности, будучи несправедливой по отношению к своему объекту; во-вторых, не все люди достойны любви.
Любовь, лежащая в основе семьи, остается в условиях цивилизации как в своей первозданной форме, когда не отвергается непосредственное сексуальное удовлетворение, так и в видоизмененной, как привязанность с подавленной целью. В любой из форм она продолжает выполнять свою функцию сближения значительного числа людей, и делает это более эффективно, чем совместный интерес к работе. Та легкость, с которой в языке используется слово «любовь», имеет генетическое оправдание. Люди называют любовью отношения между мужчиной и женщиной, чьи половые потребности влекут за собой образование семьи, но «любовью» также называются и позитивные чувства между родителями и детьми, сестрами и братьями в семье, хотя нам следовало бы описывать это как любовь с подавленной целью, или привязанность. Любовь с подавленной целью первоначально являлась фактически чувственной любовью и остается таковой в подсознании мужчин. Как сугубо чувственная, так и любовь с подавленной целью – происходят из семьи и создают новые узы между людьми, которые до этого были незнакомы. Половая любовь ведет к образованию новых семей, а любовь с подавленной целью – к «дружбам», представляющим ценность с культурной точки зрения, так как удается избежать таких ограниченностей, присущих половой любви, как, например, ее исключительность. Но в процессе развития отношение между любовью и цивилизацией теряет свою недвусмысленность. С одной стороны, любовь вступает в противоречие с интересами цивилизации, а с другой – цивилизация угрожает любви серьезными ограничениями.
Разлад между ними кажется неизбежным. Причина его не лежит на поверхности. Во-первых, она проявляется в конфликте между семьей и более многочисленными сообществами, к которым принадлежат индивиды. Мы уже осознали, что одной из основных попыток, предпринятых цивилизацией, является сближение людей в крупных объединениях. Но семья не отказывается от индивида. Чем сильнее привязаны друг к другу члены семьи, тем чаще случается, что они отгораживаются от других, и тем труднее им войти в более широкий круг жизни. Вообще, образ жизни, который является старейшим с филогенетической точки зрения, и единственным существующим в детстве, не поддается замене культурным образом жизни, который усваивается позже. Отделение от семьи становится задачей, с которой сталкивается любой молодой человек, и общество часто помогает решить ее используя половую зрелость и вступительные ритуалы. Складывается впечатление, что это трудности, присущие всем физическим, а вернее, по сути и всем органическим типам развития.
Кроме того, женщины вскоре встают в оппозицию к цивилизации и оказывают тормозящее и сдерживающее влияние – те самые женщины, которые поначалу закладывали основы цивилизации потребностями своей любви. Женщины представляют интересы семьи и половой жизни. Создание цивилизации стало, по большей части, делом мужчины, она поставила перед ними гораздо более трудные задачи и вынудила претерпеть сублимацию инстинктов, на которую вряд ли способны женщины. Так как мужчина не обладает неограниченным количеством физической энергии, ему приходится выполнять стоящие перед ним задачи, совершая целесообразное распределение своего либидо. То, что он использует для культурных целей, он в значительной мере отнимает от женщин и сексуальной жизни. Его постоянное общение с мужчинами, зависимость от отношений с ними, отчуждает его от обязанностей мужа и отца. Таким образом, цивилизация требует оттеснения женщин на задний план, и у них появляется враждебное отношение к ней.
Тенденция к ограничению сексуальной жизни, присущая цивилизации, столь же очевидна, как и другая тенденция – к расширению культурного единства. Ее первая, тотемическая фаза уже повлекла за собой запрет кровосмешения, что явилось, возможно, наиболее чудовищным увечьем, нанесенным когда-либо эротической жизни человека. Табу, законы и обычаи навязывают дальнейшие ограничения, касающиеся как мужчин, так и женщин. Не все цивилизации одинаково продвинулись в этом; и экономическая структура общества также влияет на сексуальную свободу. Здесь, как мы уже знаем, цивилизация подчиняется закону экономической необходимости, так как большое количество энергии, которую она использует в своих целях, необходимо отнять у сексуальности. В этом смысле цивилизация ведет себя по отношению к сексуальности так же, как поступают люди или страта населения, подвергая другого своей эксплуатации. Страх перед мятежом угнетенных элементов заставляет принимать строгие меры предосторожности. Высочайший уровень такого развития был достигнут нашей западноевропейской цивилизацией. Психологически совершенно оправдано объявление культурным сообществом вне закона проявлений сексуальной жизни детей, иначе не было бы возможности обуздать сексуальные страсти взрослых, если почва для этого не была бы подготовлена еще в детстве. Но никак не может быть оправдано то, что такое сообщество столь далеко продвинулось в отрицании столь наглядного и действительно поразительного явления. Для сексуально зрелого индивида выбор объекта ограничен противоположным полом, большинство экстраполовых удовлетворений запрещены как извращения. В этих запрещениях заключается требование для всех придерживаться единственного типа сексуальной жизни, независимо от различий, врожденных или приобретенных, в сексуальных конституциях людей; оно лишает сексуального наслаждения большое количество людей и, таким образом, становится источником серьезной несправедливости. Результатом таких ограничительных мер может быть то, что сексуальные интересы нормальных людей, которым позволяет конституция, полностью, без потерь будут реализовываться по каналам, которые открыты. Но интерсексуальная половая любовь, которая не объявляется вне закона, подвергается дальнейшим ограничениям, а именно требованиям законности и моногамии. Ясно, что сегодняшняя цивилизация позволяет только сексуальные отношения на базе единичных, неразрывных уз между мужчиной и женщиной, сексуальность сама по себе не принимается как источник удовольствия, а допускается лишь как не имеющий замены способ продолжения рода человеческого.
Это, конечно, крайность. Все знают, что невозможно осуществить это даже на протяжении очень коротких периодов. Только слабые подчинились такому обширному посягательству на их сексуальную свободу, а более сильные натуры делают это, принимая компенсирующее условие. Цивилизованное общество пришло к выводу о том, что должно закрывать глаза на многие нарушения закона, которые в соответствии с его же рескриптами должны были бы быть наказаны. Но с другой стороны, мы не должны заблуждаться и допускать, что такое отношение со стороны общества абсолютно безобидно, хотя оно и не достигает всех своих целей. Сексуальной жизни цивилизованного человека наносится, однако, большой вред; иногда создается впечатление, что она, как функция, возводится в степень точно так же, как зубы или волосы кажутся нам органами. Вероятно, справедливо предположение о том, что ее значение как источника чувства счастья, и, таким образом, выполнения нашей цели в жизни, заметно уменьшилось. Иногда мы, кажется, осознаем, что это – не только давление цивилизации, но что-то в природе самой функции, что лишает нас полного удовлетворения и толкает на другие пути. Может быть, это и не так, трудно сказать.
Психоаналитическое исследование показало, что именно эти нарушения сексуальной жизни не выносят люди, известные как невротики. Невротик создает для себя заменяющее удовлетворение в своих симптомах, и это либо причиняет ему непосредственное страдание, либо является для него источником страданий, так как создает сложности в отношениях с окружающим миром и обществом (членом которого он является). Последний факт легко понять, первый же представляет для нас некоторую сложность. Но цивилизация требует еще и других жертв, помимо сексуального удовлетворения.
Мы рассматривали трудность культурного развития как общую трудность развития, относя ее за счет инертности либидо, его нежелания отказаться от старой позиции и занять новую. Мы придерживаемся того же мнения, выявляя контраст между цивилизацией и сексуальностью на основании того, что сексуальная любовь – это отношения между двумя индивидами, в которой третий может только мешать или быть лишним, в то время, как цивилизация зависит от отношений между значительным числом людей. В апогее любовных отношений интерес к окружающему миру полностью отсутствует, – паре влюбленных ничего не нужно Для счастья, кроме них самих, даже их общий ребенок. Лишь в этом случае Эрос так беззастенчиво предает суть своего существования: цель создания одного человека из более чем одного, но когда он достигает ее (при помощи любви между Двумя живыми существами), он отказывается идти дальше.
Таким образом, мы можем вполне отчетливо представить себе культурное сообщество, состоящее из подобных пар индивидов, либидно удовлетворяющих себя, которых объединяет совместная работа и общие интересы. Если бы все было так, цивилизация не отнимала бы часть энергии у сексуальности. Но такое, столь желанное положение вещей не существует и никогда не будет существовать. В Реальности цивилизация не довольствуется теми узами, которыми мы позволили ей себя связать. В ее цели входит также объединение членов сообщества либидным путем, и для этого используются все средства. Она предпочитает любые способы, при помощи которых устанавливается прочная идентификация между членами сообщества, и она собирает на одну большую чашу все подавляемые либидо для того, чтобы усилить общественные связи отношениями дружбы. Для достижения этих целей неизбежно ограничение сексуальной жизни. Но мы не в состоянии понять, какая же необходимость толкает цивилизацию на этот путь и порождает конфликт с сексуальностью. Должно быть, существует какой-то тревожный фактор, который мы еще не обнаружили.
Ключ к разгадке может быть найден в одном из идеальных (как мы их назвали) требований цивилизованного общества. Оно гласит: «Возлюби ближнего как самого себя». Оно известно во всем мире, и, несомненно, относится к более ранним периодам, чем христианство, которое выдвинуло его в качестве одного из своих самых значительных постулатов. И все же оно, конечно, не так уж старо; даже в исторические периоды человечество с ним не знакомо. Давайте притворимся наивными, как будто мы впервые слышим его; и тогда мы не сможем подавить в себе чувства удивления и замешательства. Почему мы должны это делать? Какая нам от этого польза? Но самое главное, как достичь этого? Как сделать возможным? Моя любовь – это что-то значимое для меня, чем не следует распоряжаться бездумно. Она навязывает мне обязательства, ради выполнения которых я должен быть готов на жертвы. Если я кого-то люблю, он это должен заслуживать, так или иначе (я не принимаю во внимание его возможную полезность для меня, а также значение как сексуального объекта, так как эти типы отношений не подразумеваются, когда речь идет о заповеди возлюбить ближнего своего). Он заслуживает это, если похож на меня в чем-то существенном, и я могу любить в нем себя; он это заслуживает, если он гораздо совершеннее меня, и я могу любить в нем свое идеальное представление о себе. И, конечно, я должен любить его, если он сын моего друга, так как боль, причиненная моему другу в случае неприятностей, будет также и моей болью. Мне придется разделить ее. Но если он мне незнаком, если он не может привлечь меня своей внутренней ценностью или значением, которое он приобрел для моей эмоциональной жизни, мне будет трудно полюбить его. Действительно, будет неверно поступать так, ведь моя любовь расценивается близкими мне людьми как знак моего предпочтения другим. И было бы несправедливо (по отношению к ним) поставить на одну доску с ними незнакомца. Но если я должен любить его (этой всеобщей любовью) только потому, что он, так же, как и я, обитатель этой земли, как насекомое, земляной червяк или змея, тогда, я боюсь, что ему достанется лишь маленькая толика моей любви – не столько по возможности, сколько по убеждению, что я имею право сохранить ее для себя. И какой же смысл в заповеди, провозглашенной столь торжественно, если выполнение ее не может считаться благоразумным.
При более внимательном изучении я обнаружил еще и другие сложности. Просто этот незнакомец вообще недостоин моей любви; я должен честно признаться, что он в большей степени вызывает во мне враждебность и даже ненависть. В нем, кажется, нет ни капли любви по отношению ко мне, и он не проявляет ни малейшего уважения. Если бы ему понадобилось, он без колебаний обидел бы меня, не задаваясь вопросом, сопоставима ли полученная им выгода с нанесенным мне вредом. На самом деле, он стремится к выгоде; если он может удовлетворить какое-либо из своих желаний, поступая так, ему ничего не стоит насмехаться надо мной, оскорблять меня, сплетничать обо мне и демонстрировать свое превосходство; и чем безопаснее чувствует себя он, и беспомощней я, тем больше вероятность того, что он будет вести себя так по отношению ко мне. Если он ведет себя иначе, проявляет уважение и сдержанность, как незнакомый человек, я готов отвечать ему тем же, в любом случае и не зависимо от какой-либо заповеди. Действительно, ведь если бы эта напыщенная заповедь гласила: «Возлюби ближнего своего так как твой ближний возлюбит тебя», я бы не делал ей исключение. И есть вторая заповедь, которая кажется мне еще более непостижимой и вызывает во мне сильный протест. Это «Возлюби своих врагов». Тем не менее, обдумывая ее, я понимаю, что неверно рассматривать ее как еще большее мошенничество. По сути, это одно и то же.
Я думаю, что сейчас может послышаться благородный голос, предостерегающий меня: «Именно потому, что сосед твой недостоин любви, и, более того, является твоим врагом, ты должен любить его как себя». Тогда я понимаю, что это случай, аналогичный Credo quia absurdum.
Теперь вполне возможно, что мой сосед, которому предписано любить меня, как самого себя, ответит точно так же, как и я, и оттолкнет меня по тем же причинам. Я надеюсь, у него будут иные объективные основания для этого, но суть остается той же. И несмотря на то, что поведение людей столь различно, этика не расценивает его как плохое или хорошее. До тех пор, пока эти различия не устранены, подчинение высоким этическим нормам наносит ущерб целям цивилизации, поощряя плохое (поведение).
Это сильно напоминает инцидент во Французской Палате, когда обсуждалась высшая мера наказания. Речь одного из членов, страстно выступавшего за ее отмену, была встречена бурными овациями, когда послышался голос из зала: «Que messieurs les assassins commencentl»
Доля правды во всем этом, от которой люди с такой легкостью отрекаются, состоит в том, что люди отнюдь не хрупкие создания, желающие быть любимыми, которые в лучшем случае могут защитить себя от нападения; напротив, это создания, среди инстинктивных дарований которых должна быть выявлена значительная степень агрессивности. В результате их сосед является для них не только потенциальным помощником или сексуальным объектом, но также и тем, кто искушает на удовлетворение агрессивности, эксплуатацию его работоспособности, использование его как сексуального объекта без его согласия, захват его собственности, уничтожение его, причинение ему боли, пытку и убийство его. Кто, перед лицом жизненного и исторического опыта, найдет в себе силы оспаривать это утверждение? Как правило, эта жесткая агрессивность ждет какого-либо повода или используется в иных благоприятных обстоятельствах, когда психические контрсилы, обычно сдерживающие ее, не действуют, она проявляется произвольно и выдает в человеке дикого зверя, которому совершенно чуждо уважение к своему собственному виду. Если вспомнить зверства, совершенные в периоды расовых миграций или нашествий варваров, монголов под предводительством Чингисхана и Тамерлана или захват Иерусалима благочестивыми крестоносцами, ужасы последней мировой войны – вспомнив все это, придется смиренно склонить голову перед истинностью такой точки зрения.
Наличие склонности к агрессии, которую мы можем выявить в себе и честно признать ее присутствие в других, является фактором, подрывающим наши отношения с ближним и повергающим цивилизацию в такие крупные расходы (энергии). В результате этой изначальной взаимной враждебности людей, цивилизованному обществу постоянно угрожает дезинтеграция. Интерес к совместной работе не обеспечит ее целостности, инстинктивные страсти сильнее разумных интересов. Цивилизации приходится прилагать все возможные усилия, чтобы сдержать агрессивные инстинкты человека и ограничить проявление их в соответствии с психическим формированием реакций. Следовательно, таким образом, использование Методов предназначается для того, чтобы побудить людей к идентификации и подавляемым отношениям любви, из чего вытекают ограничения в сексуальной жизни, и то, что идеальная заповедь: «Возлюби ближнего своего как себя», – в Действительности оправдывается тем фактом, что ничего более не противоречит Изначальной природе человека. Несмотря на все попытки, усилия цивилизации не увенчались большим успехом. Она надеется предотвратить самостоятельно жесточайшие проявления грубого насилия, оставляя за собой право использовать насилие против преступников, но закон не в состоянии обуздать более осторожные и изощренные проявления человеческой агрессивности. Приходит время, когда каждый «из нас вынужден назвать иллюзиями надежды молодости, которые он возлагал на своих собратьев, и узнать, сколько проблем и страданий появляется в нашей жизни из-за злого умысла. В то же время, было бы несправедливо упрекать цивилизацию за попытку устранить борьбу и соперничество из человеческой активности. Без сомнения, это необходимо. Но оппозиция не обязательно носит враждебный характер, она просто неверно употребляется и дает, тем самым, повод к враждебности.
Коммунисты верят в то, что нашли путь к избавлению от наших грехов. Они считают, что человек совершенно прекрасен и хорошо расположен по отношению к своему ближнему; но установление частной собственности развратило его природу. Владение личным богатством дает индивиду власть, а вместе с ней и искушение плохо относиться к ближнему; в то время как человек, лишенный собственности, вынужден восставать против своего угнетателя. Если ликвидировать частную собственность и каждому позволить наслаждаться общим богатством, злая воля и враждебность исчезнут у людей. Так как потребности каждого будут удовлетворены, не будет оснований для того, чтобы считать кого-то своим врагом; все будут охотно выполнять необходимую работу. Я не останавливаюсь на критике экономического аспекта коммунистической системы; я не могу судить о том, насколько выгодна или целесообразна отмена частной собственности. Но я не могу признать, что психологические предпосылки, лежащие в основе системы, являются алогичной иллюзией. Отменяя частную собственность, мы лишаем человеческую склонность к агрессии одного из ее инструментов, безусловно важного, хотя и не важнейшего, но мы не устраняем различий в силе и влиянии, которыми злоупотребляет агрессивность, ничего не изменяем и в ее природе. Агрессивность не была порождена собственностью. Она почти безгранично правила миром еще в первобытные времена, когда собственность была весьма ограниченной, и она уже проявила себя в детстве почти до того, как собственность рассталась со своей примитивной анальной формой; она образует основу любых отношений любви и привязанности у людей (единственное исключение составляет отношение матери к своему сыну). Если мы покончим с личными правами на материальное богатство, еще останется прерогатива в сфере сексуальных отношений, которая непременно станет источником сильнейшей неприязни и наиболее неистовой враждебности среди мужчин, которые равны в других отношениях. Если бы нам надо было устранить и этот фактор, допустив полную свободу сексуальной жизни, и таким образом ликвидировать семью, положившую начало цивилизации, очевидно, что мы не смогли бы предвидеть, в каких новых направлениях может пойти развитие цивилизации; единственное, что мы можем ожидать – это наличие и там этой неистребимой черты человеческой натуры.
Людям, конечно, не просто отказаться от удовлетворения этой склонности к агрессии. Им без нее неудобно. Не следует оставлять без внимания преимущество, предлагаемое сравнительно маленькой культурной группой, от реализации этого инстинкта в форме враждебности по отношению к самозванцам. Всегда есть возможность связать чувством любви значительное число людей, тогда как все остальные будут испытывать на себе проявление их агрессивности. Я однажды обсуждал феномен, когда именно сообщества с прилегающими территориями и связанные также между собой и другими отношениями, находятся в состоянии постоянной вражды и подтрунивания друг над другом, как, например, испанцы и португальцы, северные и южные немцы, англичане и шотландцы и т.д. Я назвал этот феномен «нарциссизм малых различий», хотя название и не объясняет его. Сейчас мы можем видеть, что это является удобным и относительно безвредным способом удовлетворения склонности к агрессии, благодаря которой легче постигается сплоченность между членами общества. В этом отношении еврейский народ, расселенный повсюду, оказал неоценимую услугу цивилизациям тех стран, в которых он нашел себе приют; но, к сожалению, всех гонений, которым подверглись евреи в средние века, было недостаточно для того, чтобы сделать этот народ более мирным и безопасным для их христианских собратьев. Когда однажды апостол Павел провозгласил всеобщую любовь между людьми основой христианского сообщества, стала неизбежной крайняя нетерпимость христианства по отношению к тем, кто остался за его пределами. Католикам, чья общественная жизнь не строилась по принципу «Государство на основе любви», религиозная нетерпимость была чуждой, несмотря на то, что религия находилась в компетенции Государства, и Государство было пронизано религией. Не случайно и то, что идея мирового господства немцев породила как дополнение и антисемитизм; и вполне понятно, что попытка установить новую, коммунистическую цивилизацию в России должна была найти психологическую опору в преследовании буржуазии. Остается только строить догадки, весьма озабоченно, что же будут делать Советы после того, как уничтожат свою буржуазию.
Если цивилизация требует таких жертв не только от человеческой сексуальности, но и от его агрессивности, нам легче понять, почему же так трудно быть счастливым в этой цивилизации. Действительно, примитивному человеку жилось лучше без ограничений инстинкта. В противовес этому, перспективы наслаждения этим счастьем на протяжении какого-то времени были для него весьма призрачными. Цивилизованный человек променял часть возможностей для счастья на безопасность. Мы не должны, тем не менее, забывать, что в первобытной стране только глава ее наслаждался этой свободой инстинктов, остальные жили в рабском подавлении. В этот примитивный период цивилизации контраст между меньшинством, наслаждавшимся преимуществами цивилизации, и большинством, которое было лишено этих преимуществ, был, таким образом, доведен до крайностей. Что касается первобытных людей, существующих и по сей день, тщательное исследование показало, что их инстинктивная жизнь с ее свободами не должна являться предметом зависти. Она подвергается ограничениям другого рода, но возможно, более строгим чем те, которые применимы к современному цивилизованному человеку.
Когда мы справедливо открыли вину нынешнего состояния цивилизации в том, что столь неадекватно выполняются наши требования к образу жизни, который должен сделать нас счастливыми, в том, что допускается существование стольких страданий, которых, вероятно, можно было бы избежать, – когда с беспощадной критикой мы пытаемся раскрыть корни ее несовершенства, мы, несомненно, используем свое право, а не проявляем себя врагами цивилизации. Мы можем надеяться на постепенное осуществление таких перемен в нашей цивилизации, которые будут способствовать лучшему удовлетворению наших потребностей, и не подвергаться нашей критике. Но, вероятно, мы можем также свыкнуться с мыслью о том, что существуют трудности, связанные с самой природой цивилизации, и никакие попытки реформирования не приведут к успеху. Помимо задач ограничения инстинктов, к которым мы готовы, напрашивается для рассмотрения опасная ситуация, которую можно определить как «психологическую бедность группы». Эта опасность угрожает, в основном, там, где связи в обществе главным образом основываются на идентификации его членов друг с другом в то время, как индивиды лидерского типа не сознают то значение, которое они должны иметь для формирования групп. Сегодняшнее культурное состояние Америки дало бы нам хорошую возможность для изучения вреда, нанесенного цивилизации, которого таким образом, следует опасаться. Но мне надо избежать соблазна и не вдаваться в критику американской цивилизации; не хочу производить впечатления, будто я сам стремлюсь использовать американские методы.
VI
Ни в одной из моих предыдущих работ у меня не было столь сильного чувства как сейчас, что я описываю нечто общеизвестное и трачу бумагу и чернила, и, в свою очередь, труд издателя и печатника, материал, для того, чтобы разъяснить то что на самом деле говорит само за себя. Поэтому мне бы следовало с радостью ухватиться за мысль, если бы она возникла, что признание особого, независимого агрессивного инстинкта означает изменение психоаналитической теории инстинктов…
Мы увидим, однако, что это не так, это просто тот случай, когда я попытался сосредоточить внимание на мысли, возникающей давно, и выявить ее значение. Из всех медленно развивавшихся частей аналитической теории, теория инстинктов наиболее болезненно прокладывала себе дорогу. И все же, теория была столь необходима для структуры в целом, что нужно было чем-то ее заменить. Поначалу, находясь в крайнем затруднении, я принял за точку отсчета высказывание поэта и философа Шиллера, о том, что «голод и любовь – это то, что движет миром». Можно допустить, что голод представляет инстинкты, направленные на сохранение индивида; тогда как любовь стремится к объектам, и ее основной функцией, которой всячески благоприятствует природа, является сохранение видов. Таким образом, надо начать с того, что ego-инстинкты и объект-инстинкты сталкиваются друг с другом. Для обозначения энергии последних и только последних инстинктов я ввел термин «либидо». Таким образом, антитеза была между ego-инстинктами и либидными инстинктами любви (в широком смысле), которые были направлены на объект. Верно, что один из этих объект-инстинктов, садистский инстинкт, выделялся на фоне остальных тем, что цель его далека от достижения влюбленности. Более того, очевидно, что он в некоторых отношениях относился к ego-инстинктам и ему не удалось скрыть явного сходства с властными инстинктами, не имеющими либидной цели. Но эти различия были преодолены; в конце концов, очевидно, что садизм был частью сексуальной жизни, в проявлениях которого любовь могла замещаться жестокостью. Неврозы рассматривались как результат борьбы между интересом самосохранения и требованием либидо, борьбы, в которой ego одерживало победу, но ценой сильных страданий и отречений.
Любой аналитик согласится с тем, что даже сегодня эта точка зрения не звучит ошибкой, от которой давно отреклись. Тем не менее, она претерпела существенные изменения, так как центр наших исследований переместился со сдерживаемых на сдерживающие силы, от объект-инстинктов на ego. Решающим шагом на этом пути явилось введение концепции нарциссизма – а именно, открытие того, что ego само по себе привязано к либидо и действительно является естественным местом нахождения либидо, и остается в какой-то степени его центром. Это нарциссическое либидо обращается к объектам и, таким образом, становится объект-либидо; и оно снова может превратиться в нарциссическое либидо. Концепция нарциссизма дает возможность аналитически объяснить травматические неврозы и многие болезни, граничащие с психозом, так же как и сами психозы. Необходимо было дать нашу интерпретацию перенесения неврозов, как попытки, предпринимаемой ego для самозащиты от сексуальности; но в таком случае подвергается опасности концепция либидо. Так как ego-инстинкты так же были либидными, одно время казалось неизбежным отождествление либидо с инстинктивной энергией в целом, что ранее и отстаивал К.Г. Юнг. Тем не менее, у меня все же остается убеждение, которое я пока не в состоянии обосновать, что все инстинкты не могут быть однородными. Следующий мой шаг был сделан в работе «По ту сторону принципа удовольствия» (1920 г.), когда принуждение к повторению и консервативный характер инстинктивной жизни впервые привлекли мое внимание. Основываясь на размышлении о начале жизни и биологических аналогах, я пришел к выводу о том, что помимо инстинкта, сохраняющего живую материю и объединяющего ее в более крупные единицы, должен существовать другой, противоположный инстинкт, направленный на разложение этих единиц и возврат их в первобытное, неорганическое состояние. Другими словами, наравне с Эросом, существовал инстинкт смерти. Объяснение феномену жизни может быть дано на основе совпадающих или взаимоисключающих действий этих двух инстинктов. Было, тем не менее, нелегко продемонстрировать действие этого предполагаемого инстинкта смерти.
Проявления Эроса были достаточно яркими и заметными. Можно было предположить, что инстинкт смерти действовал бесшумно внутри организма в направлении его разложения, но это, конечно, не является доказательством. Более плодотворной была мысль о том, что этот инстинкт направлен на внешний мир и проявляется в виде инстинкта агрессивности и разрушения. В этом сам по себе инстинкт мог бы быть поставлен на службу Эросу в том смысле, что организм разрушал бы что-то другое, живое или неживое, вместо разрушения себя самого. И, наоборот, любое ограничение этой агрессивности, направленной наружу, будет обязательно усиливать саморазрушение, которое в любом случае произойдет. В то же время из этого примера может возникнуть подозрение, что два вида инстинкта редко, – возможно никогда – не проявляются отдельно друг от друга, но сочетаются друг с другом в различных и очень разных пропорциях, и, таким образом, становятся недоступными для нашего суждения. В садизме, задолго до того, как он был признан составной частью сексуальности, следовало бы рассматривать особенно сильное слияние подобного рода между тенденцией к любви и разрушительным инстинктом; в то время, как его двойник, мазохизм, являлся бы союзом между деструктивизмом, направленным внутрь, и сексуальностью – союзом, превращающим ранее незначительную тенденцию в заметную и ощутимую.
Предположение о существовании инстинкта смерти или разрушения вызвало сопротивление даже в аналитических кругах. Я знаю о том, что имеет место постоянная склонность к приписыванию любых проявлений опасного и враждебного в любви к естественной биполярности в ее собственной природе. Первоначально лишь в качестве эксперимента я выдвинул идеи, которые развивал здесь, но с течением времени они настолько завладели мной, что я не мог больше думать иначе. На мой взгляд, они гораздо полезнее с теоретической точки зрения, чем любые другие возможные идеи; они обеспечивают то упрощение, без игнорирования или злоупотребления фактами, к которому мы стремимся в научной работе. Я знаю, что в садизме и мазохизме мы всегда видели проявление деструктивного инстинкта (направленного внутрь и наружу), тесно переплетенного с эротизмом; но я не в состоянии более понимать, как мы могли проглядеть вездесущность не-эротической агрессивности и деструктивности и не поставить ее на соответствующее место в нашей интерпретации жизни. (Желание разрушать, направленное внутрь, чаще всего ускользает от нашего восприятия, конечно, если оно не имеет Примеси эротизма). Я помню свое собственное настороженное отношение, когда идея инстинкта разрушения впервые возникла в психоаналитической литературе, Как много времени потребовалось, прежде чем я смог воспринять ее. То, что Другие проявляли, и все еще проявляют подобное отношение неприятия, удивляет меньше. Ведь «маленькие дети не любят», когда речь идет о врожденной человеческой склонности к «порочности», агрессивности и деструктивности, а также жестокости. Бог сотворил их по образу и подобию своего собственного совершенства; никто не хочет слышать напоминания о том, как трудно примирить неоспоримое существование зла – несмотря на заверения христианской науки – с его всемогуществом и его всеобщей добродетелью. Дьявол был бы наилучшим выходом из положения в качестве оправдания для Бога; в этом смысле он сыграл бы ту же роль, как фактор экономической разгрузки, что и евреи в мире арийского идеала. Но даже в этом случае на Бога можно возложить ответственность за существование Дьявола точно так же, как и за существование зла, которое Дьявол воплощает. В виду этих трудностей, каждому из нас будет дан совет, при удобном случае низко поклониться глубоко нравственной природе человечества; это поможет нам завоевать широкую популярность и многое нам простится за это.
Термин «либидо» может быть еще раз использован для обозначения проявлений власти Эроса для того, чтобы разграничить их от энергии инстинкта смерти. Нужно признать, что мы сталкиваемся с гораздо большей трудностью в осознании того инстинкта, мы можем только предполагать его существование, как нечто, находящееся в тени Эроса; он ускользает от обнаружения, за исключением тех случаев, когда его присутствие выдает слияние его с Эросом. Именно в том случае садизма, когда инстинкт смерти искажает эротическую цель в своем собственном смысле, но, в то же время, полностью удовлетворяет эротический импульс, нам удалось добиться наиболее глубокого проникновения в его природу и его отношения с Эросом; но даже там, где он возникает без какой-либо сексуальной цели, в безрассудном неистовстве деструктивизма, мы не можем не признать, что удовлетворение инстинкта сопровождается чрезвычайно высокой степенью нарциссического наслаждения, вследствие возможности осуществления его заветного стремления ко всемогуществу. Инстинкт разрушения, смягченный и приуроченный, и будто бы замкнутый в своей цели, должен обеспечивать ego удовлетворение его жизненных потребностей и контроль над природой тогда, когда он направлен на объекты. Так как признание инстинкта имеет, в основном, теоретическое обоснование, мы должны также согласиться и с тем, что он не является совершенно неуязвимым для теоретических возражений. Но такое положение вещей существует сейчас, на сегодняшнем уровне наших знаний; дальнейшее исследование и размышление, без сомнения, прольет свет, который и решит проблему.
Поэтому, в дальнейшем, я принимаю точку зрения, согласно которой склонность к агрессии является естественной самоподдерживаемой инстинктивной предрасположенностью в человеке, и я возвращаюсь к моему мнению о том, что она создает самые серьезные сложности на пути цивилизации. В какой-то момент в процессе исследования, я вплотную подошел к мысли о том, что цивилизация была особым процессом, который претерпевает человечество, и я до сих пор еще нахожусь под влиянием этой идеи. Сейчас я могу добавить, что цивилизация является процессом, находящимся на службе Эроса, цель которого – объединить одиночные человеческие индивиды, а затем семьи, затем расы, народы и нации в одно великое единство, единство человечества. Почему это должно произойти, мы не знаем; работа Эроса именно такова. Эти скопления людей либидно связаны друг с другом. Только необходимость, преимущества совместного труда не удержат их вместе. Но естественный, агрессивный инстинкт является производным и главным представителем инстинкта смерти, который мы обнаружили наряду с Эросом и который разделяет с ним мировое господство. И сейчас я думаю, что смысл эволюции цивилизации не является для нас далее неясным. Она представляет собой борьбу между Эросом и Смертью, между инстинктом разрушения в том виде, в каком он выражает себя в роде человеческом. Эта борьба как раз то, из чего, в сущности, состоит вся жизнь, и эволюцию цивилизации можно, таким образом, рассматривать просто как борьбу за жизнь человеческого рода. И именно эту битву великанов наши няни пытаются умиротворить колыбельной песенкой о небесах.
VII
Почему наши родственники, животные, не ведут такой культурной борьбы? Мы не знаем. Очень возможно, что некоторым из них – пчелам, муравьям, термитам — потребовались тысячелетия, прежде чем они пришли к государственным институтам, разграничению функций и ограничению индивида, которые восхищают нас и по сей день. Признаком нашего теперешнего состояния является то, что мы знаем, основываясь на наших собственных чувствах, что не смогли бы считать себя счастливыми ни в одном из этих животных государств, или ни в одной из ролей, предназначенных в них индивиду. В случае других животных видов вполне возможно, что временный баланс был достигнут между влиянием их среды обитания и противоборствующими инстинктами внутри них, и, таким образом, наступил перерыв в развитии. Весьма вероятно, что в примитивном человеке новое приближение либидо спровоцировало повторный взрыв активности со стороны деструктивного инстинкта. Здесь есть очень много вопросов, на которые все еще не найдены ответы.
Другой вопрос касается нас более непосредственно. Какие средства использует цивилизация для того, чтобы обуздать агрессивность, которая противодействует ей, сделать ее безвредной и, возможно, избавиться от нее. Мы уже ознакомились с несколькими из этих методов, но остается еще один, и, как оказывается, наиболее важный. Это мы можем изучать на примере истории развития индивида. Что в нем происходит для того, чтобы сделать эту страсть к агрессии безвредной? Что-то очень значительное, о чем мы никогда бы не догадались, но что, тем не менее, совершенно очевидно. Его агрессивность обращается вовнутрь; она, собственно говоря, направлена обратно туда, откуда произошла – другими словами, она направлена к его собственному ego. Там она сменяется частью ego, которое противопоставляет себя остальному ego как cynep-ego и которая затем в форме «совести» готова пустить в ход против ego ту же самую глубокую агрессивность, которую ego хотело бы удовлетворить на других, посторонних индивидах. Напряженность между жестоким cyпep-ego и подчиненным ему ego названа нами чувством вины; оно выражается в потребности в наказании. Цивилизация, следовательно, обретает власть над опасной страстью к агрессии, присущей индивиду, путем ослабления и обезоруживания ее и установления внутри нее силы для контроля за ней, подобно вводу гарнизона в захваченный город.
Что касается природы чувства вины, то аналитик располагает различными точками зрения других психологов, но даже для него является непростой задачей объяснение этого чувства. Если мы для начала спросим, как у человека рождается чувство вины, мы получим неоспоримый ответ: человек чувствует вину (верующие люди сказали бы «грешность»), когда он сделал что-то, известное ему как «плохое». Но тогда мы видим, что ответ этот говорит нам о малом. Возможно, после некоторых колебаний, мы добавим, что даже если человек фактически и не сделал Ничего плохого, но только признал в себе намерение сделать это, он может считать себя виноватым; и тогда возникает вопрос, почему намерение считается равносильным деянию. Оба случая, однако, предполагают признание человеком того, что плохое достойно порицания, и это то, чего не следует делать. Из чего вытекает этот вывод? Мы можем отклонить существование изначальной, как бы естественной способности отличать плохое от хорошего. То, что плохо, часто вовсе не является вредным или опасным для ego, напротив, это может быть чем-то желанным и приятным для ego. Здесь, следовательно, вступает в силу постороннее влияние, и именно оно определяет, что считать хорошим или плохим. Так как личные чувства человека не направили бы его по этому пути, он должен иметь мотив для того, чтобы покориться этому постороннему влиянию. Такой мотив легко обнаружить в его беспомощности и его зависимости от других людей, и лучше всего определить его как страх потери любви. Если он теряет любовь другого человека, от которого он зависит, он также теряет защищенность от различных опасностей. Более того, он подвергается опасности, что этот более сильный человек проявит по отношению к нему свое превосходство в форме наказания. Следовательно, вначале плохо то, что угрожает человеку потерей любви. Из-за страха перед этой потерей он должен избежать ее. Это также является причиной незначительного различия между тем, сделал ли человек нечто плохое или только намеревается сделать. В любом случае опасность возникает, только в случае, если и когда власть обнаруживает ее, и в любом случае власть повела бы себя одинаково.
Такой образ мыслей назван «плохой совестью». Но в действительности, он не заслуживает такого названия, так как на этой стадии очевидно, что чувство вины -это лишь страх потери любви, «социальное» беспокойство. В маленьких детях он не может быть ничем иным, но и у многих взрослых он изменился лишь настолько, что место отца или двух родителей занято большим сообществом людей. Поэтому такие люди обычно позволяют себе совершать плохие поступки, которые сулят им удовольствия до тех пор, пока они сохраняют уверенность в том, что власть ничего не узнает об этом, или не сможет обвинить их в этом; они боятся лишь быть пойманными. Сегодняшнее общество должно, в общем, считаться с таким образом мыслей.
Существенные изменения имеют место только тогда, когда власть переносится вовнутрь посредством введения cyпep-ego. Феномен совести иногда достигает высшей стадии. Фактически нам только сейчас следовало бы говорить о совести, или чувстве вины. На этой стадии также и страх быть пойманным пропадает; более того, различие между совершением чего-то плохого и желанием сделать это полностью исчезает, так как ничего нельзя скрыть от cyпep-ego, даже мысли. Верно, что серьезность ситуации, с настоящей точки зрения, исчезла, поскольку у новой власти, cyпep-ego, нет повода, известного нам, для плохого обращения с ego, с которым оно так тесно связано, но генетическое влияние, которое ведет к выживанию того, что является прошлым и было преодолено, дает о себе знать в этом смысле, что основополагающие обстоятельства остаются такими же, какими они были вначале. Cyпep-ego терзает грешное ego тем же чувством беспокойства и не пропускает возможностей, позволяющих внешнему миру наказать ego.
На второй стадии развития совесть проявляет особенность, которая существовала на первой стадии, и которую теперь не так просто объяснить. Ведь чем добродетельней человек, тем строже и недоверчивей его поведение, так что в конечном счете именно те люди, которые наиболее безгрешны, упрекают себя в самых тяжелых грехах. Это значит, что добродетель лишается части обещанного ей вознаграждения; послушное и целомудренное ego не пользуется доверием у своего ментора и тщетно, казалось бы, пытается обрести его. Сразу же можно возразить, что эти трудности надуманы, и сказать, что более строгая и бдительная совесть именно и является отличительным признаком нравственного человека. Более того, когда святоши называют себя грешниками, они не так уж заблуждаются, принимая во внимание искушения к инстинктивному удовлетворению, которым они подвержены в особенно высокой степени, ведь, как хорошо известно, соблазн лишь усиливается постоянной фрустрацией, тогда как периодическое удовлетворение ведет к ослаблению, по крайней мере, на какое-то время. Сфера этики, в которой столько проблем, ставит нас перед другим фактом, а именно тем, что несчастье, или внешняя фрустрация так сильно увеличивает власть совести в cyпep-ego. Пока у человека все идет хорошо, его совесть снисходительна и позволяет ego делать все, что угодно; но когда на него обрушиваются неприятности, он ищет свою душу, признает свою грешность, повышает требовательность своей совести, навязывает себе воздержание и наказывает себя епитимиями. Целые народы вели себя так, и все еще ведут. Это все же легко объясняется начальной, младенческой стадией совести, которая не отступает после интериоризации в cyпep-ego, но сохраняется наряду с ним и в тени его. Судьба рассматривается как замена родительского фактора. Если человеку сопутствует неудача, это значит, что он больше не любим этой высшей властью, и под угрозой потери такой любви он еще раз склоняет голову перед родительским представителем в его cyпep-ego – представителем, на которого в дни удачи он готов был не обращать внимания. Это становится особенно хорошо заметно, когда судьба рассматривается в строго религиозном смысле, как нечто иное, как выражение Божественной Воли. Люди Израиля верили в то, что они являются любимым детищем Бога, и когда Великий Отец вызывал одно за другим несчастья, чтобы обрушить его на этих людей, они были непоколебимы в своей вере относительно его отношения к ним и не сомневались в его власти и правоте. Напротив, они сотворили пророков, которые выставляли напоказ их грешность; и из чувства вины они создали сверхстрогие заповеди их священной религии. Важно, насколько отличается поведение примитивного человека. Если у него случается неприятность, он обвиняет не себя, а своего кумира, не выполнившего своей обязанности, и он подвергает его побоям, вместо того, чтобы наказывать себя.
Таким образом, мы знаем о двух источниках чувства вины: один возникает из-за страха перед властью, а другой, позднее, из-за страха перед cynep-ego. Первый настаивает на отказе от инстинктивных удовлетворений; второй, помимо этого, требует наказания, так как остаются запрещенные желания, которые могут быть скрыты от cynep-ego. Мы узнали также, как следует понимать строгость cynep-ego – требований совести. Это простое преодоление строгости внешней власти, за которой она последовала и которую она частично заменила. Теперь мы видим соотношение между отказом от инстинкта и чувством вины. Первоначально отказ от инстинкта был результатом страха перед внешней властью. Человек отказывался от своих удовлетворений для того, чтобы не потерять ее любовь. Если он был верен этому отказу, то был как бы в расчете с этой властью, у него не должно остаться чувства вины. Но страх перед cynep-ego – это другой случай. Здесь недостаточно инстинктивного отказа, так как желание настойчивое, и его нельзя скрыть от ego. Таким образом, несмотря на отказ, чувство вины сохраняется. Это ставит строение cynep-ego, или другими словами, формирование совести в очень неблагоприятное экономическое положение. Инстинктивный отказ сейчас более не обладает полностью освобождающим эффектом; целомудренное воздержание не вознаграждается больше гарантией любви. Грозящее внешнее несчастье — потеря любви и наказание внешней властью – сменилось постоянным внутренним несчастьем из-за напряженного состояния, вызванного чувством вины.
Эти взаимоотношения настолько сложны и в то же время настолько важны, что, Рискуя повториться, я должен рассмотреть их еще с одной точки зрения. Хронологическая последовательность в этом случае будет следующей. Первым возникает отказ от инстинкта из-за страха перед агрессией со стороны внешней силы. (Это, конечно, равносильно страху потери любви, так как любовь является защитой от этой карательной агрессии.) После этого идет образование внутренней власти и отказ от инстинкта из-за страха перед совестью. В этой второй ситуации плохие намерения равносильны плохим действиям, и, следовательно, возникает чувство вины и потребность в наказании. Агрессивность совести поддерживает агрессивность власти. До сих пор все, без сомнения, ясно, но где это уступает место усилению влияния несчастья (усиление, навязанное извне), чрезвычайной строгости совести в лучших и наиболее мягких людях. Мы уже объяснили обе эти особенности, присущие совести, но у нас, возможно, сохраняется впечатление, что эти объяснения не затрагивают сути и оставляют еще что-то необъясненным. И здесь наконец-то, возникает идея, целиком и полностью относящаяся к психоанализу и совершенно чуждая обычному образу мышления у людей. Идея такого рода позволяет нам понять, почему содержание должно было показаться нам таким бессвязным и неясным. Ведь идея эта состоит в том, что совесть (или, более точно беспокойство, которое позднее становится совестью) на самом деле является изначальной причиной отказа от инстинкта, но позднее отношения меняются местами. Каждый отказ от инстинкта сейчас становится активным источником совести, и каждый новый отказ усиливает строгость и непримиримость последней. Если бы мы только могли привести это в соответствие с тем, что мы уже знаем об истории возникновения совести, мы подверглись бы искушению поддержать парадоксальное утверждение о том, что совесть есть результат отказа от инстинкта, или что такой отказ (навязанный нам извне) создает совесть, которая затем требует дальнейших отказов от удовлетворения инстинктов.
Противоречие между этим утверждением и тем, что было сказано выше о генезисе совести, на самом деле, не такое уж глубокое, и мы видим возможность дальнейшего его ослабления. Чтобы облегчить наше объяснение, давайте возьмем в качестве примера агрессивный инстинкт и допустим, что рассматриваемый отказ всегда есть отказ от агрессии. (Это, конечно, следует рассматривать лишь как временное утверждение.) Отказ от инстинкта действует на совесть таким образом, что каждый элемент агрессии, от удовлетворения которого субъект отказывается, принимается cynep-ego и усиливает агрессивность последнего (против ego). Это не очень хорошо гармонирует с точкой зрения, согласно которой первоначальная агрессивность совести является продлением строгости внешней власти и, таким образом, не имеет ничего общего с отказом. Но это несоответствие стирается, если мы обусловливаем другой источник этого первого проявления агрессивности со стороны cynep-ego. В значительной степени агрессивность должна быть развита у ребенка против власти, мешающей ему получить его первые и вместе с тем наиболее важные удовлетворения, какого бы типа ни были требуемые от него инстинктивные лишения; но он должен отказаться от удовлетворения этой мстительной агрессивности. Он находит выход из этой экономически сложной ситуации при помощи знакомых механизмов. Путем идентификации он помещает в себя неуязвимую власть. Власть сейчас же превращается в его cynep-ego и завладевает всей агрессивностью, которую ребенок хотел бы направить против него. Детское ego вынуждено довольствоваться печальной ролью авторитета – отца, который, таким образом, деградирует. Здесь, как столь часто бывает, реальная ситуация перевернута: «Если бы я был отцом, а ты был бы ребенком, я бы обращался с тобой плохо». Отношение между cynep-еgo и ego – это возврат к искаженным желанием реальным отношениям между еще неразделенным ego и внешним объектом. Это тоже типично. Но основное различие состоит в том, что первоначальная строгость cynep-ego совсем или частично не представляет собой строгости, которую человек испытывал со стороны объекта или которую он приписывал ему; она, скорее, представляет собой агрессию человека по отношению к нему. Если это верно, мы должны честно признать, что сначала совесть возникает в результате подавления агрессивного импульса, и потом усиливается новыми подавлениями подобного рода.
Какая из этих двух точек зрения верна? Первая, которая казалась неуязвимой в генетическом аспекте, или новая, столь благоприятно завершающая эту теорию? Ясно также и по результатам непосредственного наблюдения, что обе точки зрения оправданы. Они не противоречат друг другу, и даже совпадают в том, что детская мстительная агрессивность будет частично определяться карательной агрессивностью, которая ожидается со стороны отца. Однако опыт показывает, что строгость cynep-ego, которую ребенок проявляет, никак не соответствует строгости обращения с ним. Строгость первого кажется независимой от строгости последнего. Ребенок, который воспитывался снисходительно, может иметь очень строгую совесть. Но будет неверным преувеличивать эту независимость; нетрудно убедиться в том, что строгость воспитания оказывает также сильное влияние и на формирование детского cynep-ego. Это значит, что формирование cynep-ego, появление врожденных, органических факторов совести и влияние окружающей среды оказывают комбинированное воздействие. Это вовсе не удивительно, напротив, это универсальное этиологическое условие для всех процессов подобного рода.
Можно также утверждать, что, когда ребенок реагирует на свои первые инстинктивные фрустрации с излишне бурной агрессивностью и с соответственно строгим cynep-ego, он придерживается филогенетической модели и выходит за рамки ответа, который был бы подтвержден течением событий, так как отец в доисторические времена, был, несомненно, ужасен, и ему могла быть присуща крайняя степень агрессивности. Таким образом, если перейти от индивида к филогенетическому развитию, различия между двумя теориями генезиса совести еще более размыты. С другой стороны, новое и важное различие появляется между этими двумя процессами развития. Мы не можем уйти от предположения, что у человека чувство вины произошло от Эдипова комплекса, и возникло при убийстве отца братьями, объединенными между собой. В таком случае акт агрессии был не подавлен, а осуществлен; но это был тот же акт агрессии, подавление которого в ребенке рассматривается как источник его чувства вины. Здесь мне не следует удивляться, если читатель сердито воскликнет: «Тогда не имеет значения, убил человек отца или нет – в любом случае у него появляется чувство вины!» Мы можем тут остановиться и выразить некоторые сомнения. Либо не верно то, что чувство вины происходит от подавленной агрессивности, либо вся история с убийством отца является фикцией, и дети первобытного человека убивали своих отцов не чаще, чем это делают дети сегодня. Кроме того, если это не фикция, а правдоподобный исторический факт, это было бы чем-то превосходящим то, что, как каждый предполагает, может случиться, – а именно с человеком, чувствующим вину, так как он действительно сделал то, что не может быть оправдано. И этому событию, которое в конце концов является каждодневным происшествием, психоанализ еще не дал объяснения.
Это правда, и психоанализ должен заполнить этот пробел. Нет в этом никакого великого секрета. Когда у человека есть чувство вины за преступление после его совершения, чувство следовало бы более точно назвать раскаянием. Оно относится только к совершенному поступку, и конечно предполагает, что совесть – готовность чувствовать вину – существовали уже до того, как было совершено преступление. Раскаяние подобного рода не может, следовательно, способствовать выяснению происхождения совести и чувства вины вообще. В этих каждодневных случаях происходит обычно следующее: инстинктивная потребность обретает силу для получения удовлетворения, невзирая на совесть, сила которой, в конце концов, ограничена; и, с естественным ослаблением потребности, благодаря удовлетворению ее, прежний баланс власти восстановлен. Таким образом, оправдано исключение психоанализом из настоящей дискуссии случая с чувством вины, обусловленным раскаянием, насколько бы часто ни имели места эти случаи и сколь ни велика их практическая важность.
Но если чувство вины человека восходит к убийству примитивного отца, то это, в конечном результате, случай «раскаяния». Следует ли нам допустить, что (в те времена) совесть и чувство вины, как мы предположили, не существовали до поступка? Если нет, откуда, в таком случае, появилось раскаяние? Нет сомнений в том, что этот случай должен объяснить нам тайну чувства вины и положить конец нашим трудностям. И я верю, что так и будет.
Это раскаяние было результатом изначальной амбивалентности чувства к отцу. Его сыновья ненавидели его, но они также и любили его. После того, как их ненависть была удовлетворена актом агрессии, их любовь вышла на первый план в их раскаянии за совершенный поступок. Это основало cynep-ego, идентифицированное с отцом, наделило его отцовской властью как наказание за афессивный поступок, совершенный по отношению к нему, и это создало ограничения, направленные на предотвращение поступка. И так как афессивность против отца была повторена в следующих поколениях, чувство вины тоже сохранялось и усиливалось с каждым актом агрессивности, который был подавлен и перенесен на супер-еgо. Сейчас, я думаю, мы можем наконец-то отчетливо понять два момента: роль любви в происхождении совести и фатальную неизбежность чувства вины. Убил ли человек своего отца или воздержался от свершения этого в действительности, не является решающим фактором. Человек должен чувствовать себя виноватым в любом случае, так как чувство вины есть выражение конфликта, обусловленного амбивалентностью, вечной борьбой между Эросом и инстинктом разрушения, или смерти. Этот конфликт вступает в силу, как только люди сталкиваются с задачей совместного проживания. До тех пор, пока в сообществе не допускаются другие формы, кроме семьи, конфликт должен проявляться в Эдиповом комплексе с тем, чтобы основать совесть и породить первое чувство вины. Когда делается попытка расширить сообщество, этот же конфликт продолжается в формах, зависящих от прошлого; и он усугубляется и приводит к дальнейшему усилению чувства вины. Так как цивилизация подчиняется внутреннему эротическому импульсу, который заставляет людей объединяться в тесно сплоченные группы, она может достичь своей цели посредством все возрастающего усиления чувства вины. То, что начиналось по отношению к отцу, завершается по отношению к группе.
Если цивилизация является необходимым ходом развития от семьи к человечеству в целом, тогда, в результате врожденного конфликта на почве амбивалентности, внутренней борьбы между тенденциями любви и смерти – неразрывно связано с ней усиление чувства вины, которое, возможно, достигнет высшей степени, с которой индивиду трудно мириться. Это напоминает эмоциональное обвинение великим поэтом «Божественных сил»:
На сей безрадостной земле нам свыше велено остаться. Но небеса винить не должен человек, Осталось нам одно – раскаяньем терзаться: Вины – мгновенье, горя – век!
И мы должны вздохнуть с облегчением при мысли о том, что кто-то достоин извлечь без усилий из пучины своих собственных чувств глубочайшие истины, к которым остальным приходится прокладывать путь в мучительной неопределенности и непрерывных поисках.
VIII
Достигнув конца путешествия, автор должен просить прощения у читателей за то, что он был недостаточно опытным гидом и не избавил их от бессодержательных отрезков повествования и утомительных отступлений. Несомненно, это можно было сделать лучше. На завершающей стадии я постараюсь внести некоторые изменения.
Во-первых, я подозреваю, что у читателя сложилось впечатление, что наши рассуждения о чувстве вины не вписываются в рамки этого эссе; они занимают слишком много места, а другие предметы исследования не всегда тесно связанные, получили одностороннее освещение. Это могло испортить структуру моей работы; но это полностью соответствует моему намерению представить чувство вины как наиболее важную проблему в развитии цивилизации; ценой, которую мы платим за прогресс цивилизации, является потеря счастья на почве усиливающегося чувства вины. Все, что кажется странным в связи с этим заявлением, которое является окончательным выводом из нашего исследования, может быть, вероятно, отнесено к совершенно особому, все еще не объясненному отношению между чувством вины и нашим сознанием. В обычном случае раскаяния, рассматриваемом нами, как нормальном, это чувство становится вполне ощутимым для сознания. Действительно, мы привыкли говорить о «сознании вины», о «чувстве вины». Наше изучение неврозов, которому в конечном счете мы обязаны наиболее ценными сведениями, являющимися ключом к пониманию нормальных условий, ставит нас перед лицом некоторых противоречий. В одном из таких заболеваний, неврозе навязчивых идей, чувство вины настойчиво дает о себе знать сознанию; оно доминирует как в клинической картине, так и в жизни пациента, и едва ли позволяет появиться наряду с ним чему-нибудь еще. Но в большинстве других случаев и форм невроза оно остается полностью подсознательным, не производя на этой почве каких-либо значительных эффектов. Наши пациенты не верят, когда мы выявляем у них «неосознанное чувство вины». Для того, чтобы они поняли нас, мы говорим о неосознанной потребности в наказании, в которой и выражается чувство вины. Но нельзя недооценивать его связь с особой формой невроза. Существуют даже пациенты с неврозом навязчивых идей, которые не знают о своем чувстве вины, или которые лишь чувствуют мучительную тяжесть, беспокойство, если не имеют возможности выполнить определенные действия. Эти явления должны быть поняты, но пока постичь их мы не можем. Здесь, вероятно, мы должны довольствоваться указанием на то, что чувство вины по своей сути есть не что иное, как топографическая разновидность беспокойства; в своих последующих фазах она полностью совпадает со страхом перед cynep-ego.
И в отношениях между беспокойством и совестью проявляются те же необычные разновидности. Беспокойство так или иначе присутствует во всех симптомах; но в некоторых случаях оно полностью завладевает сознанием, тогда как в других оно полностью скрыто, и мы вынуждены говорить о бессознательном беспокойстве или, если мы хотим иметь более чистую психологическую совесть, так как беспокойство в своем первом проявлении это просто чувство, о возможностях беспокойства. Следовательно, весьма вероятно, что чувство вины, порожденное Цивилизацией, не воспринимается ею как таковое, и остается в значительной степени неосознанным, или проявляется как разновидность недомогания, неудовлетворенности, которым люди стремятся найти другое объяснение. Во всяком случае религии никогда не упускали из вида ту роль, которую имеет в цивилизации чувство вины. Более того – и это я не смог осветить в другой работе – они претендуют на избавление человечества от чувства вины, которое они называют греком. То, как христианская религия достигает этого избавления – через пожертвование жизнью одного человека, который таким образом возлагает на себя вину, присущую каждому, – дает нам возможность заключить, каков же был первый случай, когда эта изначальная вина, явившаяся также началом цивилизации, возникла.
Хотя это и не очень важно, все же будет нелишним разъяснить значение нескольких слов, таких как «супер-ego», «чувство вины», «совесть», «потребность в наказании», «раскаяние», которые мы часто употребляли и, возможно, слишком вольно и взаимозаменяемо. Они все относятся к одной и той же ситуации, определяя различные ее аспекты. Cynep-ego – это субстанция, выявленная нами, а совесть – функция, которая наряду с другими приписывается ей нами. Эта функция состоит в наблюдении за действиями и намерениями ego, рассмотрении их и осуществлении цензуры. Чувство вины, жестокость cynep-ego, являются следовательно тем же, что и суровость совести. Это восприятие того, что оно находится под таким наблюдением, оценка напряжения между его собственными стремлениями и требованиями cynep-ego. Страх перед этой критикующей инстанцией (страх, лежащий в основе всех отношений), потребность в наказании является инстинктивным проявлением со стороны ego, которому стал присущ мазохизм под влиянием садистского cynep-ego; это, если можно так выразиться, часть инстинкта, имеющегося у ego, направленного на внутреннее разрушение, которое используется для формирования эротической привязанности к cynep-ego. Нам не следует говорить о совести до тех пор, пока демонстративно присутствует cynep-ego. Что касается чувства вины, то мы должны признать, что оно существовало до cynep-ego, и. следовательно, можно заключить, что это своеобразное чувство вины возникло до совести. В то время – это непосредственное выражение страха перед внешним авторитетом, признание напряжения между ego и этим авторитетом. Это прямое производное от конфликта между потребностью в любви этого авторитета и побуждением к удовлетворению инстинкта, запрещение которого пробуждает агрессивную наклонность. Наложение этих двух слоев чувства вины – одного, исходящего от страха перед внешним авторитетом, и другого, из страха перед внутренним, препятствует различными путями нашему изучению положения совести. Раскаяние – это общий термин для обозначения реакции ego в случае чувства вины. Оно содержит, в слегка измененной форме, сенсорный материал тревоги, который стоит за чувством вины, само по себе оно является наказанием, которое может также включать потребность в наказании. Таким образом, раскаяние тоже старше совести.
Не повредит нам повторное рассмотрение противоречий, которые ставили нас в тупик в процессе исследования. Таким образом, чувство вины было результатом неосуществленных актов агрессии; но с другой – а именно убийство отца в своем историческом начале – оно было результатом осуществленного акта агрессии. Но был найден выход из этого трудного положения. Ведь установление внутреннего авторитета, cynep-ego, радикально изменило ситуацию. До этого чувство вины совпадало с раскаянием. (Мы можем, кстати, заметить, что термин «раскаяние следует сохранить для реакции, возникающей после совершения акта агрессии). После этого, благодаря всезнанию cynep-ego, различие между намерением агрессии и совершенной агрессией утратило свою силу. Впредь чувство вины могло возникать не только в результате акта насилия, фактически совершенного (как всем известно), но также и в результате намерения совершить его (как показал психоанализ). Независимо от этого изменения в психологической ситуации, конфликт на почве амбивалентности – конфликт между двумя изначальными инстинктами — дает тот же результат. Мы подвергаемся искушению найти здесь решение проблемы меняющихся отношений между чувством вины и совестью. Можно было подумать, что чувство вины, возникающее из раскаяния за совершенный плохой поступок, всегда должно быть осознанным, в то время, как чувство вины, порожденное восприятием плохого порыва, может оставаться неосознанным. Но ответ не так прост. Невроз навязчивых состояний красноречиво свидетельствует против этого.
Второе противоречие касается агрессивной энергии, которой по нашему предположению, обладает cynep-ego. Согласно одной точке зрения, эта энергия просто является продолжением карательной энергии внешнего авторитета и поддерживает ее в разуме; а в соответствии с другим взглядом, она, наоборот, состоит из .собственной агрессивной энергии человека, которая не была использована и которую он направляет против этого подавляющего авторитета. Первая точка зрения, казалось бы, лучше сочетается с историей, а вторая – с теорией чувства вины. Более глубокое размышление разрешило это, на первый взгляд, непримиримое противоречие почти полностью; оставался существенный и общий фактор, а именно то, что в обоих случаях мы имели дело с агрессивностью, перемещенной внутрь. Более того, клинические наблюдения позволяют нам различать два источника агрессивности, которую мы приписываем cynep-ego, один из них производит более сильный эффект в каждом конкретном случае, но как правило, они действуют одновременно.
Я думаю, что сейчас самое время выдвинуть для серьезного рассмотрения положение, которое ранее я рекомендовал лишь как временное допущение. Большинство последних аналитических работ придерживается точки зрения, что любой тип фрустрации, любые помехи инстинктивному удовлетворению ведут или могут привести к усилению чувства вины. Я думаю, будет совершено великое теоретическое упрощение, если мы будем рассматривать это только применительно к агрессивным инстинктам, и лишь некоторые доводы будут противоречить этому утверждению. Иначе как мы должны объяснить на динамической и экономической основе усиление чувства вины, появляющееся на месте невыполненных эротических требований? Это кажется возможным только окольным путем, если мы предположим, что препятствие на пути эротического удовлетворения вызывает часть агрессивности против того, кто вмешался в процесс удовлетворения, и что эта агрессивность, превращающаяся в чувство вины путем подавления и преобразования ее cynep-ego. Я убежден, что многим процессам будет дано более простое и ясное объяснение, если открытия психоанализа в области происхождения чувства вины будут ограничены агрессивными инстинктами. Изучение клинического материала дает нам здесь недвусмысленный ответ, потому, что согласно нашей гипотезе, два класса инстинктов едва ли когда-нибудь появляются в чистой форме, изолированно друг от друга; но исследование крайних случаев, возможно укажет нам направление, которое я предвидел.
Я поддаюсь искушению извлечь первое преимущество из более ограниченного взгляда на проблему, применяя его к процессу репрессии. Как мы узнали, невротические симптомы, по сути своей, являются заменяющими удовлетворениями для неисполненных сексуальных желаний. В процессе нашей аналитической работы мы с удивлением обнаружили, что, возможно, каждый невроз таит долю неосознанного чувства вины, которое, в свою очередь, усиливает симптомы, используя их в качестве наказания. Сейчас вполне возможно сформулировать следующее предположение. Когда инстинктивная тенденция подвергается репрессии, ее либидные элементы превращаются в симптомы, а агрессивные компоненты – в чувство вины. Даже если это не более чем приближение к правде, оно достойно нашего внимания.
У некоторых читателей этой работы может в дальнейшем сложиться впечатление, что они слишком часто слышали формулу борьбы между Эросом и инстинктом смерти. Утверждалось, что она характеризует процесс цивилизации, который претерпевает человечество, но она также связана с развитием индивида, и, вдобавок, было сказано, что она выдает секрет органической жизни в целом. Я думаю, мы не можем избежать рассмотрения взаимоотношений этих трех процессов. Повторение одной и той же формулы оправдано положением о том, что оба процесса, человеческой цивилизации и развития индивида, также являются жизненными процессами, т.е. они должны участвовать в самой общей характеристике жизни. С другой стороны, очевидность наличия этой общей характеристики, именно по причине своей общей природы; не поможет нам прийти к какому-либо различию (между процессами), так как она не ограничена специальными качественными характеристиками. Мы поэтому можем довольствоваться только утверждением о том, что процесс цивилизации есть модификация, которую жизненный процесс претерпевает под влиянием задачи, выдвинутой Эросом и подстегиваемой Ананком – необходимость реальности; и что это – задача объединения отдельных индивидов в сообщество, где они связаны либидными узами. Все же, когда мы смотрим на отношение между процессом человеческой цивилизации и процессом развития и обучения отдельных личностей, мы без особых колебаний должны прийти к выводу о том, что они очень схожи по своей природе, если это не один и тот же процесс, претерпеваемый различного рода объектами. Процесс развития цивилизации человеческого рода является, конечно, абстракцией более высокого порядка, чем развитие личности, и, следовательно, его труднее выразить в конкретных терминах; не следует доходить до крайностей в проведении аналогий; но в виду схожести между целями двух процессов – в одном случае это интеграция отдельных индивидов в человеческую группу, а в другом – создание объединенной группы из многих индивидов – мы не можем удивляться схожести между используемыми средствами и результирующими явлениями.
Ввиду исключительной важности, мы не должны откладывать упоминание об одной черте, различающей эти два процесса. В процессе развития индивида программа принципа удовольствия, состоящая в поиске счастья удовлетворения, сохраняется как главная цель. Интеграция или адаптация к человеческому сообществу является условием, которым вряд ли можно пренебречь, выполнение которого обязательно до того, как эта цель счастья может быть достигнута. Было бы, возможно, предпочтительней обойтись без этого удовольствия. Другими словами, развитие индивида представляется нам продуктом интеграции между двумя сильными желаниями: желанием счастья, которое мы обычно называем «эгоистическим», и желанием объединиться в сообществе с другими, которое мы обычно называем «альтруистическим». Ни одно из этих описаний не затрагивает сути. В процессе индивидуального развития, как мы сказали, на первый план выходит эгоистическое желание (или стремление к счастью); тогда как другое желание, которое можно описать как «культурное», обычно удовлетворено функцией наложения ограничений. Но в процессе развития цивилизации все иначе. Здесь наиболее важной является цель создания объединения отдельных личностей. Верно и то. что цель обретения счастья здесь тоже присутствует, но она вытеснена на задний план. Почти складывается впечатление, что процесс создания великого человеческого сообщества был бы вполне успешным, если бы не пришлось уделять внимания счастью индивида. Таким образом, можно предположить, что процесс развития индивида имеет свои собственные особые черты, которые не воспроизводятся в процессе развития человеческой цивилизации. Только потому, что первый из этих процессов имеет своей целью объединение с сообществом, он должен совпадать со вторым процессом.
Так же, как планеты вращаются вокруг центрального тела, одновременно вращаясь вокруг своей оси. так и человеческие индивиды принимают участие в ходе развития человечества, проходя свой собственный жизненный путь. Но нашему слабому зрению движение небесных сил кажется раз и навсегда установленным; в сфере органической жизни мы все еще можем видеть, как силы борются друг с другом, и как постоянно меняются результаты конфликта. Следовательно, точно так же, два стремления, одно к личному счастью и другое – к объединению с другими людьми, постоянно борются друг с другом в каждом индивиде; и так же два процесса индивидуального и культурного развития должны стоять в постоянной враждебной оппозиции друг к другу, взаимно оспаривая основу. Но эта борьба между индивидом и обществом не является производным противоречием, возможно неразрешимым, между изначальными инстинктами Эроса и смертью. Это полемика внутри экономики либидо, сравнимая с борьбой за распределение либидо между ego и объектами; и она допускает возможность компромисса в индивиде, что, можно надеяться, будет происходить и в будущем цивилизации, как бы она не подавляла жизнь индивида сегодня.
Аналогия между процессом развития цивилизации и путем индивидуального развития может быть продолжена в важном аспекте. Можно предположить, что сообщество тоже развивает cynep-ego, под чьим влиянием происходит культурное развитие. Для любого знатока человеческих цивилизаций будет соблазнительной задачей проследить эту аналогию в деталях. Я ограничусь выдвижением нескольких поразительных положений. Cynep-ego эпохи цивилизации имеет происхождение, сходное с таковым у индивида. Оно основывается на впечатлении, оставленном личностями великих вождей – людей огромной силы ума или людей, в которых один из человеческих импульсов нашел свое наиболее сильное и чистое, и, следовательно, одностороннее выражение. Во многих случаях аналогия идет еще дальше; в период жизни этих личностей над ними издевались, плохо обращались (достаточно часто, если не всегда), и даже жестоко убивали. Также и первобытный отец достигал обожествления только после того, как встречал насильственную смерть. Наиболее яркий пример этого рокового стечения обстоятельств – образ Иисуса Христа, если в действительности он не является частью мифологии, порожденной смутным воспоминанием о том первоначальном событии. Другой точкой соприкосновения между культурным и индивидуальным cynep-ego является то, что первое, равно как и последнее, устанавливает строгие идеальные требования, неповиновение которым преследуется «страхом совести». Здесь, действительно, мы сталкиваемся с замечательным обстоятельством, а именно с тем, что рассматриваемые психические процессы более знакомы нам и более доступны восприятию нашим сознанием, если они проявляются в группе, а не у отдельного индивида. В нем, когда возникает напряжение, только агрессивность cynep-ego в форме упреков громко заявляет о себе; его действительные требования часто остаются неосознанными, на заднем плане. Если мы доведем их до сознания, мы обнаружим, что они совпадают с заповедями господствующего культурного cynep-ego. Здесь два процесса культурного развития группы и культурного развития индивида всегда смыкаются. По этой причине некоторые проявления и свойства cynep-ego легче обнаружить в поведении культурного сообщества, а не отдельного индивида.
Культурное cynep-ego выработало свои идеалы и установило свои требования. Среди последних те, которые касаются отношений людей друг с другом, и формируются под эгидой этики. Во все времена люди высоко ценили этику, как будто надеялись, что именно она достигнет очень важных результатов. И она действительно имеет дело с предметом, который можно считать слабым местом любой Цивилизации. Таким образом, этику следует рассматривать как терапевтическое усилие, попытку достичь средствами команд cynep-ego, того, что не было достигнуто с помощью других культурных действий. Как мы уже знаем, мы стоим перед лицом проблемы избавления цивилизации от величайшей помехи – а именно, от конституциональной склонности человеческих существ к агрессивности по отношению друг к другу; и по этой причине нам особенно интересно одно из возможно последних культурных требований cynep-ego, предписание любить ближнего своего как самого себя. В нашем исследовании и терапии неврозов нам пришлось выдвинуть два упрека в адрес cynep-ego индивида. В строгости команд и запретов оно слишком мало беспокоится о счастье ego, оно недостаточно учитывает сопротивление против повиновения им – инстинктивную силу ego (на первом месте) и трудности, вызванные реальной внешней средой (на втором). В результате этого мы часто вынуждены, в терапевтических целях, оказывать сопротивление супер-ego, и мы пытаемся снизить его требования. Точно такие же возражения можно высказать и против этических требований культурного cynеp-ego. Его также мало занимает психический склад людей. Оно отдает команду, не заботясь о том, возможно ли для людей подчиниться ей. Напротив, оно полагает, что ego человека психологически способно на все, что от него требуется, что его ego обладает неограниченной властью над id. Это ошибка; и даже у того, кто известен как нормальный человек id не поддается контролю за определенными пределами. Если от человека требуют большего, в нем возникает протест или невроз, или он становится несчастным. Заповедь «Возлюби ближнего своего как себя» является сильнейшей защитой против человеческой агрессивности и прекрасным примером непсихологической деятельности культурного cynep-ego. Заповедь невозможно выполнить; такое непомерное раздувание любви может только снизить ее ценность, не избавляя от трудностей. Цивилизация не обращает внимания на все это; она просто увещевает нас, что чем труднее следовать правилу, тем похвальнее выполнение его. Но любой, кто следует этому предписанию в сегодняшней цивилизации, ставит себя в невыгодное положение vis-a-vis тому, кто им пренебрегает. Каким же мощным препятствием на пути цивилизации может быть агрессивность, если защита от нее причиняет столько же несчастий, как и она сама! Так называемая «натуральная» этика ничего не может предложить кроме нарциссического удовлетворения от мысли, что ты лучше, чем другие. Здесь этика, основанная на религии, обещает лучшую загробную жизнь. Но до тех пор, пока добродетель не вознаграждается здесь на земле, этические проповеди будут напрасными. Я также вполне уверен в том, что реальные изменения в отношениях людей к собственности принесут больше пользы в этом направлении, чем любые этические требования; но признание этого факта социалистами было омрачено и стало бесполезным из-за идеалистически неверной концепции человеческой натуры.
Я верю, что в ходе размышления, стремящемся выявить роль супер-ego в феномене культурного развития, будут еще сделаны открытия. Я спешу завершить работу. Но есть еще один вопрос, который я не могу обойти. Если развитие цивилизации имеет такое обширное сходство с развитием индивида и использует те же средства, то не будет ли оправдана постановка нами диагноза, что под влиянием культурных стремлений некоторые цивилизации, или некоторые эпохи цивилизации и, возможно, все человечество, стало «невротическим»? Аналитическое вскрытие такого невроза могло бы повлечь за собой терапевтические рекомендации, представляющие огромный практический интерес. Я бы не сказал, что попытки подобного рода перенести психоанализ на культурное сообщество были абсурдны или обречены на бесплодность. Но нам следует быть очень осторожными и не забывать, что все же мы имеем дело всего лишь с аналогиями, и опасно не только в отношении людей, но и концепций, вырывать их из сферы их возникновения и развития. Более того, диагноз коллективного невроза сталкивается с особой трудностью. В индивидуальном неврозе мы берем за отправную точку контраст, выделяющий пациента из его окружения, которое считается «нормальным». Для группы, все члены которой поражены одним и тем же недугом, не может существовать такого фона; его следует искать где-то еще. А что касается терапевтического применения наших знаний, какой смысл в наиболее точных анализах социальных неврозов, если никто не обладает авторитетом, достаточным для того, чтобы применить подобную терапию в группе? Но несмотря на все эти трудности, мы можем надеяться на то, что однажды кто-нибудь рискнет заняться патологией культурных сообществ.
По чрезвычайно широкому спектру причин я далек от того, чтобы выражать свое мнение по поводу ценности человеческой цивилизации. Но я постарался оградить себя от напыщенного энтузиазма, присущего утверждению о том, что наша цивилизация является самым драгоценным из того, что мы имеем или можем иметь, и что она непременно приведет нас к высотам невообразимого совершенства. Я, наконец-то, могу без возмущения слушать критика, который считает, что когда кто-то рассматривает цели культурных усилий и используемые средства, он непременно должен прийти к выводу о том, что эти попытки не стоят затраченных усилий и результатом их может быть лишь положение дел, которое индивид не сможет вынести. Мне легче быть беспристрастным, так как я очень мало знаю об этом. Одно я знаю наверняка – рассуждения человека о ценности прямо связаны с его желаниями счастья и, таким образом, являются попыткой подкрепить свои иллюзии аргументами. Мне вполне понятно, что кто-то должен подчеркнуть обязательность процесса развития человеческой цивилизации и сказать, к примеру, что тенденция ограничения половой жизни или установление гуманитарного идеала ценой естественного отбора были тенденциями развития, которые нельзя устранить или отвергнуть и которым для нас лучше всего будет подчиниться, ибо они неизбежны в природе. Я знаю также, что на это можно возразить: ведь в истории человечества подобные тенденции, которые считались непреодолимыми, часто отбрасывались и заменялись другими. У меня не хватает мужества предстать перед моими собратьями прорицателями и я принимаю их упреки в том, что не могу предложить им утешения: ведь в сущности именно этого все они требуют, самые неистовые революционеры ничуть не меньше, чем благочестивые верующие.
По-моему, роковой вопрос для человеческих видов состоит в том, сможет ли, и до какой степени, их культурное развитие подчинить себе нарушения их совместной жизни человеческим инстинктом агрессивности и саморазрушения. В этом отношении именно настоящее время заслуживает особого интереса. Контроль людей над силами природы достиг такой степени, что им (людям) не составит труда истребить друг друга до последнего человека. Они знают это, и здесь в значительной мере кроется причина их постоянного беспокойства, их несчастья и чувства тревоги. И сейчас остается надеяться, что другой представитель «Небесных Сил», вечный Эрос, предпримет попытку утвердиться в борьбе со своим столь же бессмертным соперником. Но кто может предвидеть, насколько успешно и каков будет результат?

Неудовлетворенность культурой (3. Фрейд)

Рубрики

Последние поступления

Ссылки

Неудовлетворенность культурой (3. Фрейд)

Рубрики

Последние поступления

Страны

Ссылки