Боярская дума Древней Руси (Ключевский)

КЛЮЧЕВСКИЙ В. БОЯРСКАЯ ДУМА ДРЕВНЕЙ РУСИ.
ПО ИЗДАНИЮ 1902 Г.
ВСТУПЛЕНИЕ
В судьбе учреждения, история которого послужила предметом предлагаемого опыта, изучающий встречает много неясного, много неразрешимых пока вопросов; но и в том, что доступно изучению, в чем можно отдать полный исторический отчет, остается много любопытного, возбуждающего живейший научный интерес. Этим, с одной стороны, объясняются недостатки предлагаемого исследования, с другой, оправдывается решимость автора предпринять его, не взирая на встречаемые исследователем затруднения.
С X и до XVIII в. боярская дума стояла во главе древнерусской администрации, была маховым колесом, приводившим в движение весь правительственный механизм; она же большею частью и создавала этот механизм, законодательствовала, регулировала вое отношения, давала ответы на вопросы, обращенные к правительству. В период наиболее напряженной своей деятельности, с половины XV и до конца XVII в., это учреждение было творцом сложного и во многих отношениях величественного государственного порядка, установившегося на огромном пространстве московской Руси, того порядка, который только и сделал возможными смелые внешние и внутренние предприятия Петра, дал необходимые для того средства, людей и самые идеи: даже идея Петра, по крайней мере основные, наиболее плодотворные его идеи выросли из московского государственного порядка и достались Петру по наследству от предшественников вместе с выдержанным, удивительно дисциплинированным политически обществом, руками и средствами которого пользовался преобразователь.
Но эта правительственная пружина, все приводившая в движение, сама оставалась невидимкой для тех, кто двигался по ее указаниям. Боярская дума редко становилась при московских государях не становилась никогда прямо перед обществом, которым она управляла: ее закрывали от этого общества, с одной стороны, ее верховный председатель, князь-государь, с другой, ее докладчик и протоколист, дьяк. Общество видело и слушало государя, мало зная его советников и к нему обращалось оно с своими запросами, его именем и авторитетом покрывались законодательные ответы, внушенные его советниками; приговоры думы, законы доходили до управляемых, как их формулировал думный дьяк и как подчиненное думе ведомство прилагало их к частным лицам или к отдельным случаям. Отсюда трудность уловить правительственную деятельность думы. По существу своему она была законодательным учреждением, устанавливала общие правила, постоянные нормы; но перед нами только практические результаты ее законодательной работы: мы видим эти нормы, насколько они удавались в действительных отношениях жизни, в большинстве случаев знаем эти правила, насколько они отражались в указах, инструкциях, в отельных актах подчиненных думе учреждений. В думу «взносили» свои вопросы и недоумения правительственные органы, с которыми общество имело непосредственное соприкосновение; из думы выносили они приговоры, выражавшиеся в тех актах, которые теперь лежат перед исследователем: но сама она оставалась на своей заоблачной высоте, сокрытая и от общества, и от исследователя; как вырабатывались эти приговоры, какие интересы и мнения боролись при этой работе, того почти никогда не видит исследователь, так в свое время не видело и общество. Столь же неуловимо и политическое значение думы. Люди, появлявшиеся в ней на пространстве восьми веков, князья-государи и их советники, не чувствовали потребности точно определить свои взаимные отношения и закрепить эти определения надлежащим актом; никогда не были точно обозначены и отношения этого совета к низшим подчиненным ему органам управления. В те века политические дельцы не любили задавать себе общего вопроса, как далеко простираются прерогативы верховного правителя, князя-государя, и где начинаются права его советников: политический глазомер и обычай указывали в каждом отдельном случае пределы власти, избавляя обе стороны от трудного дела точной формальной разверстки политических прав и обязанностей. Ко всякому учреждению, подобному нашей боярской думе, мы привыкли обращаться с вопросом, имело ли оно обязательное для верховной власти или только совещательное значение; a люди тех веков не различали столь тонких понятий, возникавшие столкновения разрешали практически в каждом отдельном случае, отдельные случаи не любили обобщать, возводить в постоянные нормы, и не подготовили нам прямого ответа на наш вопрос.
Благодаря всему этому политическая и административная история боярской думы темна и бедна событиями, лишена драматического движения. Закрытая от общества государем сверху и дьяком снизу, она является конституционным учреждением с обширным политическим влиянием, но без конституционной хартии, правительственным местом с обширным кругом дел, но без канцелярии, без архива. Таким образом исследователь лишен возможности восстановить на основании подлинных документов как политическое значение думы, так и порядок ее делопроизводства. В предлагаемом опыте читатель не найдет удовлетворительного ответа на многие вопросы, касающиеся того и другого, и встретит не мало догадок, которыми автор пытался восполнить недостаток прямых исторических указаний.
Благодарнее и любопытнее социальная история думы. В продолжение столетий встречаем в ней людей, которые носят одно и то же звание бояр, думцев князья-государи; но какое разнообразие ролей и физиономий! Русский боярин X в., не то купец, не то воин, хорошо помнивший, что он – варяг, морской наездник-викинг, на славянском Днепре переименованный в витязя и не успевший еще пересесть с лодки на коня, чтобы стать степным наездником, «удалой поленицей»; киевский боярин XI-XII в., вольный товарищ своего князя и подобно ему политический бродяга, нигде не пускавший глубоких корней, не завязывавший прочных связей ни с каким местным обществом; галицкий боярин-крамолник ХIIІ в., старавшийся прочно укрепится в крае, став между князем и простым обывателем, держа в руках того и другого; северный великорусский боярин XIV в., служилый кочевник подобно своим южным предкам, но очутившийся среди множества князей-хозяев, столь непохожих на своих южных предков, не знавший, что делать, как стать между князем, плотно усевшимся в своей вотчине, и между подвижным, текучим населением, и наконец подобно князю принявшийся за землевладельческое хозяйство; новгородский боярин XV в., по-видимому бессильный и покорный перед вечевой сходкой, не раз ею битый и грабленый, но богатый капиталист, крепко державший в своем кулаке нити народного труда и помощи их вертевший вечевою сходкой; московский боярин XVI в., недавно переименовавшийся из удельного князя, жалевший о своем ростовском или ярославском прошлом и недовольный московским настоящим, ни политическим, ни хозяйственным, не знавший, как поладить с своим государем; наконец московский боярин XVII в., смирившийся князь или выслужившийся разночинец, отказавшийся от политических грез XVI в., покорный и преданный своему государю и широкой рукой забиравший нити крестьянского труда: такой ряд фигур проходит перед наблюдателем через боярскую думу в разных краях древней Руси и в разные века ее истории. Каждый из этих типов сообщил свой особый склад и характер боярской думе, в которой он господствовал; но каждый из них отражал в себе склад и характер общества в разных краях Руси и в разные века ее истории.
Так изучение древнерусской боярской думы ставит исследователя прямо перед историей древнерусского общества, перед процессом образования общественных классов.
История наших общественных классов представляет немало поучительного в научном отношении. В ходе их возникновения и развития, в процессе определения их взаимных отношений видим действие условий, похожих на те, какими создавались общественные классы в других странах Европы; но эти условия у нас являются в других сочетаниях, действуют при других внешних обстоятельствах, и потому созидаемое ими общество получает своеобразный склад и новые формы.
В истории общественного класса различаются два главные момента, из которых один можно назвать, экономическим, другой политическим. Первый выражается в расчленении общества согласно с разделением народного труда: тогда классы различаются между собою родом капитала, которым работает каждый, и значение общественного класса определяется ценой, какую имеет тот или другой капитал в народном хозяйстве известного времени и места. Обыкновенно политический момент завершает социальную работу народного хозяйства: господствующий капитал становится источником власти, его операции соединяются с привилегиями, его владельцы образуют правительство, экономические классы превращаются в политические сословия.
В этом порядке явлений политические факты вытекают из экономических, как их последствия. Но можно представить себе исторический процесс, где явления следуют одни за другими в обратном порядке. В стране промышленная культура сделала уже некоторые успехи, труд населения успел до известной степени овладеть силами и средствами местной природы, народное хозяйство уже установилось с некоторой прочностью, когда эта страна подверглась завоеванию, которое ввело в нее новый общественный класс, изменив положение и отношения прежних туземных. Пользуясь правом победы, этот класс берет в свое распоряжение труд побежденного народа. Перемены, какие происходят от этого в течении народно-хозяйственной жизни, являются прямыми последствиями политического факта, вторжения нового класса, который начинает править обществом в силу завоевания. Завоевателям для своего материального обеспечения нет нужды заводить вновь хозяйство в захваченной стране, указывать приемы и средства для эксплуатации ее естественных богатств. Они насильственно вторглись в установившийся экономический порядок, стали с оружием в руках у готового хозяйственного механизма; по указанию собственных потребностей им только нужно переставить некоторые его части, задать ему некоторые новые работы, направить народный труд преимущественно на разработку тех естественных богатств края, обладание которыми они нашли наиболее сподручным и прибыльным. После того у них оставалась бы забота не устроить технически этот механизм, a только обеспечить за собой послушное действие приставленных к нему рабочих рук. Этого обеспечения господствующий класс будет стараться достигнуть политическими средствами, известной системой законодательства, приспособленной к цели организацией сословий, соответственным устройством правительственных учреждений. Все это с течением времени во многом изменит народное хозяйство, вызовет в нем много новых отношений, и все эти новые экономические факты будут следствиями предшествовавших им фактов политических. Думаем, что таким или подобным такому процессом создавались многие государства средневековой Европы, образовавшиеся из провинций Римской империи.
Может показаться, что разница между обоими указанными порядками явлений ощутительнее в их схемах, чем в исторической действительности, что оба они вели к одинаковому историческому результату: вытекали политические факты из экономических, или было наоборот – в том и другом случае наступал момент, когда оба ряда фактов начинали действовать вместе, влияя друг на друга, и на их взаимодействии созидался общественный порядок, характер которого зависел от вызванных этим взаимодействием новых сочетаний тех и других фактов, a не от первоначального их хронологического или причинного отношения друг к другу, не оттого, которые из них предшествовали другим и были их источником. Мы думаем напротив, что это первоначальное отношение кладет печать на всю последующую судьбу общества, что характер взаимодействия политических и экономических фактов, все их дальнейшие сочетания во многом зависят от того, которые из них предшествовали другим и были их причиной. Представим себе еще раз ход дела во втором из описанных выше исторических процессов. Cuлa, механически вторгшаяся в общество со стороны или образовавшаяся внутри его и вооруженной рукой захватившая распоряжение народным трудом, становится властью, чтобы мирно пользоваться плодами захвата; с целью обеспечить за собой завоеванные экономическая выгоды она создает такой государственный порядок, посредством которого она, став его движущей пружиной, могла бы распоряжаться народным трудом, не прибегая постоянно к своему первоначальному средству действия, к оружию. Основания государственного устройства, отношения к верховной власти и к другим сословиям при таком ходе дел привлекают к себе заботливое внимание господствующего класса; вопросы государственного права выступают на первый план, составляют самые видные явления в истории общества; частные гражданские отношения лиц, как и их экономическое положение, устанавливаются под прямым влиянием этих вопросов, в прямой зависимости от того, как они разрешаются, a не наоборот, и это потому, что господствующий класс старается так определить свои политические отношения, чтобы можно было мирно пользоваться экономическими выгодами, приобретенными завоеванием. Таким образом, где политические факты шли впереди, давая направление хозяйственной жизни народа, там история получала, так сказать, боевой характер: вооруженная борьба сменялась борьбой политической, оружие передавало свое дело закону и работа обеих сил, оружия и закона, направлялась к одной цели, к упрочению обладания властью, a властью дорожили потому, что она доставляла обладание народным трудом; под влиянием этой борьбы все отношения обострялись, учреждения и классы получали резкие очертания. Иной характер получала жизнь, когда не политическая сила, захватив господствующий в стране капитал, становилась распорядительницей народного труда, a наоборот господствующий капитал страны, овладев народным трудом, создавал из своих владельцев политическую силу, правительственный класс. Такой ход дела обыкновенно встречаем там, где история начиналась с начала, с первичных процессов общежития, где труд только еще начинал овладевать силами природы и его скудные успехи ни в ком не возбуждали завоевательного аппетита. Влияние на общество приобреталось здесь не оружием или правом и не закреплялось обычными средствами власти, хартиями и учреждениями: люди добровольно отдавались тому, в чьих руках скоплялся капитал, кто давал им хлеб, т.е. средства для работы; действительная власть часто действовала без атрибутов правительственного авторитета, основания общественного порядка не обозначались явственно, не проводились последовательно в практике отношений, формами демократии иногда прикрывалась очень замкнутая и себялюбивая олигархия, вообще факты неполно и неточно отражались в праве.
Который из указанных выше процессов господствовал в нашей истории, этот вопрос нельзя считать в числе решенных. По отношению к истории нашего общества его можно выразить в такой форме: который из двух моментов, политический или экономический, предшествовал другому в образовании наших общественных классов и всегда ли один и тот же из них шел впереди другого?
Видим, что у нас общество иногда начинало расчленяться по роду занятий, по свойству капиталов, a потом уже сообразно с значением разных капиталов в хозяйстве общества определялось политическое значение разных его классов, распределялись между ними права и обязанности. Довольно последовательно развивался этот процесс в истории Новгорода. Рано освободившись от непосредственного давления со стороны князя и служилой аристократии, этот вольный город усвоил себе формы демократического устройства. Но еще раньше успехи внешней торговли, ставшей главным жизненным нервом города, создали в нем несколько крупных торговых домов, которые были руководителями новгородской торговли и в силу этого сделались потом руководителями новгородского управления, правительственной аристократией, господство которой однако всегда оставалось простым фактом, не сопровождалось отменой демократических форм новгородского устройства. И все общество Новгорода Великого устроилось по образцу его вершины: новгородские сословия были собственно торгово-промышленные разряды, гильдии, политическое значение которых точно соответствовало их торговому весу. Боярство превратилось постепенно в круг главных капиталистов-дисконтеров, которые не столько сами вели торговые обороты, сколько направляли их, ссужая торговцев своими капиталами. Такую же роль играл в местной промышленности следовавший за боярами класс житых людей, капиталистов средней руки. Ниже тех и других стояли купцы, настоящие торговцы или агенты крупных фирм, кредитовавшиеся у бояр и житых людей или действовавшие по их поручениям. Наконец черные люди, ремесленники и рабочие, брали работу и деньги для работы у высших классов. На самом низу социальной лестницы в Новгородской земле помещались классы, дальше всех стоявшие от главного источника богатства и политического значения, именно земцы, мелкие землевладельцы, и смерды с половниками, крестьяне, работавшие на государственных или частных землях: это были сельские, a не городские классы и в политической жизни вольного города они значили гораздо меньше, чем даже городские черные люди; половники являются уже с признаками полусвободных крестьян, приближавшихся к холопам.
В других областях древней Руси исследователь наблюдает другие социальные процессы и притом один на другой непохожие. В нашей истории можно отметить две эпохи, когда потребности внешней обороны вызывали напряженное развитие военных сил страны. В XV и XVI в. государство создало усиленной вербовкой многочисленный вооруженный класс, которому постепенно передало посредством вотчинных и поместных дач огромный земельный капитал. Помощию этого капитала и соединенных с ним привилегий этот класс в XVII в. взял в свое распоряжение огромное количество земледельческого труда. Дворянство, образовавшееся из этого класса, долго и с большою пользой служило стране, обороняя ее от врагов, никогда не завоевывало общества, но в XVIII в., уже освободившись от обязательной службы, оно так правило обществом, что в странах, где дворянство считало себя потомками завоевателей, власть его не отличалась ни большей энергией и широтою привилегий, ни большими злоупотреблениями. Точно также в IX в. внешние опасности создали по большим городам Поднепровья значительный вооруженный класс для обороны границ и торговых путей. Иногда оружием, чаще не одним оружием, он подчинил своим городам и потом своим князьям-вождям большую часть восточных Славян и стал правительственным классом. Но по роду капитала, по своему экономическому положению он долго был товарищем промышленного городского населения, из которого он вышел, долго делился с этим населением выгодами внешней торговли и только два-три века спустя стал делать заметные успехи в землевладении, и хотя некогда он завоевал большую часть страны, ему по разным причинам не удалось достигнуть полного обладания обществом.
Так в истории нашего общества по-видимому господствовали смешанные процессы. Иногда образование сословий и у нас как будто начиналось политическим моментом: общественное деление первоначально основывалось на различии прав и обязанностей, и уже потом классы, обособившиеся политически, стремились обособиться и экономически, заняв в народном хозяйстве место соответственно своему политическому положению. Ho y нас в эту социальную работу обыкновенно вмешивались условия, которые изменяли ее первоначальное направление, лишали ее последовательности развития и приводили не к тому концу, к какому она была направлена своим началом. В этом вмешательстве источник одной из самых характерных особенностей нашей истории, в которой простейшие политические и общественные формации создавались посредством очень сложных процессов, короткие расстояния проходились длинными извилистыми путями. Из таких условий укажем на одно очень важное по своим последствиям. История нашего общества изменилась бы существенно, если бы в продолжение восьми-девяти столетий наше народное хозяйство не было историческим противоречием природе страны. В XI в. масса русского населения сосредоточивалась в черноземном среднем Поднепровье, a к половине XV в. передвинулась в область верхнего Поволжья. Казалось бы, в первом краю основанием народного хозяйства должно ныло стать земледелие, a во втором должны были получить преобладание внешняя торговля, лесные и другие промыслы. Но внешние обстоятельства сложились так, что пока Русь сидела на днепровском черноземе, она преимущественно торговала продуктами лесных и других промыслов и принялась усиленно пахать, когда пересела на верхневолжский суглинок. Следствием этого было то, что из обеих руководящих народно-хозяйственных сил, какими были служилое землевладение и городской торговый промысел, каждая имела неестественную судьбу, не успевала развиться там, где было наиболее природных условий для ее развития, a где развивалась успешно, там ее успехи были искусственны и сопровождались задержкой народных успехов в других отношениях.
Итак история общественных классов у нас не отличается простотой и однообразием своих процессов. Исследователь, хорошо изучивший происхождение и развитие западноевропейских сословий, не встретит у нас повторения знакомых ему явлений: он встретит сходные моменты и условия, но встретит их в своеобразных сочетаниях и при невиданных им внешних обстоятельствах. Во всяком случае история западноевропейских общественных классов не может дать полного ответа на вопрос о том, как созидались европейские общества.
Обращаясь к изучению боярской думы, автор не надеялся изобразить с достаточной последовательностью и полнотой историю ее политического значения и правительственной деятельности. Тем больше внимания обращал он на то, в чем выражалась непосредственная связь учреждения с обществом, на социальный состав думы, на происхождение и значение классов, представители которых находили в ней место. Составом своим дума касалась только верхних слоев древнерусского общества; потому история изучаемого нами учреждения дает возможность следить за окладом общества, насколько он отражалось в образовании общественных вершин.
ГЛАВА I. В БОЯРСКОМ СОВЕТЕ КИЕВСКОГО КНЯЗЯ X В. ЕЩЕ СИДЕЛИ ПРЕДСТАВИТЕЛИ КЛАССА, ПРАВИВШЕГО ОБЩЕСТВОМ РАНЬШЕ КНЯЗЯ С ЕГО БОЯРАМИ
Дума князя Владимира с боярами, епископами и «старцами градскими». Значение этих старцев. Очерк истории древнейших волостных городов на Руси. Происхождение городских старцев. Участие волостных городов в образовании Киевского княжества. Отношение старцев к князю и его дружине.
Древнейшие памятники нашей истории сообщают нам очень мало известий об устройстве управления на Руси до половины XI в., до смерти Ярослава I. Среди этих скудных известий получают особенную цену черты, которыми они изображают учреждение, стоявшее во главе тогдашней княжеской администрации. С этим учреждением знакомит нас внесенный в начальную летопись рассказ о делах князя Владимира Святого. При киевском князе в конце X в. встречаем правительственный класс или круг людей, которые служат ближайшими правительственными сотрудниками князя. Эти люди называются то боярами, то дружиной князя и составляют его обычный совет, с которым он думает о ратных делах, об устроении земли: «бе Володимер любя дружину, говорит начальная летопись, и с ними думая о строи земленем и о ратех и о уставе земленем». Итак эта боярская или дружинная дума была обычным, постоянным советом князя по делам военного и земского управления. Со времени принятия христианства подле князя являются новые советники, епископы. Известный русский священник Иларион, ставший в 1051 г. митрополитом киевским, в своем похвальном слове «кагану» Владимиру пишет, что этот просветитель Русской земли, «с новыми отцы нашими епископы снимаяся (собираясь) часто, с многим смирением свещавашеся, како в человецех сих, новопознавших Господа, закон уставити». В начальной летописи находим рассказ из времен Владимирова княжения, который подтверждает слова Илариона и вместе с тем показывает, что совещания князя с духовными советниками не ограничивались установлением церковного закона в новопросвещенном обществе, но касались и очень важных вопросов государственного законодательства. Когда умножились разбои на Руси, епископы посоветовали князю заменить прежнее наказание за это преступление новым. До тех пор, как узнаем из этого рассказа, за разбой взимали виру, денежную пеню. Теперь епископы посоветовали князю заменить виру за разбой «казнью», сказав: «достоит ти казнити разбойника, но со испытом». Князь принял совет, отменил виры и начал казнить разбойников. Вслед за этим постановлением, внесшим важную перемену в уголовное право, летопись рассказывает о финансовой мере, внушенной также епископами и вместе с тем вносившей дальнейшее изменение в действовавшую систему наказаний. Тогда шла непрерывная борьба с Печенегами, требовавшая усиленных расходов. Епископы сказали князю: «война теперь большая; если случится вира, пусть идет она на оружие и на коней». Князь принял и этот совет .
Рядом с боярами и епископами в составе думы Владимира присутствовал еще третий элемент. Он появляется в рассказе начальной летописи раньше принятия христианства князем. Когда возникал вопрос, выходивший из ряда обычных дел княжеского управления, советниками князя вместе с боярами являлись еще старцы градские. В 983 г., когда Владимир, воротясь из похода на Ятвягов, приносил жертву кумирам своим, «старцы и боляре» посоветовали ему принести в жертву отрока и девицу, выбрав их по жребию. В 987 г. Владимир со звал «боляры своя и старцы градские», чтобы посоветоваться о верах, которые предлагали ему разные иноземные миссионеры. Когда воротились из Царьграда мужи, посланные для испытания вер, тот же князь опять собрал бояр своих и старцев, чтобы выслушать отчет послов об их поездке. Эти известия окружены в летописном сказании такими подробностями, в которых подозревают участие легендарного творчества. Но старцы градские присутствуют в думе князя и подают голос вместе с епископами по таким делам, о которых начальная летопись рассказывает без заметной примеси легенды: обратить виры на вооружение ратных людей посоветовали Владимиру вместе с епископами и старцы. Из рассказа летописи не видно, одни ли киевские старцы садились в думе князя рядом с боярами и епископами, или приглашали туда и старейшин других городов; по крайней мере в других случаях рядом с боярами и киевскими старцами являлись при князе и иногородные старейшины. На знаменитых пирах, которые задавал Владимир по воскресеньям или по случаю построения новой церкви, он любил видеть вокруг себя верхи тогдашнего русского общества, представителей господствующих классов, «нарочитых мужей». Счастливо избегнув опасности при нападении Печенегов на Василев, князь построил в городе церковь и «сотворил праздник великий», продолжавшийся 8 дней; на этот пир вместе с боярами и областными правителями, посадниками, князь пригласил и «старейшин по всем градом». Внесенная в древнюю летопись повесть о крещении Владимира соединяет бояр и городских старейшин под одним общим названием «дружины», которым обозначались собственно служилые люди князя. Созвав бояр и старцев, чтобы выслушать отчет посланных для испытания вер, князь обратился к послам с словами: «скажите пред дружиною». Но с другой стороны, те же старцы градские являются представителями неслужилого населения: в древнейшем списке начальной летописи они иногда называются старцами людскими, а людьми тогда назывались в отличие от служилых княжих мужей простые люди, простонародье .
В этих городских старцах обыкновенно видят остаток древних родовых союзов, некогда господствовавших у восточных Славян: это родовые старшины, преемники тех родоначальников, которые правили восточными Славянами до появления пришлых князей в Киеве, когда, по словам древней Повести о начале Русской земли, «живяху кождо с своим родом, владеюще кождо родом своим». Византийские писатели, рассказывая о Славянах VI-VII в. и в частности о Славянах восточных, обитавших по северному берегу Черного моря, которых они называли иногда Тавроскифами, говорят о многочисленных царьках или филархах, которыми управлялись эти племена, не повиновавшиеся единому верховному властителю. Эти царьки или филархи и были отдаленными социальными, если не генеалогическими предками наших градских старцев X века: не утверждая, что эти старцы были прямые потомки древних родовых князей, предполагают, что первые имели такое же представительное значение в своих родах, каким пользовались последние . Но такой взгляд не дает ответа на два вопроса. Если в Киеве и подобных ему больших городах X в. родовые союзы хранили еще столько цельности и силы, что были в состоянии поддержат политическое значение своих старейшин при дворе киевского князя, то еще большей крепостью должны были отличиться роды, не попавшие в большие города, рассеянные по селам, где было больше возможности обособиться, жить «с родом своим на своем месте», избегая разрушительных для родового союза ежедневных столкновений с чужеродцами, какие неизбежны в городе. Что сталось с этими сельскими родами и почему незаметно участие их старейшин в правительственной деятельности киевского князя? С другой стороны, хотя начальная летопись раньше Владимира но упоминает о совещаниях князя с городскими старцами, но это не значит, что прежде князь не призывал их в совет своих бояр. До Владимира летопись не говорит и о совете бояр, как о постоянном правительственном учреждении, каким она изображает совещания этого князя с своей дружиной. Однако в той же летописи остались следы, указывающие на то, что совет бояр был таким учреждением и до Владимира. Начальная летопись не помнила отчетливо событий того далекого времени. Другое значение имеет ее молчание об участии городских старцев в совете бояр после Владимира, во времена к ней близкие и ей хорошо известные: это значит, что тогда старцев уже не призывали в думу киевского князя. Итак присутствие старцев в боярской думе не началось, a кончилось при Владимире. Отсюда возникнет другой вопрос, на который трудно ответить при указанном взгляде на городских старцев. Киев и другие города Поднепровья, по рассказу древней Повести о начале Русской земли , в IX в. не призывали к себе князей с их дружинами, a принуждены были волей-неволей принять их, когда они пришли сюда. С течением времени жизнь вместе, общие интересы и общие предприятия могли сблизить властных и вооруженных пришельцев с верхним слоем туземного общества. Но в первое время пришлая сила должна была живее чувствовать, чем чувствовала потом, свое превосходство перед туземцами или свое недоверие к ним; по происхождению и социальному положению обе стороны должны были тогда стоять дальше друг от друга, чем стояли потом: отчего же потом старцы городские или людские, представители неслужилого общества, городского простонародья, не сидят рядом с боярами в думе Киевского князя, не являются такими обычными его советниками, какими были они в X в.?
Чтобы объяснить историческое происхождение и значение городских старцев X в., мы должны сделать небольшое отступление и коснуться первоначальной истории городов на Руси .
История России началась в VI в. на северо-восточных склонах и предгорьях Карпат, на том обширном водоразделе, где берут свое начало Днестр, оба Буга, правые притоки верхней Вислы, как и правые притоки верхней Припети. Обозначая так начало нашей истории, мы хотим сказать, что тогда и там впервые застаем мы восточных Славян в общественном союзе, о происхождении и характере которого можем составить себе хотя некоторое представление, не касаясь трудного вопроса, когда, как и откуда появились в том краю эти Славяне. В тот век среди прикарпатских Славян господствовало воинственное движение за Дунай против Византии, в котором принимали участие и ветви славянства, раскинувшиеся по северо-восточным склонам этого горного славянского гнезда. Это воинственное движение сомкнуло племена восточных Славян в большой военный союз, политическое средоточие которого находилось на верхнем течении Западного Буга и во главе которого стояло с своим князем жившее здесь племя Дулебов-Волынян. Остаются неясны причины, разрушившие этот союз: можно думать только, что это были те же причины, которые повели к другому еще более важному последствию, к расселению восточных Славян с карпатских склонов далее на восток и северо-восток. Нападения на Византию взволновали, приподняли Славян с насиженных мест. Нашествие Аваров (во второй половине VI в.) на карпатских Славян, которые то воевали против них, то вместе с ними громили империю, еще более усилило среди них брожение, следствием которого и было занятие Славянами области среднего и верхнего Днепра с его правыми и левыми притоками, как и с водным продолжением этой области, с бассейном Ильменя-озера.
Это передвижение совершилось в VII и VIII в. Днепр скоро стал бойкой торговой дорогой для поселенцев, могучей питательной артерией их хозяйства. Своим течением, как и своими левыми притоками, так близко подходящими к бассейнам Дона и Волги, он потянул население на юг и восток, к черноморским, азовским и каспийским рынкам. В то самое время, с конца VII в., на пространстве между Волгой и Днепром утвердилось владычество Хозарской орды, пришедшей по аварским следам. Славяне, только что начавшие устроиться на своем днепровском новоселье, подчинились этому владычеству. С тех пор как в Хозарию проникли торговые Евреи и потом Арабы, хозарская столица на устьях Волги стала сборным торговым пунктом, узлом живых и разносторонних промышленных сношений. Покровительствуемые на Волге и на степных дорогах к ней, как послушные данники Хозар, днепровские Славяне рано втянулись в эти обороты. Араб Хордадбе, писавший о Руси в 860-870-х годах, знает уже, что русские купцы возят товары из отдаленнейших краев своей страны к Черному морю, в греческие города, что те же купцы ходят на судах по Волге, спускаются до хозарской столицы, выходят в Каспийское море и проникают на юго-восточные берега его, иногда провозят свои товары в Багдад на верблюдах . Нужно было не одно поколение, чтобы с берегов Днепра или Волхова проложить такие далекие и разносторонние торговые пути. Эта восточная торговля Руси оставила по себе выразительный след, который свидетельствует, что она завязалась по крайней мере лет за сто до Хордадбе. В монетных кладах, найденных в разных местах древней киевской Руси, самое большое количество восточных монет относится к IX и X в. Попадались клады, в которых самые поздние монеты принадлежат к началу IX века, значительное число относится к VIII в.; но очень редко встречались монеты VII в. и то лишь самого конца его.
К VIII веку и надобно отнести возникновение древнейших больших городов на Руси. Их географическое размещение довольно наглядно показывает, что они были созданием того торгового движения, которое с VIII в. пошло среди восточных Славян по речной линии Днепра-Волхова на юг и по ее ветвям на восток, к черноморским, азовским и каспийским рынкам. Большинство их (Ладога, Новгород, Смоленск, Любеч, Киев) вытянулось цепью по этой линии, образовавшей операционный базис русской промышленности; но несколько передовых постов выдвинулось уже с этой линии далее на восток: таковы были Переяславль южный, Чернигов, Ростов. Эти города возникли, как сборные места русской торговли, пункты склада и отправления русского вывоза. Каждый из них был средоточием известного промышленного округа, посредником между ним и приморскими рынками. Но скоро новые обстоятельства превратили эти торговые центры в политические, a их промышленные округа в подвластные им области.
Уже в первой половине IX в. становятся заметны признаки упадка хозарского владычества в южной России. Из-за Волги сквозь хозарские поселения и кочевья проникают к Днепру Печенеги. Эта хищная орда начала загораживать торговые пути днепровской Руси и отрезывать ее от приморских рынков. Лишившись безопасности, какой пользовались днепровские города под покровом хозарской власти, они должны были собственными средствами восстановлять и поддерживать своим старые торговые дороги. Тогда они начали; вооружаться, опоясываться укреплениями, стягивать к себе боевые силы и выдвигать их на опасные окраины страны сторожевыми заставами или посылать вооруженными конвоями, при своих торговых караванах. Первое хронологически определенное иноземное известие о Руси, сохранившееся в Бертинской летописи, говорит о том, что в 839 г. русские послы жаловались в Константинополе на затруднение сношений Руси с Византией «варварскими свирепыми народами». Одно из первых хронологически определенных известий о Киеве, сохранившихся в наших летописях, говорит о том, что в 867 г. Аскольд и Дир, обороняя этот город, избили множество Печенегов .
Вооруженный торговый город стал узлом первой крупной политической формы, завязавшейся среди восточных Славян на новых местах жительства. На карпатских склонах у них господствовали родовые союзы, которыми руководили родовые и племенные князья, филархи и царьки, как их называли византийские писатели. Военный волынский союз, по главе которого стоял князь Дулебов, был соединением таких родов и племен. С разрушением этого союза восточные Славяне остались разделенными «на многие племена и многочисленные роды», которые еще существовали или о которых по крайней мере помнили на Руси в половине X в., сколько можно судить о том по рассказам арабов Ибн-Даста и Масуди . Но передвижение восточного славянства с карпатских склонов разбивало эти племенные и родовые союзы. Одни родичи уходили, другие оставались; ушедшие селились на новых местах не рядом, сплошными родственными поселками, a в разброску, одинокими, удаленными друг от друга дворами. К этому вынуждало тогдашнее состояние страны, куда направлялась славянская колонизация: каждый выбирал для поселения место удобное для лова и пашни, a среди лесов и болот такие места не шли обширными сплошными пространствами. Такое топографическое удаление членов рода друг от друга затрудняло практику власти родового старшины над всей родней, колебало и затрудняло имущественное общение между родственными дворами, помрачало в родичах мысль об общем родовом владении, людей разных родов делало ближайшими соседями друг другу. Так разрушались юридические связи рода и подготовлялся переход общежития на новые основания; обязательные родовые отношения превращались в родословные воспоминания или в требования родственного приличия, родство заменялось соседством. С течением времени успехи промысла и торга создавали среди разбросанных дворов сборные пункты обмена, центры гостьбы (торговли), погосты; некоторые из них превращались в более значительные торговые средоточия, в города, к которым тянули в промышленных оборотах окрестные погосты, a города, возникшие на главных торговых путях, по большим рекам, вырастали в большие торжища, которые стягивали к себе обороты окрестных городских рынков. Так племенные и родовые союзы сменялись или поглощались промышленными округами. Когда хозарское владычество поколебалось, малые и большие города начали укрепляться и вооружаться. Тогда погосты стали подчиняться ближайшим городам, к которым они тянули в торговых оборотах, a малые города подчинялись большим, которые служили им центральными рынками. Подчинение вызывалось или тем, что вооруженный и укрепленный город завоевывал тянувший к нему промышленный округ, или тем, что население округа находило в своем городе убежище и защиту в случае опасности, иногда тем и другим вместе. Так экономические связи становились основанием политических, районы городов превращались в городовые волости.
Эти области старинных больших городов и легли в основание областного деления, какое видим на Руси впоследствии, в XI и XII в. Этнографический состав этих городовых областей показывает, что они созидались на развалинах древних племенных и родовых союзов. Повесть о начале Русской земли пересчитывает несколько племен, на которые распадалось восточное славянство до появления князей в Киеве, и при этом довольно отчетливо указывает местожительство каждого племени. Но в половине IX в. эти племена были уже только этнографическими или географическими группами населения, a не политическими союзами, хотя, быть может, и составляли некогда такие союзы. Повесть смутно помнит, что когда-то у каждого племени было «свое княжение», но не запомнила ни одного племенного князя, который в IX в. руководил бы целым племенем. Областное деление Русской земли при первых киевских князьях, в основание которого легли городовые области более раннего происхождения, далеко не совпадало с племенным, как его описывает Повесть. Не было ни одной области, которая состояла бы из одного цельного племени: большинство их составилось из частей разных племен; в некоторых к цельному племени примкнули части других племен . Племена, части которых, политически разбившись, притянуты были чужеплеменными большими городами, были именно те, которые и до этого не имели политического единства, a последнее не завязалось среди них потому, что у них не было больших городов, которые могли бы торгом или оружием стянуть к себе разрозненные части своих племен, прежде чем сделали это большие города чужих племен. Около половины IX в. на длинной речной полосе Днепра-Волхова между Киевом и Ладогой положение дел, можно думать, было таково: из восьми занимавших эту полосу славянских племен четыре (Древляне, Дреговичи, Радимичи и Вятичи), жившие несколько в стороне от торгового движения по главным речным путям и слабо им захваченные, оставались разбитыми на мелкие независимые один от другого округа, средоточиями которых были земледельческие укрепленные пункты, городки, пашущие свои нивы, как выразилась летопись о городах Древлян; у четырех других племен (Славян ильменских, Кривичей, Северян и Полян), живших на главных речных путях и принимавших более деятельное участие в шедшем здесь торговом движении, такие округа уже соединялись под руководством больших промышленных и укрепленных городов, образуя шесть или семь крупных городовых областей, которые захватывали значительные части этих племен или целые племена и даже начинали втягивать в себя ближайшие поселения четырех других племен . Процесс образования этих областей и расхищения ими соседних племен, не успевших объединиться, начался до киевских князей, но завершился уже при них и с их содействием.
Переход на военную ногу, вынужденный внешними обстоятельствами IX в., сделал большие промышленные города политическими центрами областей; такое политическое значение, в свою очередь, создало в этих городах особый правительственный класс. Мы не знаем, как Хозары сбирали дань с подвластных им славянских племен, как правили своими данниками, посредством ли своих или туземных уполномоченных. Во всяком случае, вооружение города, оборона торговых путей, расширение области и укрепление власти над нею – все это создавало большому промышленному городу много новых забот. Все это были дела правительственные; но они были тесно связаны с торговыми оборотами, и потому руководителями их прежде всего стали люди, в чьих руках сосредоточивались эти обороты. Так в одно время с превращением больших городов в политические центры промышленных округов городской класс, который держал в руках нити промышленности, приобретал власть над городом и его областью. Одно внешнее обстоятельство помогло образоваться этому классу, усилив его пришлым элементом. В то время, как на южный конец торгового пути Днепра-Волхова налегла опасность из степи от новых кочевников, заставив прибрежный торговый мир запасаться ратными людьми, на северном конце этого речного пути появились или чаще прежнего стали появляться пришельцы другого рода. То были Норманны, начавшие тогда тревожить берега западной Европы и известные там под именем Данов, a у нас прозванные Варягами. Они появлялись на Волхове больше для того, чтобы отсюда Днепром проникнуть в богатые южные страны, преимущественно в Византию, и там поторговать, послужить императору, при случае пограбить. Вооруженный купец-варяг, идущий «в Греки», стал тогда обычным явлением на киевском Днепре; купца привыкли видеть в вооруженном варяге, шедшем из Руси, и на балтийском побережье; когда русскому военному варягу приходилось скрывать свое/ ремесло под наиболее вероятной маской, он и по древнему киевскому преданию, и по скандинавской саге (об Олафе) прикидывался купцом. С тех пор речная дорога по Днепру-Волхову стала «путем из Варяг в Греки и из Грек», как зовет ее древняя Повесть о начале Русской земли. Но военно-торговые нужды прибрежных больших городов доставляли шедшим мимо них Варягам выгодные занятия и на этом пути, заставляя значительную часть их здесь осаживаться. Сходство занятий и интересов сближало пришельцев с туземными руководителями промышленности по большим городам: те и другие были вооруженные торговцы; содействие первых было полезно вторым для расширения городовых областей и укрепления их за своими городами; те и другие одинаково нуждались в безопасных торговых путях к черноморским и каспийским рынкам. Присутствие этих иноземцев на Руси становится заметно уже в первой половине IX в., в одно время с «варварскими свирепыми народами», начавшими грозить сношениям Руси с Византией, и эти иноземцы являются на Руси не простыми прохожими, a исполнителями поручений туземной власти: люди, которые в 839 г., по рассказу Бертинской летописи, в Константинополе объявили себя послами от народа Руси, пришедшими «ради дружбы», оказались потом Шведами. С того времени Варяги приливали на Русь в таком изобилии, что киевское общество XI в., исторические воспоминания которого передает Повесть о начале Русской земли, наклонно было даже преувеличивать численность этих пришельцев. В XI в. их представляли на Руси таким густым наносным слоем в составе русского населения который уже в IX в. распространился по главным городам тогдашней Руси и в некоторых даже закрыл собою туземцев, «первых насельников»: по мнению автора Повести, новгородцы, прежде бывшие Славянами, вследствие прилива варяжских «находников» стали «людьми от рода варяжска», a Киев, по одному преданию, будто бы и основан Варягами, которые были его первыми насельниками .
Так правительственный класс, взявший в свои руки военно-торговые дела главных областных городов, составился из двух элементов, из вооруженных промышленников туземных и заморских. Этот класс создал в больших городах то военно-купеческое управление, которое много веков оставалось господствующим типом городового устройства на Руси. К главному городу, старшему или великому, как он назывался, тянула, как к своему политическому центру, более или менее обширная земля или волость с пригородами, младшими городами. Все вооруженное население города делилось на десять рот или сотен, из которых каждая подразделялась на десятки; таким образом весь город составлял полк или тысячу. Этой тысячей командовал тисяцкий, как военный управитель города; ему подчинены были предводители частей тысячи, сотские, десятские. Замечательно, что только главные города старинных областей образовали полные тысячи; младшие города или пригороды не были такими цельными полками или тысячами, хотя делились на сотни подобно старшим. Так Псков долго был новгородским пригородом и только с XIV в. стал самостоятельным главой особой волости; он также делился на сотни, но во все время своей самостоятельной жизни не составлял тысячи и не имел тысяцкого в составе своей администрации . Из преданий IX в. не запало в наши древние памятники ни одного намека на то, как эти тысяцкие, сотские и другие городские власти назначались на свои должности. Но впоследствии на противоположных окраинах Русской земли, северной и южной, встречаем две правительственные формы, которые при всех своих местных особенностях были родственны по происхождению, обе отлились по типу древнего городового устройства: одна была в Новгороде, другая в казачестве. Там и здесь управление было выборное. Но казачество было чисто военным товариществом, и потому казацкий круг отличался демократическими привычками: при избрании войсковой старшины там все выбирали и каждый мог быть выбран. На вечевой сходке в Новгороде также выбирали все, но далеко не из всех, a только из одного довольно тесного круга лиц. Это различие происходило оттого, что военное устройство Новгорода осложнялось действием торгового капитала. Собравшийся на вече город представлял собою верховную власть в правительственных делах; но вне веча промышленными делами сограждан руководили крупные капиталисты. Из их круга державный город обыкновенно и выбирал свою правительственную старшину, что сообщало новгородскому управлению аристократический характер. Правительственный порядок в больших русских городах IX в., всего вероятнее, был ближе к позднейшему новгородскому, который из него прямо и развился. Едва ли тысяцкие и другие власти этих городов назначались где-либо хозарским правительством: с того времени как Печенеги, проникнув в область нижнего Днепра, поколебали хозарское владычество в южной Руси, Хозары не могли деятельно вмешиваться в управление подвластных им Славян, хотя и продолжали некоторое время брать с них дань.
Так до половины IX в. русский город пережил ряд экономических и политических переворотов. Возникнув среди разрушавшихся старых племенных и родовых союзов, из погоста, из незначительного, но счастливо помещенного сельского рынка он превращался в средоточие нескольких таких рынков, становился сборным пунктом обширного промышленного округа. Успехи торговли создавали в нем круг торговых домов, которые ворочали оборотами округа, служа посредниками между туземными производителями и иноземными рынками, a внешние опасности заставили его потом вооружиться и укрепиться. Тогда его торговый округ превратился в подвластную ему область, a из его главных торговых домов, подкрепленных вождями заморских варяжских компаний, составилась военно-торговая аристократия, которая взяла в свои руки управление городом и его областью. Эту торговую аристократию городов начальная летопись в рассказе о временах князя Владимира и называет «нарочитыми мужами», a выходивших из нее десятских, сотских и других городских управителей «старцами градскими» или «старейшинами по всем градом». Таково было значение и происхождение городских старцев: это образовавшаяся из купечества военно-правительственная старшина торгового города, который внешние обстоятельства в IX в. заставили вооружиться и устроиться по военному .
Но в конце X в., во времена князя Владимира, политическое положение городовой старшины было уже не то, как в половине IX в. До киевских князей класс, через эту старшину правивший городом и его областью, был здесь единственной правительственной силой. В X в. он уже должен был делиться выгодами власти с соперником, созданию которого сам более всего содействовал. Это были князь с своей дружиной, выделившиеся из той же военно-торговой аристократии больших городов. Это выделение было тесно связано с образованием Киевского княжества. Волостной город по его первоначальному устройству можно назвать вольной общиной, республикой, похожей на Новгород и Псков позднейшего времени. Им управляла местная военно-промышленная знать, у которой примесь заморского элемента не отнимала характера туземной аристократии. Но там, куда усиленно приливали вооруженные компании из-за моря, пришлый элемент в составе правительственного класса получал перевес, a где притом и внешняя опасность чувствовалась сильнее, там военные интересы брали верх над интересами мирного промысла. Тогда город с своей областью получал характер варяжского владения, военного княжества: из центрального рынка округа он превращался в постоянный укрепленный лагерь, из которого реже выходили купеческие караваны, чем вооруженные толпы для набегов; вождь города из выборного тысяцкого превращался в военного властителя, варяжского конунга, a корм, который получал он с своей дружиной за военные услуги с оберегаемой области, заменялся данью или окупом, какого потребовали в 980 г. у Владимира посадившие его в Киеве Варяги, сказав князю: «ведь город-то наш, мы его взяли». В IX в. встречаем четыре таких варяжских княжества: Рюриково в Новгороде, Труворово в Изборске, Синеусово в Белозерской земле, Аскольдово в Киеве; в X в. являются еще два, Рогволодово в Полоцке и Турово в Турове. Да и до Рюрика бывали на Руси случаи варяжского властительства. Повесть о начале Русской земли знает один из них, чем и начинает свой рассказ о призвании князей из-за моря. Здесь читаем, что еще до прихода Рюрика с братьями Варяги из заморья брали дань на Славянах новгородских, Чуди и на других северных племенах, которые потом выгнали пришлых властителей и перестали платить им дань. Предание не помнило, когда и как основалось это варяжское владение, кто был вождем Варягов, долго ли продолжалось их владычество; но оно помнило последствия вторжения, дань, восстание данников и изгнание пришельцев. Сторонним наблюдателям эти варяжские владения на Руси казались делом настоящего завоевания: один из них писал, что «племена севера», т.е. Норманны, завладели некоторыми из Славян и по сие время обитают между ними, даже усвоили себе их язык, смешавшись с ними . При содействии этих военных варяжских княжеств внешняя оборонительная борьба, какую вели русские промышленные города, перешла в наступательную: по замечанию одной летописи , Рюрик с братьями, как только уселись на своих княжениях, «начаша воевати всюду». Ряд воинственных морских набегов Руси на далекие черноморские и каспийские берега, начавшийся еще в первой половине IX в. и закрывший собою мирные торговые сношения русских городов прежнего времени, имел тесную связь с этими сношениями: то были вооруженные рекогносцировки русского купечества с целью прочистить засорявшиеся пути русской торговли и открыть доступ к приморским рынкам. Исходным пунктом этих смелых предприятий, сборным местом русских витязей был Киев: к этому городу, находившемуся, по выражению араба Х в. Ибн-Даста, на самой границе страны Славян, сходились главные речные дороги Руси; все движение русской промышленности прекращалось, как скоро перехватывалась врагами ее водная днепровская артерия ниже Киева. Поэтому в Киеве издавна скоплялось много Варягов: не даром одно попавшее в летопись предание считает их первыми обитателями Киева, a по словам Повести о начале Русской земли Аскольд мог набрать здесь столько Варягов, что отважился напасть на самый Царьград. Поэтому же военно-торговая аристократия других промышленных городов готова была поддерживать и издавна поддерживала всякого вождя, направлявшегося к Киеву, чтобы отсюда восстановить старые пути русской торговли. Аскольд с Диром, отделившиеся от дружины новгородского конунга Рюрика, без борьбы утвердились в Киеве, не встретив препятствий на своем пути; шедшего по их следам преемника Рюрикова Олега днепровские города Смодлнск, Любеч и тот же Киев также встретили без заметной борьбы. Конунг, сидевший в Киеве, держал в своих руках нити русской промышленности. Отсюда соперничество между конунгами за этот город. Бродячие искатели торговых барышей, хороших кормов за военные услуги или военной добычи, они перебивали друг у друга ратных людей, доходные города, выгодные торговые пути. Понятия и привычки, питавшие бесконечную усобицу русских князей XI и XII в. за города, за волости, родились еще в IX в. Киев по своему значению для русской промышленности более других городов вызывал это соперничество. Олег новгородский за него погубил Аскольда и Дира киевских; потом другой новгородский конунг Владимир, истребив конунга полоцкого Рогволода с сыновьями, погубил другого конунга киевского Ярополка, собственного брата. Из этого соперничества вышла первая русская династия: сперва восторжествовал род Рюрика, истребив или подчинив себе своих соперников, других таких же конунгов; потом в роде Рюрика восторжествовало племя младшего его правнука Владимира. Эта династия, утвердившись в Киеве и пользуясь экономическим его значением, постепенно стянула в свои руки разрозненные дотоле части Русской земли.
Так первый опыт политического объединения Русской земли был делом того же интереса, которым прежде созданы были независимые одна от другой городовые области, делом внешней русской торговли. Киевское княжество, как и городовые области, ему предшествовавшие, имело не национальное, a социальное происхождение, создано было не каким-либо племенем, a классом, выделившимся из разных племен. Руководившая городовыми областями военно-торговая аристократия поддержала самого сильного из конунгов, помогла ему укрепиться в Киеве, a потом военными походами и торговыми договорами с Византией восстановить и обеспечить торговые сношения с приморскими рынками. Это общее дело разрозненных дотоле волостных торговых городов было завершением давних усилий русского промышленного мира, которому с начала IX в. враги начали загораживать торговые пути к Черноморью и Каспию. Та же аристократия помогла киевским князьям распространить свою власть из Киева, Этим содействием объясняется неодинаковый успех князей в подчинении разных племен. Где этот класс был сосредоточен в больших торговых центрах, как у Северян черниговских или переяславских, там вся область без борьбы или после легкой борьбы подчинялась киевскому князю, увлекаемая своей старшиной, тянувшей к нему по единству интересов и частию даже по племенному родству. Напротив, Древлян и Вятичей, у которых, при отсутствии центрального властного города, этот класс еще не сложился или был разит на мелкие местные общества, киевским князьям пришлось завоевывать по частям, долгой и упорной борьбой. Значит, военно-торговая аристократия больших городов была самою деятельною силой в создании политического единства Руси, которое тем и началось, что этот класс стал собираться под знаменами вышедшего из его среды киевского князя. Но это политическое объединение класса было началом его социального разделения. Его прошлое сообщило ему двойственный характер: руководя торговыми оборотами городовых областей, он был для них и военно-правительственной силой. Теперь его боевые элементы начали переходить в дружину киевского князя, образуя новый правительственный класс княжих мужей, получавший уже не местное, a общерусское значение. Другие более мирные люди того же класса оставались на своих местах, продолжая руководить городскими обществами.
Так из правительственного класса больших городов выделился соперник, с которым он должен был поделиться властью. Впрочем, при первых киевских князьях соперничество обоих классов смягчалось памятью об их недавнем товариществе, о близком социальном родстве. В X в.. между княжеской дружиной и городской торговой аристократией еще не было значительного расстояния ни экономического, ни политического. В начальной нашей летописи слово Русь, этимологическое и историческое происхождение которого доселе остается необъясненным, имеет изменчивое значение, то географическое, то племенное, то сословное: под ним разумеются и Киевская земля в тесном смысле, и пришлые Варяги в отличие от туземцев Славян, и высший класс, собравшийся вокруг киевского князя, без различия племенного происхождения. Отсюда можно заключить между прочим, что начальная летопись рассказывает о временах, когда в составе русского общества мешались племена и начинали разделяться сословия. Константин Багрянородный и арабские писатели X в. противополагали Русь Славянам, как господствующий класс простонародью, которое платило дань Руси. Но можно заметить, что арабы к этому господствующему классу по сходству экономического быта причисляли и городское купечество, не умея отличить его от княжеской дружины. Один из них знал Русь того времени, когда киевский князь с своими наместниками из Киева и других главных городов Руси завоевывал славянские племена, еще остававшиеся независимыми, продолжая дело, начатое городовой старшиной прежнего времени . По его словам, Русь не имеет ни недвижимого имущества, ни пашен, и единственный ее промысел – торговля мехами; но эта же торговая Русь «производит набеги на Славян, подъезжает к ним на кораблях, высаживается, забирает их в плен, отвозит к Хозарам и Болгарам и продает там». Из договоров Руси с Греками X в. знаем, что князь киевский, его родня и бояре были тогда главные русские купцы, посылавшие с своими агентами торговые корабли в Византию. Но между тем как правительственный класс Руси торговал, торговая аристократия больших городов продолжала пользоваться правительственным значением. Городские общества оставались в ее руках. Города и при князьях сохраняли свое прежнее военное устройство; их полки участвовали в походах княжеской дружины под начальством городовой старшины. Князь Владимир на свои воскресные пиры приглашал вместе с боярами и сотских, десятских и нарочитых мужей. Не принадлежа к княжеской дружине, эти сотники и десятники городов в X в., по-видимому, еще выбирались своими горожанами. Но трудно сказать, что сталось с главным вождем городового полка, с тысяцким, который, по выражению летописей XI-XIII в., держал воеводство своей тысячи и «весь ряд» . Позднее, в XI и XII в., эта важная должность не была уже выборной: тысяцкого назначал сам князь из членов своей дружины, из своих «мужей». В 1089 г. тысяцкий в Киеве был Ян, который в рассказе киевского летописца является дружинником князя, влиятельным боярином. Отца этого Яна Вышату Ярослав I назначил в 1048 г. воеводой в походе на Греков, куда посланы были дружина князя и городовые полки. Но читая рассказ летописи об этом походе, легко заметить особенную близость Вышаты к этим полкам. Рядом с ним видим особого «воеводу Ярославля», вероятно командовавшего собственно княжьей дружиной. Когда бурей выбросило на берег несколько тысяч городского ополчения, никто из княжой дружины не хотел вести их домой; один Вышата сказал: «я пойду с ними; останусь ли жив, или погибну – только со своими вместе». Это сообщает вероятность догадке, что Вышата был киевским тысяцким . Может быть, Вышата по происхождению принадлежал к городской неслужилой знати, но служба в сане тысяцкого по назначению князя ввела его с сыном в княжескую дружину. Точно также новгородская знать XI-XII в., занимая должности в местной администрации по назначению князя, получила значение и звание служилого боярства. Так прежняя старшина больших городов преобразовывалась в княжескую дружину. Назначая тысяцкого из среды городской знати, князь мог поручать эту должность и члену своей дружины, но с согласия города. Нечто подобное было с должностью киевского тиуна, городского судьи, в 1146 г., когда князь обещал киевлянам замещать ее «по их воле». Тем или другим порядком назначения тысяцкого могли примиряться и в X в. притязания обеих сил, деливших между собою власть над обществом. Эта политическая и экономическая близость двух господствующих классов и обозначилась присутствием городской старшины в совете князя Владимира рядом с княжеской дружиной, старцев градских рядом с болярами.
ГЛАВА II. С XI В. ПРАВИТЕЛЬСТВЕННЫЙ СОВЕТ ПРИ КНЯЗЕ КИЕВСКОЙ РУСИ ЯВЛЯЕТСЯ ОДНОСОСЛОВНЫМ, БОЯРСКИМ
Состав и обособление княжеской дружины. Дума и вече. Две аристократии, чрез них действовавшие. Князь и бояре. Состав боярской думы. Деятельность думы и ее характер. Боярство и боярская дума в Галицком княжестве. Политическое значение боярской думы в Киевской Руси XI-XIII в.
Пока новое правительство, князь с дружиной, не укрепилось и нуждалось в помощи городской знати, из которой оно само вышло, обе общественные силы стояли очень близко друг к другу. Весь X век они действуют дружно и остаются очень похожи одна на другую, вместе воюют и торгуют, вместе обсуждают в думе князя важнейшие вопросы законодательства. Но потом обе эти силы, столь родственные по происхождению, расходятся все дальше. Это взаимное удаление обнаруживается с половины XI в., при детях Ярослава; оно было подготовлено разными обстоятельствами. Княжеское правительство, устроившись и укрепившись в административном и военном отношении, стало меньше нуждаться в содействии городового управления и городовых полков. Княжение Владимира, когда городские старейшины так часто появлялись в княжеском дворце рядом с боярами, было временем самой напряженной борьбы с степенью. Тогда киевское правительство всюду усиленно искало ратных людей. Но страшное поражение, нанесенное Ярославом Печенегам в 1036 г. под стенами Киева, на некоторое время развязало руки правительству с этой стороны. В то же время стало заметно расширяться политическое и экономическое расстояние между княжеской дружиной и городской аристократией. Служебные преимущества все более сообщали первой значение дворянства, низводя последнюю в положение простых мещан. Торговые успехи распространили в стране значительный оборотный капитал, подняли денежные доходы правительственного класса насчет дохода натурой и ослабили то непосредственное участие в торговых операциях городов. Появление у бояр привилегированной земельной собственности, признаки которой становятся заметны с XI в., еще более удалило этот класс от городского общества, владевшего торговым капиталом.
По памятникам X-XII в. можно видеть, из каких элементов составлялся и как обособлялся служилый класс. В него переходили люди из городской знати и даже из городского простонародья: известно летописное сказание о скорняке, которого кн. Владимир сделал «великим мужем» вместе с отцом его за то, что он одолел печенежского богатыря в 992 г. Обособлению класса от остального общества содействовал прежде всего племенной его состав. В дружину варяжского конунга, утвердившегося в Киеве, в первое время вступали преимущественно его соотчичи, прилив которых продолжался почти до половины XI в.; благодаря этому слово боярин долго сохраняло у нас преимущественное значение знатного служилого варяга . В летописи сохранилось известие о вступлении одного печенежского князя на службу к Владимиру в 992 г. В дружине князей XI и XII в. встречаем людей из Финнов, Угров, Половцев, Хозар, Поляков, Торков. Среди этих пестрых по социальному и племенному происхождению элементов класса уже в XI в. заметны следы иерархического деления. Нося общее неопределенное название дружины, служилый класс распадался на дружину старейшую или большую и молодшую. Первую составляли княжи мужи. Если дошедший до нас текст договоров Руси с Греками точно воспроизводит социальную терминологию X в., то старшая дружина уже тогда носила еще название бояр; доселе не объяснено удовлетворительно этимологическое значение этого термина. В глазах простого неслужилого населения и младшая дружина считалась мужами, боярами; но летопись XI-XIII в. называет ее в отличие от настоящих бояр боярцами или боярами молодыми . Старшая дружина отличалась от младшей не только правительственным и придворным своим значением, но и некоторыми юридическими преимуществами, сообщавшими ей характер привилегированного сословия. Главное из этих преимуществ состояло в более заботливом ограждении личной безопасности законом: за убийство княжа мужа закон грозил вдвое более тяжкой вирой, чем за убийство младшего дружинника и простолюдина. С другой стороны, всякий дружинник, старший и младший, пользовался некоторыми землевладельческими привилегиями, если приобретал землю в собственность. Благодаря этим разнообразным преимуществам, служебным, личным и хозяйственным, принадлежавшим не всем членам дружины в одинаковой мере, слово боярин с течением времени перестало быть синонимом княжа мужа и получило различные специальные значения в разных сферах жизни. Около половины XI в. еще не было проведено точной и окончательной юридической межи между старшей и младшей дружиной. Так из Русской Правды знаем, что «конюх старый у стада», т.е. староста конюший князя впервые причислен был к привилегированным княжим мужам одним частным приговором кн. Изяслава Ярославича, присудившего двойную виру за убийство своего конюха. Такой же привилегией двойной виры пользовался и другой приказчик по дворцовому хозяйственному управлению, «тивун огнищный» (дворецкий). Как видно из этих указаний Русской Правды, князья старались распространить права старшей дружины на своих дворовых слуг. Так расширен был первоначальный состав класса княжих мужей, к которому принадлежали собственно старшие военные сотрудники князя, a не дворовые слуги, заведовавшие его хозяйством и нигде не являющиеся в звании бояр. Это звание напротив сузилось, стало теснее класса княжих мужей: оно усвоено было верхнему слою этого класса, сановникам, занимавшим высшие военные и правительственные должности и преимущественно тем, которые составляли совет князя . Но получив более тесное значение при княжьем дворе, звание боярина расширилось вне правительственной сферы: на языке частных гражданских отношений боярами независимо от придворной иерархии назывались все служилые привилегированные землевладельцы и рабовладельцы по тесной связи тогдашнего землевладения с рабовладением. Таким является боярин в Русской Правде и с таким же значением проходит это слово по памятникам нашего права до самого XVIII в.
Под влиянием перемен, испытанных обоими господствующими классами, княжеской дружиной и городской знатью, в XI и XII в., отношения между ними облеклись в своеобразные формы, которые существенно изменили состав думы при князе и самое ее значение. Владимир Св. правил Русской землей с советом своих бояр, в который иногда призывал и городских старейшин. Со смерти Владимира Св. в Киеве и других старших городах рядом с князем и его боярами, a иногда и против них все заметнее выступает вече, общая городская сходка. Читая некоторые известия киевской летописи XI и XII в., можно подумать, что и при более деятельном участии городского веча в политических делах княжеский совет оставался в прежнем составе, представители городских миров сохраняли ту же близость к князю и его боярам, какая существовала между ними во времена кн. Владимира. В 1096 г. князья Святополк и Мономах позвали Олега черниговского в Киев подумать вместе, «ряд учинить» перед епископами и игуменами, перед мужами отцов своих и перед «людьми градскими» о том, как оборонить землю Русскую от поганых. В важных или торжественных случаях великие князья звали к себе «киян» на совещание или на пир, как делал св. Владимир . Но эти кияне, «люди градские», не были прежние городские старейшины, «старцы людские». Городовая старшина, т.е. те высшие сановники, тысяцкий с сотскими, которые сидели в думе кн. Владимира, теперь назначались князем из его дружины и не были уже представителями городских миров. О тысяцком летопись прямо указывает на это; о сотских можно так думать потому, что в немногих летописных известиях, их касающихся, они являются в составе княжеской администрации рядом с тысяцкими . Этой переменой объясняется почему с XI в. летопись не говорит о городских старейшинах: их места в городском управлении занимали уже члены княжей дружины, могли занимать и люди из городской знати по назначению князя; но такое назначение вводило их в состав княжей дружины и лишало характера городских старцев. Обессиливаемая этими переходами и вытесняемая из городского управления княжей дружиной, аристократия больших городов однако не утратила своего местного значения. Отдалившись от княжей дружины, она стала ближе к городскому простонародью, руководила вечем и в столкновениях последнего с князем являлась посредницей между ними. Такими посредниками и были те «кияне», которые по временам приходили к князю на его двор говорить о политических делах. Они не были должностными лицами, являлись перед князем в качестве влиятельных вождей городской сходки, и потому летопись называет их не «старцами градскими», а просто «лучшими людьми». В событиях XII в. довольно явственно выступает такое значение этих лучших людей. В 1146 г. великий кн. І5севолод на пути в Киев из похода разболелся. Став под Вышгородом, он призвал к себе киевлян и предложил им в преемники брата своего Игоря. Те согласились. Явившись с ними в Киев, Игорь созвал «всех киян» которые, собравшись на вече, присягнули новому князю. По смерти Всеволода все киевляне, собравшись на Ярославовом дворе, вторично присягнули Игорю, но потом, сошедшись на другом месте, позвали к себе князя. Последний, остановившись с дружиною поодаль от веча, послал туда брата своего Святослава. Киевляне начали жаловаться ему на тиунов Всеволода и потребовали обязательства, чтобы в обидах князь сам творил расправу. Святослав отвечал: «целую крест за брата, что не будет вам никакого насилия, будет у вас тиун по вашей воле». Во время этих переговоров князь и присутствовавшие на вече горожане были на конях: то были переговоры военного общества, вооруженного города с своими вождями. Обе стороны, спешившись, скрепили взаимные обязательства крестоцелованием. Потом Святослав, взяв с веча «лучших мужей», привел их к дожидавшемуся его Игорю, который, также сошедши с коня, поцеловал им крест «на всей их воле» и поехал обедать. Эти лучшие люди, очевидно, не постоянная городская власть, a депутаты веча, выбиравшиеся из городской знати особо всякий раз, как являлась в них нужда: летопись иногда и называет их «послами». Их не видим в думе князя рядом с боярами: князь призывал их, чтобы через них сообщить вечу решение, принятое им на совете с своей братией князьями или с боярами, и через них же узнать ответ веча. Такими посредниками были и киевляне, призванные Всеволодом под Вышгородом. При смерти больной князь не мог много говорить с большой толпой; он только сообщил приглашенным свое распоряжение о преемнике, еще за год перед тем обдуманное им сообща с его ближайшими родичами. Не «лучшие люди созывались на княжеский двор для совещания вместе с его боярами и дружиною под непосредственным председательством самого князя» , a наоборот князь с своими боярами и дружиной иногда являлся на городской площади среди веча, чтобы сообща обсудить дело и уговориться. Известно несколько таких случаев, бывших в Киеве и Новгороде. Где летопись ставит рядом дружину и горожан на княжеском совете, там следует видеть не одно, a два собрания, боярскую думу и вече горожан, действующие раздельно или соединенно . Летопись иногда очень наглядно изображает эти соединенные присутствия думы и веча, если можно так выразиться о сходке на городской площади с участием князя и его дружины. В 1147 г. Изяслав в Киеве созвал бояр своих, всю свою дружину и киевлян и «явил» им свою мысль, принятую по совету с братией, идти на дядю Юрия. Бояре и дружина молчали, т.е. соглашались на предложение своего князя; но киевляне возражали и между прочим заявили, что не могут поднять руки на Мономахово племя, т.е. на Юрия. Изяслав выступил в поход, ответив на возражение горожан: «а тот добр, кто за мной пойдет». Несколько времени спустя он прислал в Киев посла, приказывая остававшемуся там брату своему, митрополиту и киевскому тысяцкому созвать киевлян на вече на двор к св. Софии. Здесь в присутствии Изяславова брата, владыки и тысяцких обоих князей посол от лица Изяслава напомнил собравшимся «от мала и до велика» горожанам прежнее совещание, предложение князя и ответ киевлян на него и пригласил их исполнит данное ими на том же совещании слово пойти на Ольговичей черниговских. Очевидно, и прежнее совещание было такое же вече, только с участием самого князя, его бояр и всей дружины. Но летописец хорошо отличал боярскую думу князя от городского веча и других больших народных собраний. В 1093 г. в походе на Половцев князья Святополк, Владимир и Ростислав на берегах Стугны «созваша дружину свою на совет, хотяче поступити через реку, и начаша думати». На этом совете присутствовал и известный нам Ян. Он со «смысленными мужами» пристал к мнению Мономаха, который высказался за мир с Половцами. Но киевляне были против этого мнения, объявили, что хотят драться с погаными, и их голос одержал верх. Эти киевляне – киевский городовой полк, участвовавший в походе. Говоря о совете князей с дружиной, летопись не упоминает о киевлянах. Но пока князья думали с боярами, киевский полк «встал» вечем, сидя на конях, как он делал и в самом Киеве. Когда на этом вече сделалось известно предложение Мономаха, киевляне, вооруженная тысяча, «не всхотеша совета сего», разошедшись в этом случае даже с собственным командиром, если только Ян тогда еще оставался в должности киевского тысяцкого, которую он занимал в 1089 г. В 1187 г. Ярослав Осмомысл, князь галицкий, почувствовав близость смерти, созвал к себе в стольный город дружину, «мужей своих», духовенство всех соборов и монастырей, нищих, словом всю Галицкую землю, и три дня прощался со всеми. Но в это же время у князя разрешался вопрос о передаче стола галицкого младшему сыну Ярослава мимо старшего и разрешался с одними боярами: князь об этом государственном деле «молвяшеть мужем своим» и только им. В рассказе летописи явственно выражается мысль, что собравшиеся в Галич всякие люди не участвовали в обсуждении этого дела, не составляли всесословного собора или земского веча ни законодательного, ни совещательного. Подобное явление встречаем и на суздальском севере. Решившись передать свой стол и старшинство младшему сыну Юрию, Всеволод III в 1212 г. созвал «всех бояр своих с городов и с волостей и епископа Иоанна и игумены и попы и купцы и дворяны и вси люди» и заставил их присягнуть Юрию; но «думцами», с которыми великий князь «смышлял» об этом деле, которые после многих «словес» и пререканий «сдумаша сія тако сотворити», были только бояре князя да епископ Иоанн .
Так дума и вече представляли собою не параллельные государственные ведомства и не разные правительственные инстанции, a два общественные класса, две различные политические силы, друг с другом соперничавшие. Эти учреждения различались между собою не столько правительственными функциями, сколько социально-политическими интересами. Отношения между обоими классами, интересы которых находили себе выражение в думе и на вече, в XII в. основывались на взаимном соглашении, на договоре или «ряде». В старых городах киевской Руси этот договор не успел развиться в точно определенные постоянные условия, подобные позднейшим новгородским, в такие условия, которые везде имели бы одинаково обязательное значение: они определялись обстоятельствами, расширялись или стеснялись, даже иногда совсем исчезали, смотря по тому, на которую сторону склонялся перевес силы. Князь, садясь на какой-либо стол, должен был прежде всего «утвердиться с людьми» обоюдным крестоцелованием: таково было господствующее мнение. По понятиям века все отношения князя должны были держаться на крестном целовании, на договоре с политическими силами времени, среди которых он вращался. «Бог велел вам так быть, говорили тогдашним князьям: творить правду на сем свете, по правде суд судить и в крестном целовании стоять». К числу этих сил принадлежали и старшие стольные города: князь должен был «взять ряд» с горожанами, чтобы укрепить свой стол под собою . Необходимость этого вытекала из положения, какое занимали тогда обе стороны, старшие города и князья с своими дружинами. Первый опыт политического объединения Русской земли был делом дружных усилий торгового населения больших городов и военного класса, созданного в его среде внешними опасностями русской торговли IX в. Но это объединение разъединило прежних союзников и поставило их друг против друга. Эта перемена тотчас отразилась на составе правительственного совета при князе: представителей городской торговой знати, в X в. сидевших в думе рядом с боярами, не видим там в XI и XII в. Но политическая роль этой знати не пала, a только переместилась на другую сцену: перестав давать князю советников из своей среды, этот класс стал за правителем городского веча. Сами князья помогли ему найти это новое поприще. Политическое единство Руси, созданное совокупными усилиями. обеих общественных сил, но еще не упроченное, стало разрушаться по смерти Ярослава I. Княжеский род, шедший от Владимира Св., признавался носителем верховной власти, призванным творить правду в Русской земле, думать о земском строе и земской обороне, чем и были его равноапостольный родоначальник с своим сыном Ярославом Правосудом. Но в правительственном обиходе долго и после Ярослава князья, за исключением Мономаха, став уже степными наездниками, боронившими Русскую землю от поганых, во многом оставались верны привычкам и понятиям своих языческих предков IX и X в., морских викингов на русских реках, которые мало думали о земском строении. Двухвековою деятельностию в русском князе выработался тип, завязавшийся в самом ее начале: это военный сторож земли, ее торговых путей и оборотов, получавший за то корм с нее. Когда князей развелось много, они стали делиться сторожевыми обязанностями и выгодами, сторожевыми кормами, деля между собою и меняя области по очереди старшинства. Это очередное владение делало князя бродячим гостем области, подвижным витязем, каким он был два века назад. Тогда старшие города остались одни постоянными и привычными руководителями своих областей. Политические отношения начали локализоваться по прежнему: местные миры, стянутые к Киеву князьями X в., опять потянули к своим местным центрам; пригороды опять, как в старину, стали послушно принимать то, что решали на вече «старейшие» города, и этими «старейшими», «властями», как их называет северный владимирский летописец XII в., являются в рассказе последнего те же самые города, которые стояли во главе областей еще до объединения Русской земли киевскими князьями, Новгород, Смоленск, Киев, Полоцк . Восстановив значение старших городов, как руководителей областных обществ, князья своим порядком владения указали и направление их руководящей деятельности. Этот порядок далеко не отвечал нуждам времени я создавал местным обществам немало затруднений. Очередной князь-владетель нередко оказывался плохим правителем и защитником; самая очередь владения все более запутывалась по мере размножения княжья; отсюда возникали споры и усобицы, подвергавшие страну внутренним и внешним бедствиям. Князьям приходилось улаживать свои раздоры взаимными договорами. Все это, роняя авторитет княжеской власти, побуждало старшие города вмешиваться в княжеские отношения, с которыми не могли справиться сами князья, и в свои отношения к князьям вносить то же начало договора. Не отрицая державных прав целого княжеского рода, старшие города не признавали их полноты за отдельными родичами и считали себя в праве договариваться с ними, как они договаривались между собою, требовать, чтоб князья садились на их столы с их согласия, «взяв ряд» с ними. Так при отсутствии постоянного закона, которого не умели выработать, случайный и изменчивый договор становился временной скрепой всех отношений. и князей к городам, и между самими князьями. Но по мере того как князья превращались в подвижных земских сторожей, перебивавших друг у друга волости, т.е. волостные кормы, как они поступали некогда, и волостные города все решительнее выступали хозяевами-наемщиками, разборчиво принимавшим или перебивавшими этих сторожей друг у друга. Город выражал свою волю на вечевой сходке. Как скоро старшие города стали руководителями своих областей, a княжие мужи вытеснили из городского управления их старшину, вече должно было стать на ее место блюстителем городских и областных интересов. Наиболее обычным поводом, собиравшим вече, были замешательства в княжеских делах, когда-либо князь обращался за содействием к городу, либо город находил нужным оказать противодействие князю. Потому со смерти Ярослава I веча появляются в летописи все чаще и шумят все громче. Здесь и нашла себе новое общественное дело городская знать «лучших мужей», из которой выходила прежняя старшина: потеряв участие в княжеском управлении, она естественно становилась во главе городского простонародья, собиравшегося на вече. Так политические отношения ХI-XII в. во многом были возвратом к порядку, действовавшему до основания великого княжества Киевского. Русская земля первоначально сложилась из самостоятельных городовых областей помощию тесного союза двух аристократий, военной и торговой. Когда этот союз земских сил распался, составные части земли стали также возвращаться к прежнему политическому обособлению. Тогда знать торгового капитала осталась во главе местных миров, a аристократия оружия с своими князьями скользила поверх этих миров, едва поддерживая связь между ними. Борьба этих двух сил и была основным фактом, из которого развивались политические явления при Ярославичах: то была борьба двух прав, княжеского и городового, двух земских порядков, из коих один объединял землю посредством очередного княжеского владения, другой разбивал ее на самостоятельные городовые волости. При тогдашнем положении обеих соперничавших сил договор, «ряд» оставался единственным мирным выходом из этой борьбы двух порядков, единственным средством поддержания разрушавшихся земских связей. Он не вводил нового порядка взамен обоих боровшихся, a только помогал их восстановлению и примирению.
Так правительственный совет при князе стал чисто боярским, служилым. Но начало договора, лежавшее в основании отношений князя к своей братии и к старшим городам, оказывало сильное действие и на отношения князя к его вольным слугам. Княжеские споры и распри за старшинство, за очередь владения, давали старшим городам возможность выбирать между соперниками, не выходя из-под власти русского княжеского рода. Точно также при переходах князей из волости в волость вольные слуги могли переходить от князя к князю, оставаясь на службе у русского княжья. Как выбор князя городом вел к договору между ними, так и вступление вольного слуги на службу к князю вызывало соглашение между ними, обоюдные обязательства. В княжеских отношениях дружина является наряду с господствующими общественными силами, с которыми приходилось считаться каждому князю, наряду с князьями, высшим духовенством, старшими городами. Садясь на киевский стол, новый великий князь «брал ряд» с братией, дружиной и горожанами. Дружина отца, переходя на службу к сыну, целовала ему крест и при этом переходе иногда решала судьбу княжеского стола вопреки княжеской очереди. По смерти Святослава Ольговича в 1164 г. черниговский стол по старшинству принадлежал его племяннику Святославу Всеволодовичу. Но дружина покойного князя, именно «передние мужи» его, бояре, хотели посадить его сына Олега на опустевший стол и по думе с княгиней-вдовой и местным епископом поцеловали Спасов образ, поклявшись не посылать за очередным владельцем до приезда Олегова. Последний добровольно уступил потом черниговский стол старшему двоюродному брату. Когда князья целовали крест друг другу, их клятва скреплялась крестоцелованием их бояр. На княжеских съездах дружина, бояре были необходимыми деятельными участниками совещаний, вступали в прения с князьями; не считалось возможным решить дело соглашением одних князей, без согласия их бояр. Мономах подговаривал великого князя Святополка на поганых. Святополк не возражал, но отдал дело на обсуждение своей дружине. Та, как и Мономахова дружина, была против похода. Святополк послал сказать двоюродному брату: «съедемся и подумаем о том с дружиною». На съезде Мономах держал сильную речь к своим и братним боярам, стараясь разбить их возражения, и только когда дружина согласилась с ним, великий князь заключил совещание словами: «я готов, брат, идти с тобою». Иногда, напротив, князья должны были принимать мнение дружины, отказываясь от своего, с которым она не соглашалась: так поступили даже настойчивый Изяслав Мстиславич с братом в 1151 г., во время борьбы с Юрием Долгоруким, когда против них высказалась дружина всех шести присутствовавших на совещании князей и была поддержана киевлянами и Черными Клобуками .
Общественное мнение тогдашней Руси давало большую политическую цену боярскому совету и считало его необходимым условием хорошего княжеского управления, Если князь не советовался с своими боярами, если он «думы не любяшеть с мужми своими», летописец XII в. отмечал это, как признак недоброго князя . От свойства советников зависели политические успехи князя, его добрые или враждебные отношения к другим князьям. Среди житейских афоризмов, щедро рассыпанных в известном древнем Слове Даниила Заточника и заимствованных из запаса народной наблюдательности, читаем такую политическую притчу: «с мудрым думцею князь высока стола додумается, a с лихим думцею думает, и малого стола лишен будет» . Бояре были ближайшими посредниками между князьями: через них последние улаживались в размолвке, разбирали свои взаимные счеты; крестоцелование князей скреплялось присягой их бояр на том, чтобы «между ними добра хотеть, честь их стеречь и не ссорить их друг с другом». Боярин Давида Ростиславича Василь донес своему князю, что Владимир Мстиславич, князь волынский, замышляет против своего племянника, великого князя Мстислава. Давид сказал об этом Мстиславу. Приехав в Киев, Владимир уверял, что это неправда. Мстислав сослался на Давида, который послал Василя уличать провинившегося князя, и началась «тяжа», суд по форме. Василь явился с двумя приставами, Давидовым тысяцким и другим боярином; представителями обвиняемого на суде были два его боярина, которые спорили с Василем, отрицая взводимое на их князя обвинение; но по Василе «вылез послух», который подтвердил его показание. Мстислав покончил тяжбу одним из видов суда Божия, предложив дяде поцеловать крест на том, что не умышлял лиха на племянника. Таким общественным значением бояр определялось политическое значение боярской думы для князя, которое, может быть, никогда в те века не выражалось в виде непременного условия, точно формулированного боярского права, но тем не менее служило основанием отношений между князем и его боярами. Советоваться с боярами было для князя не столько формальной обязанностью, сколько практической необходимостью. Боярин был не столько слуга, сколько правительственный сотрудник князя, ответственный свидетель и участник его политических дум и предприятий. Князь должен был «являть» ему свою думу; в каждом важном деле предварительное соглашение князя с боярами предполагалось само собою. Бояре считали себя в праве отказать князю в своем содействии, если дело задумано без их ведома, a князя, действовавшего без бояр, общество встречало с недоверием. Князю принадлежал выбор советников; он мог изменять состав своего совета, но не считал возможным остаться совсем без советников, мог разойтись с лицами, но не мог обойтись без учреждения. Черты, которыми характеризовалось политическое значение бояр, как советников князя, особенно полно и осязательно выступают в дальнейшем рассказе летописи о тех же князьях Мстиславе и Владимире, между которыми шла описанная выше тяжба. Не смотря на данную племяннику клятву, Владимир без ведома своих бояр завел сношения с Черными Клобуками, поднимая их на Мстислава. Уж после того как варвары обещали свое содействие, Владимир явил боярам «думу свою». Но дружина сказала ему: «ты это, князь, сам собою замыслил, так не едем за тобою: мы того не ведали». Взглянув на свою младшую дружину, на детских, князь отвечал боярам: «ну, так вот эти будут моими боярами». Он поехал к Клобукам без бояр. Но те встретили его враждебно, сказав ему между прочим: «ты обманул нас, приехал один, без братии и без мужей своих». С этими словами они принялись стрелять в князя и перебили его детских. Мстислав отставил от службы двоих из своей дружины за то, что их холопы украли коней из княжего стада. Злобясь на то, отставленные бояре на походе князей в степь наговорили Давиду Ростиславичу, будто Мстислав хочет схватить его с братом. Ростиславичи поверили клевете и потребовали от Мстислава нового крестоцелования на том, что он не замыслит на них лиха. Мстислав обратился за советом к своей дружине. Та посоветовала ему согласиться на крестоцелование, но с тем, чтобы Ростиславичи выдали ссорщиков. При этом она сказала своему князю: «ты прав перед Богом и перед людьми; тебе нельзя было того без нас ни замыслить, ни сделать, a мы все ведаем твою истинную любовь ко всей братии». Значит, бояре поставили себя в послухи, свидетели правоты своего князя в тяжбе его с братией .
Князь XII в. часто думает с своей дружиной. Рассказ летописи об этих «думах» дает понять важное политическое значение боярского совета; но его устройство и значение правительственное не раскрываются в этом рассказе с достаточной полнотой. Отношение боярской думы к князю ясно; но неясно ее отношение к административному механизму, двигателем которого был князь с боярской думой. Главная причина этого в том, что мы знаем боярскую думу того времени почти исключительно по летописи, a летопись выводит бояр-советников почти только в походах князя на врагов и в отношениях его к другим князьям. То были чрезвычайные, хотя и частые случаи, так сказать, дела внешней политики князя. Ход внутреннего управления, течение ежедневных административных дел остаются у летописца в тени, в глубине сцены, на которой разыгрываются описываемые им события. Благодаря этому многое в устройстве и деятельности боярской думы тех веков остается необъяснимым.
Обозначая состав думы, летопись XII в. часто говорит, что князь думал с своей «дружиной». Но под этим неопределенным выражением летописец разумел только верхний слой класса, носившего такое название, «старейшую» или «большую» дружину, «передних» или «лепших мужей», которые были обычными, постоянными советниками князя. Если князь предпринимал дело, «не поведав мужем своим лепшим думы своея», летописец отмечал это, как необычное и неправильное явление . В летописном рассказе о заседаниях княжеского совета эти обычные и постоянные советники чаще всего зовутся просто «мужами» или «боярами». В исключительных случаях, на походе, когда князь спрашивал мнения своей младшей дружины, летописец точно отличает последнюю от старших дружинников, замечая, что была дума не только с мужами, но и со всей дружиной . По-видимому боярин уже тогда получал специальное значение советника, постоянного княжего «думцы» или «думника»: один князь XII в., герой Слова о полку Игореве, отличал «бояр думающих» от «мужей храборствующих», от военной дружины, не имевшей места в думе . Выше было рассказано, как кн. Владимир Мстиславич пригрозил своим несговорчивым боярам возвести в звание бояр своих детских, людей младшей дружины. Может быть, князь и не исполнил своей угрозы, не возвел детских в бояре; но если он грозил этим, то, значит, считал пожалование боярского сана своим княжеским правом. Трудно сказать, чем руководились князья при этом пожаловании, были ли необходимы какие-либо личные или генеалогические качества, чтобы получить это звание. Очень вероятно, что к концу XII в. на Руси образовался уже круг служилых фамилий, члены которых, достигнув надлежащего возраста, служили боярами при многочисленных княжеских дворах того времени. По летописи известны случаи, впрочем очень редкие, когда даже в важной должности киевского тысяцкого являлись преемственно отец и сын, старший и младший брат. Но в составе дружины, даже в числе бояр, по крайней мере галицких, встречаем людей и неслужилого происхождения, не только из духовного звания, но и «от племени смердья», по выражению летописца .
Правительственный состав думы доступен изучению не более социального. Трудно сказать, каково было административное положение ее членов, занимали ли все они какие-либо должности вне думы, или правительственное значение некоторых ограничивалось званием княжих советников. В старых областях киевской Руси при княжеских дворах XII и XIII в. встречаем довольно значительный штат сановников. То были: тысяцкий с сотскими, обыкновенно командовавший полком стольного города, дворский или дворецкий, печатник, стольник, меченоша, мечники, конюший, седельничий, покладник или постелничий, ловчий, ключники и тиуны разных родов, осменик и мытники, биричи, подвойские. Некоторые из этих должностных лиц были очевидно дворцовые слуги невысокого ранга; другие, напротив, входили в состав того, что можно назвать высшим центральным правительством в княжестве того времени. Тысяцкий и дворский принадлежали к «великим боярам» и в рассказе летописцев иногда являются самыми видными и влиятельными сановниками. Волынский летописец XIII в. причисляет к боярам вместе с дворским и стольника, который даже является у него потом в должности дворского, a при кн. Андрее Боголюбском в числе бояр и важным дипломатическим агентом встречаем мечника. Печатник и меченоша командовали полками, a первый кроме того является в одной провинции Галицкой земли с поручением от князей устроить местные дела и успокоит общество. Тиуны у князей, как и у бояр, служили по домашнему хозяйству в городе при дворце и в княжих селах; принадлежа к штату простых дворовых слуг, они отличались от «мужей» родом службы, не входили в состав ратной дружины, хотя по личным правам Русская Правда ставит некоторых из них, например тиуна конюшего, даже наравне с членами старшей дружины. Но были еще правительственные тиуны, которым князь поручал суд и расправу в городах своего княжества, даже в столице. Эти городовые судные тиуны были важные сановники с большою властью: киевляне в 1146 г. жаловались на тиунов, поставленных вел. кн. Всеволодом в Киеве и Вышгороде, говоря, что они неправдами своими «погубили» оба города; идя в Киев на великокняжеский стол, князь посылал туда наперед своего тиуна. Если Татищев в своем повествовании о полоцких событиях 1217 г. и о княгине Святохне точно передал административную терминологию исчезнувшей летописи, из которой заимствован этот любопытный рассказ, то в г. Полоцке, как и в Новгороде, кроме тысяцкого был еще посадник. Мало того: рядом с этими сановниками там в числе знатнейших вельмож и «главных советников князя» является ключник, называвшийся иначе казначеем .
В думе князя XII и XIII в. имели место важнейшие из этих должностных лиц, служивших органами княжеского центрального и дворцового управления. Это можно сказать о дворском, печатнике, стольнике, меченоше, главном мечнике, казначее. Участие тысяцкого в княжеском совете известно по летописи; в смоленских актах 1284 г. боярами-советниками князя являются наместник, соответствовавший полоцкому посаднику, и окольничий, придворный сановник, который становится впервые известен по одной из этих грамот, a в другой, излагающей условия торгового договора с Ригой, рядом с боярами и другими советниками смоленского князя поставлен «таможник ветхий», по-видимому соответствовавший киевскому осменику . Почти всех этих сановников центральной и дворцовой администрации встречаем позднее и в совете князей северо-восточной удельной Руси. Но в боярской думе на юго-западе XII-ХІV в. была особенность, которая сближала ее с польской и литовской радой: это присутствие в ней представителей областной администрации. Из одной статьи Русской Правды видим, что в думе великого князя Владимира Мономаха, приговорившей ограничить размер роста по долгосрочным займам, присутствовали тысяцкие переяславский и белгородский вместе с киевским. Еще значительнее этот элемент в составе думы галицко-волынского князя. Впрочем состав галицко-волынского совета узнаем по памятникам довольно позднего времени, составленным накануне падения политической самостоятельности княжества. Это две сохранившиеся на латинском языке грамоты последнего галицко-волынского князя Юрия к великим магистрам Немецкого ордена о мире и дружбе. Здесь князь обращается к магистрам с своими «любезными и верными баронами» или «соратниками». Из семи баронов-советников князя, поименованных в одной из этих грамот, четверо были «палатинами», т.е. воеводами или наместниками главных городов княжества .
Эту особенность можно объяснить характером княжеского хозяйства и связанного с ним княжеского управления в древней киевской Руси. Там главными средствами княжеской казны были правительственные доходы князя, дани, судебные и другие пошлины. В летописях XII и XIII в. находим указания на дворцовые княжеские земли, дворы городские и загородные, села, целые волости и даже города, на то, что князья звали «своею жизнью». Но при тогдашней подвижности князей эти недвижимые дворцовые имущества не были значительны, не могли стать главным основанием княжеского хозяйства. Свой двор, свою дружину князь содержал преимущественно тем, что он получал, как правитель и военный сторож земли, a не как личный собственник, хозяин. Дворец еще не был таким могущественным центром управления, каким он стал потом в удельных княжествах на верхневолжском севере, где дворцовая хозяйственная администрация слилась с центральным управлением, поглотила его и провела резкую административную и хозяйственную грань между дворцовыми и не дворцовыми землями, взяв в свое непосредственное распоряжение первые и отдав последние в руки органов областной администрации, наместников и волостелей. В бродячей правительственной среде старой киевской Руси не могло образоваться такое резкое разграничение между дворцовым центром и наместничьей провинцией, уездом. Сев на новом столе, князь спешил рассажать по городам и волостям княжества своих мужей и детских, оставляя некоторых при себе для правительственных и дворцовых надобностей. Но общество всех этих больших и малых «посадников» не теряло характера лагеря, рассеявшегося по княжеству на торопливый и кратковременный «покорм» до скорого похода или перемещения в новое княжество. Советуясь с своими боярами на походе, князь не различал между ними дворцовых сановников и областных управителей; сидя в своем стольном городе, отдыхая между двумя походами, он для решения важного вопроса вместе с сановниками столичного правительства призывал к себе посадников или тысяцких и из пригородов, кого было нужно и можно призвать. Признаки некоторой устойчивости и сложности управления, следы развития дворцового штата становятся заметны уже с XIII в. преимущественно там, где князья выбивались из очередного порядка владения и делались более оседлыми правителями и хозяевами. Может быть, поэтому старший ключник полоцкого князя стал одним из знатнейших вельмож и главных княжих советников. К числу таких княжеств принадлежало и Галицкое. В летописи встречаем намеки на зарождавшийся там контроль над областными управителями: в 1241 г. кн. Данил с братом послали печатника расследовать незаконные действия, «исписати грабительства» бояр, расхватавших части Галицкой земли в управление. Галицкий князь располагал такими административными средствами, что мог сосчитать, сколько погибло народа в его княжестве от Татар, в 1283 г. прошедших через Галицию, и сосчитать довольно точно, судя по обозначенной летописцем цифре 12 500 . Здесь же и дворцовые сановники, дворский и стольник, выступают видными управителями и советниками князя. Таким образом в составе боярской думы в Галицком княжестве XIII и XIV в. можно различит три административные элемента: это были областные воеводы или наместники, дворцовые сановники и наконец органы того, что можно назвать тогдашним центральным или столичным управлением. Сходный состав правительственного совета встречаем и в соседних с Галицией странах, в Польше, Литве и Молдавии. В литовской раде, как обозначается ее обычный состав в актах ХІV-XV в., преобладали областные управители, воеводы, наместники и старосты, иногда соединявшие с этими должностями и придворные звания. Среди «жупанов», составлявших совет молдавского господаря XV в., самым значительным элементом был сложный штат собственно дворцовых сановников . Тот же элемент получает решительное преобладание и в боярской думе северной Руси XIV и XV в. – знак, что не столько иноземное влияние, сколько постепенное изменение княжеского хозяйства и связанного с ним управления действовало на состав боярской думы в старых княжествах юго-западной Руси. На верхней Волге XIV и XV в., как и на Пруте и нижнем Дунае тех же веков, склад боярского совета был развитием того, что завязывалось в области среднего Днепра и верхнего Днестра XII в. Уже при дворе Владимира Мономаха, как видим из его Поучения, существовали эти «наряды» ловчий, сокольничий и другие, из которых состоял дворцовый штат московского князя удельного времени.
Памятники XII и XIII в. дают немного черт для изображения ежедневной деятельности боярской думы. Летопись обыкновенно ограничивается кратким замечанием, что князь «сдума с мужи своими», не указывая, сколько советников присутствовало на этих «думах» или заседаниях. По другим памятникам видим, что обычные собрания боярского совета не были многолюдны. Дума, собранная вел. кн. Владимиром Мономахом в подгородном селе Берестове и постановившая ограничить росты, состояла из шести мужей, один из коих был представителем князя черниговского Олега. В 1284 г. смоленский князь Федор Ростиславич разбирал спор немца с русским: «а ту были на суде со мною, замечает князь в своем приговоре, бояре мои» такие-то; их названо шестеро, в том числе наместник, окольничий и печатник, печатавший грамоту. В том же году смоленское правительство заключило торговый договор с Ригой. В трактате обозначены имена десяти членов смоленского правительственного совета, его заключивших: то были князь Андрей, родственник отсутствовавшего кн. Федора, наместник, печатник, таможник ветхий, 4 боярина, поименованные без обозначения их должностей, наконец наместник смоленского владыки и «Андрей поп», может быть, духовник князя; двоих последних можно назвать экстренными членами совета, присутствовавшими здесь только в особых случаях. В упомянутых выше галицких грамотах ХІV в. названы советники князя, по семи в жаждой; они не все одни и те же в обеих; одна из них в числе «баронов и соратников» князя ставит и епископа Феодора; в обеих значится среди бояр дворский .
Когда князь жил дома, совет собирался при нем по-видимому ежедневно, рано по утрам. Если Владимир Мономах сам поступал так же, как в Поучении советовал поступать своим детям, то обыкновенно, встретив молитвой восход солнца, сходив в церковь, он садился «думать с дружиной» и «оправливал людей», судил. Преп. Феодосий, по рассказу его древнего жизнеописателя, раз на заре возвращаясь в Печерский монастырь от великого князя Изяслава, встречал по пути бояр, которые уже ехали к князю. Но князь часто думал с своими мужами и в поле на походе или в стане под осажденным городом. Поход обыкновенно сопровождался рядом совещаний с боярами; князь не делал шага, не размыслив с дружиною, не поведав мужам думы своей и не спросив их совета . Предметом совещаний, о которых рассказывает летопись, чаще всего служили военные дела и отношения князя к братии, к другим князьям. Как оборонить землю Русскую от поганых, предпринять ли поход в степь или в другую русскую волость против соперника, какою идти дорогой, мириться ли с врагами, как поделится волостями: все эти вопросы князья решали, «сгадав с мужи своими». В присутствии бояр князь творил суд и расправу, по совету с ними заключал договоры с иноземцами, издавал новые законы, делал предсмертные распоряжения о своем княжестве, изменял порядок княжеского преемства; князь черниговский в 1159 г. советуется с мужами своими и епископом даже о том, как похоронить тело митрополита Константина, выброшенное за город согласно с завещанием владыки . Летопись иногда с живым драматизмом изображает ход думских совещаний, описывает поднимавшиеся на них прения, передает речи, какие держали бояре к князьям и князья к боярам, излагает возражения, какие вызывал князь со стороны думцев своим предложением. Князь или соглашался с боярами, или же ему «бяшеть нелюбо, оже ему тако молвять дружина», и он поступал по своему. Рассказ летописи об одном случае такого несогласия вскрывает нравственные побуждения, которым иногда подчинялись политические планы, обсуждавшиеся в думе. Кн. Ярослав отнял Луцк у Данила Романовича. Данил в 1227 г. возвратил себе город и взял в плен самого Ярослава. Но не задолго перед тем Данил ездил в Жидичин помолиться св. Николе. Там был и Ярослав, звавший Данила к себе в Луцк. Бояре Данила советовали ему воспользоваться случаем, схватить Ярослава и взять Луцк. Данил не согласился, сказав: «не могу — я пришел помолиться св. Николе». Иногда совет разделялся, и высказывались различные мнения; князь выслушивал обе стороны и решал вопрос, присоединяясь к одной из них. Ход дела осложнялся еще влиянием или прямым вмешательством других политических сил, с которыми должны были считаться князь и его думная дружина, городского веча, духовенства союзных или служилых инородцев Черных Клобуков, вожди которых в походах также иногда приглашались на совет вместе с боярами. В особо важных случаях, как мы видели, присутствовал в боярском совете местный епископ или его наместник. Раз, когда в Киеве не было митрополита, городское духовенство вмешалось в политическое дело и склонило князя на свою сторону. В 1127 г. кн. Всеволод выгнал из Чернигова дядю своего Ярослава. Великий князь киевский Мстислав, поклявшийся Ярославу посадить его в Чернигове, стал собираться в поход на обидчика. Всеволод начал умаливать Мстислава отложить поход, подговаривал и подкупал его бояр, упрашивая их действовать за него перед великим князем. Ярослав явился к Мстиславу и напомнил ему о крестном целовании. Игумен одного киевского монастыря, всеми уважаемый, никому не давал слова молвить в пользу похода, не позволял и Мстиславу идти на Всеволода, говоря: «меньше греха нарушить крестное целование, чем лить кровь христианскую». Он созвал «весь собор иерейский», который сказал князю: «мирись! берем на себя твой грех». Мстислав послушался собора и плакался об этом всю свою жизнь, прибавляет летописец . Вообще в деятельности боярского совета, как изображает ее летопись XII в., мало порядка, совсем незаметно канцелярских формальностей, зато много шума, говора, движения. Если сказанные в думе княжие и боярские речи хотя несколько похожи были на то, как их передала летопись, то можно почувствовать, как откровенно любили высказываться князья и их бояре, как они привыкали к устному слову и гласному обсуждению дел, какие были охотники и мастера поговорить. Но можно заметить также, чти эта шумная и говорливая деятельность была довольно поверхностна, шла за текущими делами, не направляя их, обращалась к случайным вопросам и интересам, всплывавшим на поверхность жизни, не касалась существовавшего порядка, с трудом его поддерживая. В этом отношении она была резкой противоположностью деятельности, боярского совета на удельном севере, тихой, молчаливой и кропотливой, какою является она в памятниках XIV и ХV в.
Такой характер боярской думы в киевской Руси XII в. был отражением той подвижности, слабости связей с местными обществами, какой отличалась жизнь тогдашних князей и их дружин. Только с половины XII в., по мере того как начала очередь в княжеском владении и росла среди князей мысль о «моем», о своей волости, замеченная певцом Слова о полку Игореве, и в служилом классе становятся заметны признаки большей оседлости. Боярское землевладение делает некоторые успехи; боярство становится менее бродячим. Тот же очередной порядок княжеского владения, который производил эту бродячесть, содействовал и скоплению дружин в некоторых пунктах. Этот порядок приучал бояр менять волости, как меняли их князья, менять и князей, как меняли их волости. Когда соперник сгонял князя с лучшего стола на худший, дружине изгнанника выгоднее было остаться в прежней волости; когда князь переходил из худшей волости в лучшую, его слугам лучше было остаться при прежнем князе. Когда князь добирался наконец до вершины лестницы старшинства, до стола киевского, выгоды места побуждали его дружину здесь осесться. Новый великий князь волей-неволей должен был принимать в состав своей дружины остававшихся в Киеве слуг своих предшественников. Святополк Изяславич, став великим князем, привел из Турова в Киев свою дружину. Летописец осуждает его за то, что он сначала не хотел думать «с большей дружиной» отца своего и дяди, советовался только с своими старыми туровскими боярами. Значит, эти последние вошли в ряды боярства, осаживавшегося в Киеве в продолжение 40 лет, при великих князьях Изяславе и Всеволоде . Так к Киеву шел постоянный прибой, который наносил на поверхность тамошнего общества один дружинный слой за другим. Это делало Киевскую область одною из наиболее дружинных по составу населения, если только не самой дружинной. Враждебные смены князей должны были противодействовать такому скоплению служилых людей в крае, заставляя часть туземной дружины убегать оттуда вслед за прогнанным князем. Но на киевском столе в продолжение 70 лет, со смерти Святослава Ярославича до смерти Всеволода Ольговича в 1146 г., не было насильственных смен. Притом большая оседлость служилых людей вела к более успешному развитию частного служилого землевладения, которое в свою очередь становилось новой связью, прикреплявшей землевладельцев к краю. Рассказ летописи о движении Изяслава к Киеву на дядю Юрия в 1150 г. вскрывает все эти условия, и помогавшие, и мешавшие дружине усаживаться в Киевской земле. С Изяславом шло много киевской дружины, которая бежала с ним, когда Юрий выгнал его из Киева, и теперь возвращалась на покинутые места. В думе на походе Изяслав говорил ей: «вы из Русской (Киевской) земли ушли за мною, потеряв свои села и жизни (движимое имущество) да и я не могу отказаться от своей дедины и отчины; либо голову свою сложу, либо добуду свою отчину и всю вашу жизнь». Когда Изяслав приблизился к Тетереву, к нему пришло «многое множество» дружины, которая «сидела» по этой реке, имела здесь свою «жизнь» и села . Из этого рассказа видим, как служилые люди гнездами усаживались в Киевской земле и как княжеские усобицы разоряли эти гнезда. У летописца находим другой намек на то же скопление служилых сил в Киевской земле XII века: в 1136 г. он говорит о «боярах киевских». Это не какие-либо особые земские бояре, a те же княжие мужи, составлявшие местный осадок, какой отлагался от дружины среди княжеского круговорота. Так складывалось в Киеве боярство, которое привыкало менять князей, чтобы не покидать своей волости, как другие меняли тогда волости, чтобы не покидать своих князей. По мере того как разгорались усобицы и линии княжеского рода обособлялись, замыкаясь по своим волостям, их старшие стольные города становились также пунктами, где осаживались служилые силы. С конца XII в. летопись говорит о боярах «владимирских» на Волыни и «галицких», a Слово о полку Игореве поет об удалых «черниговских былях» или боярах, которые «без щитов с засапожными ножами одним кликом побеждают полки, звоня в прадеднюю славу»; оно перечисляет даже шесть славных в то время фамилий этого черниговского быльства .
Галицкое княжество принадлежало к числу тех русских окраин, которые рано выбились из круга областей, где действовал очередной порядок княжеского владения, стали отрезанными ломтями в семье русских княжеств. Там боярство сложилось в многочисленный и могущественный класс, который успешно соперничал с князем и не раз решительно торжествовал над ним. Там боярин на пиру плескал вином в лицо князю, из чванства ездил во дворец к князю запросто в одной рубашке и даже однажды попытался «вокняжиться», посидеть на галицком столе. Но трудно сказать, как это преобладание боярства отражалось на политическом авторитете и устройстве галицкой боярской думы. Значение этого класса в Галицкой земле вскрывается среди борьбы с князем, a в борьбе трудно отличить случайность от нормы, факт от права, потому что право перестает действовать, a факт иногда принимает наружность права. Можно заметит, что боярство стремилось там поставить князя в такое положение, чтобы он только княжил, a не правил, отдав действительное управление страной в руки бояр: «бояре галицкие, замечает летописец, Данила князем собе называху, a саме всю землю держаху». Они отменяли княжеское завещание, скрепленное их же крестоцелованием, призывали и прогоняли князей, вешали их, разбирали по рукам землю в управление, раздавали своим сторонникам волости и доходные казенные статьи, не спросясь у князя. Но трудно разобрать, где во всем этом кончалось право и начинался захват, крамола; по крайней мере ни князь, ни бояре не считали всего этого признанным, бесспорным боярским правом. В смутных обстоятельствах, когда внутри действовала боярская крамола, a извне грозили Венгры и Поляки, приближенные «великие» бояре советовали княжевшему в Галиче Мстиславу Удалому отдать Галич вместе с рукой дочери венгерскому королевичу, чтобы этим сдержать короля и превратить омуту. Они говорили Мстиславу: «сам ты не можешь держать Галича, a бояре не хотят тебя». Значит, при других обстоятельствах, когда бы князь мог держать Галич сам, обходясь без содействия недовольных бояр, их недовольство не было бы для него достаточным побуждением отказываться от власти. По-видимому все зависело от изменчивого перевеса сил. Бояре, которые при случае обращались с своим князем так нахально, в другое время падали ему в ноги, прося милости и каясь: «согрешили мы, приняв чужого князя» . Самое основание политической силы боярства обозначается в летописи неясно. Класс вовсе не действовал дружно в одном направлении, делился на партии. Он стремился стать стеной между князем и народом, «простою чадью»; но народ склонялся более на сторону князя, видя в нем своего «держателя, Богом ему данного». Незаметно также, чтобы бояре были сильны землевладением. Господствующим их интересом и средством влияния было управление. Они хлопотали о том, чтобы «держать всю землю», чтобы новый князь раздавал им правительственные должности, города и волости для «корма», отдавал им «весь наряд» земский. Вероятно как областные управители, они имели при себе «свои» полки, с которыми восставали против князей . Значит, они боролись с князем не будучи представителями интересов народа, я хотели править народом, не держа в руках нитей народного труда. В этом отношении боярство Галича резко отличалось от знати другого аристократического города древней Руси, Новгорода Великого. Вообще господство галицкого боярства, как его изображает летопись XII и XIII в., производит впечатление боярской анархии, которой не удалось превратиться в прочный аристократический порядок. Потому, может быть, это господство не отразилось заметно на галицкой боярской думе. Она могла быть многочисленнее обычного боярского совета киевских князей, и могли быть точнее определены ее состав и отношения к другим органам управления; но был ли определеннее и выше ее политический авторитет перед лицом князя, этого не видно из летописи. Последняя даже сравнительно редко упоминает о думе галицкого князя с боярами. В соседнем Волынском княжестве, очень близком к Галицкому но своему строю и историческим связям, боярская дума является с таким же политическим значением, какое она имела в других княжествах киевской Руси: и там князь многое делал без совета бояр, так же иногда слушался больше «молодых бояр», чем старых, и так же не всегда принимал мнение своих советников .
Итак боярскую думу в киевской Руси XI-XIII в. надобно отличать от двух других правительственных форм, в которых проявлялась тогда политическая деятельность разных классов общества, от совещания князя со всей дружиной и от городского веча, на котором иногда также появлялся князь с своей дружиной. Боярская дума была третей формой, отличавшейся от двух других тем, что она была учреждением постоянным, действовавшим ежедневно. В обычном своем составе она была односословным советом, состоявшим из людей верхнего дружинного слоя, из бояр. Но в особых случаях в нее приглашались представители духовенства, местный владыка и даже священники. Всего труднее определить в думе то, чего не определяли сами действовавшие в ней лица, ее политический авторитет. В ней обсуждались дела законодательного свойства; она была также высшим судебным местом. Имела ли она обязательный для князя и решающий голос, или была только совещательным собранием, к которому князь обращался за справкой, когда хотел, оставляя за собой решающее слово? Ответ на этот вопрос легче почувствовать, чем формулировать. Думаем, что не может быть речи ни о совещательном, ни об обязательном голосе. В отношениях между князем и боярами открывается совсем иной порядок понятий и побуждений. Прежде всего надобно различать обязательность для князя самого совещания с боярами и обязательность для него мнения советников. Припомним политический характер обеих сторон, как он обнаруживался в большинстве князей и бояр XI и XII в. Весь княжеский род владел всей Русской землей по известному порядку; но каждый князь был лишь временным «держателем» той или другой волости. Точно также дружинники были постоянными сотрудниками и слугами всего русского княжья; но отдельные лица обеих сторон связывались друг с другом только временным личным уговором. Этим уговором определялись обоюдные права и обязанности: боярин обязывался помогать князю в его предприятиях, за что князь платил ему жалованье или давал доходную должность при дворе либо в областном управлении. Но «сиденье в думе о делах» едва ли могло входить в условия этого уговора: оно не сопровождалось прямыми осязательными выгодами для бояр, a дальновидное стремление посредством законодательства перестроить порядок в волости согласно с своими интересами едва ли можно предполагать в людях, которые были временными дельцами в волости и выгоды которых были уже хорошо обеспечены общим порядком, действовавшим тогда на Руси. Но если обычай совещаться с боярами не мог считаться правом последних, то нарушение его создавало важные неудобства для обеих сторон. Общество не доверяло князю, который действовал без соглашения с боярами; не думая с ними, князь мог задумать дело, которому они не могли или не хотели содействовать. Значит, совещание с боярами было не политическим правом бояр или обязанностью князя, a практическим удобством для обеих сторон, не условием взаимного уговора, a средством его исполнения. Таким же образом определялось отношение князя к мнению советников. Прежде всего князь иногда «являл свою думу» боярам только к сведению: хозяин должен был наперед дать знать своим наемным сотрудникам, какое дело будут они делать. Трудное или важное дело нужно было обсудить сообща, чтобы уговориться, как лучше его сделать. Князь или принимал мнение советников, или отвергал его и объявлял свое. Разногласие разрешалось не общим обязательным правилом, a соображением обстоятельств минуты и обоюдных интересов. Собираясь в поход, великий князь спрашивал киевлян на вече, могут ли они идти за ним. Если они отвечали, что не могут, то князь или отлагал поход, или шел с одной своей дружиной, когда надеялся справиться с врагом без киевского полка. В том и другом случае он оставался «держателем» Киева. Но бояре были не простые граждане, a наемные сотрудники князя; отказывая князю в своем содействии, они разрывали свой уговор с ним. В случае столкновения мнений обе стороны соображали, стоит ли дело того, чтобы из-за него разрывать взаимные связи и расходиться. Так разногласие разрешалось не обязательностью мнений одной стороны для другой, a возможностью навязать свое мнение противной стороне. Из совокупности этих условий вытекала для князя и практическая необходимость совещаться с боярами, и возможность не принять их мнение в ином случае. Смешивать политическую обязательность с практической необходимостью значит рисковать утратить самое понятие о праве. Многое, что часто обходят, не перестает быть обязательным; наоборот многое, без чего обойтись нельзя, не считается обязательным и никогда не будет считаться, хотя всегда останется необходимым. То и другое – отношения совсем различных порядков, из которых каждый имеет свого историю, и прилагая к одному из них терминологию другого, мы только затрудним себе понимание обоих. Обязательность – понятие из области права, a необходимость – простой факт. Где действует постоянное обязательное право, там не остается места для личного уговора. Совещание князя с боярами было возобновлением их личного уговора в каждом отдельном случае, практическим приложением его к обстоятельствам минуты.
ГЛAВA III. ВОЕННЫЙ СТОРОЖ И ПОДВИЖНОЙ ВОТЧИЧ ВСЕЙ РУССКОЙ ЗЕМЛИ, КНЯЗЬ С XIII в. СТАНОВИТСЯ НА СЕВЕРЕ СЕЛЬСКИМ ХОЗЯИНОМ-ВОТЧИННИКОМ СВОЕГО УДЕЛА
Перемена в характере князя и княжеского владения на севере с XIII в. Отношение князя к землям дворцовым, черным и служилым.
В XI и XII в. элементы государственного единства Руси были еще очень слабы. В XIII и XIV в., когда господствовал так называемый удельный порядок княжеского владения в северной Руси, этих элементов стало в ней еще меньше, чем было прежде. Южные князья прежнего времени хотя в добрые минуты вспоминали, что они внуки единого деда. Свежее предание отцов и близость врагов поддерживали в них сознание необходимости, даже обязанности общими силами защищать землю Русскую, не давать поганым нести ее розно, a еще державшийся кой-как порядок владения частями Руси по очереди старшинства не позволял отношениям и интересам князей слишком локализоваться. Среди удельных князей северной Руси XIII и XIV в. незаметно и этого: прежние чувства слабеют с исчезновением условий, их питавших. Размещаясь по своим «опричнинам», деля их между своими детьми, внуки Всеволода III по-видимому гораздо скорее забыли своего деда, чем внуки Ярослава I — своего. Сидя по своим удельным гнездам и вылетая из них только на добычу, беднея и дичая в одиночестве с каждым поколением, эти князья постепенно отвыкали от помыслов, шедших дальше заботы о птенцах. Наблюдатели-современники иногда будто невзначай отмечали в событиях черты, сопоставление которых живьем выдает перелом, совершившийся в промежуток двух близких друг к другу эпох. В конце XII в. в южной Руси правнуки Мономаха еще говорили его внуку, своему дяде: «ты старший во Владимировом племени, так думай-гадай о Русской земле, о чести своей и о нашей». В начале XIII в. в северной Руси младшие сыновья того же Всеволода Юрьевича, к которому южные племянники обращались с сейчас приведенным приглашением, отвечают на предложение своего старшего родного брата поделиться мирно, как следует родным: «перемоги нас, и тогда вся земля тебе» . В удельном князе XIV в. меньше земского сознания и гражданского чувства; в этом отношении он более варвар, чем его южный предок, какой-нибудь младший областной Ярославич XII в., и если он меньше последнего дерется, то лишь потому, что он по воспитанию и вкусам больше мужик, малопривычный ко всякому бою, в сравнении с старым южным князем, еще сохранявшим наследственные привычки витязя. Из общественных чувств и понятий князя XII в. еще можно было при благоприятных обстоятельствах составить кой-какое представление об охранителе общего земского блага; в понятиях и интересах удельных князей XIV в. труднее было найти какой-нибудь годный для того материал. Государство, национальное русское государство вышло из этого удельного порядка XIV в., a не из прежнего, но не потому, что прежний порядок был более далек от национально-государственного, чем удельный XIV века: сами по себе оба они имели мало того, из чего складывается народное государство, и последний даже меньше имел этого, чем первый. Оба они должны были разрушиться, чтобы могло создаться такое государство; но последний гораздо легче было разрушить, чем первый, и только поэтому одно из удельных княжеств, вотчина Даниловичей, стало зерном народного русского государства.
Хорошо известно, как все это сделалось. Но прежде чем сложилось это национальное русское государство, на значительном пространстве Руси, разделенной на уделы, действовал довольно своеобразный общественный порядок, остатки которого долго жили под покровом новой формы политического быта, его сменившей.
Утрата Киевом прежнего значения для князей и земли, разрыв связей, соединявших с ним другие области, торжество степных поганых, признаки падения материального благосостояния общества, запутанность княжеских споров, ставших в XIII в. неразрешимыми, наконец уход значительной части приднепровского населения в другие края Руси – эти и другие явления, указывавшие на разгром установившегося порядка жизни, должны были сильно подействовать на русские умы, на общественное сознание. Одним из самых важных последствий этого общественного потрясения было то, что замутилось понятие о единой Русской земле, воспитанное в обществе политическими, экономическими и церковными связями прежнего времени. По крайней мере с половины XIII в. литературные памятники, особенно летописи, употребляют выражение Русская земля далеко не так часто и не с такою любовью, как это было в XII в. Общественные понятия людей сузились и локализовались, как те мелкие областные миры, на которые внешними и внутренними ударами разбивалась Русская земля Ярослава Старого и Мономаха.
Оскудение нравственно-гражданского чувства в удельных князьях XIII и XIV в. было одним из признаков этого общего упадка земского сознания. Взаимное отчуждение князей становится заметнее; каждый из них все более привыкает действовать особняком. Княжеские съезды, довольно частые в XII в., становятся очень редки в XIII и XIV в., притом теряют прежний характер и превращаются или в собрания подручных удельных князей, повелительно созываемых великим, или в те частные случайные соглашения, памятниками которых остались договорные грамоты князей XIV и ХV в. Правительственный характер удельного князя соответствовал уровню его общественного сознания и его политическому одиночеству. Он все более уединялся в своей отчине, переставал чувствовать себя звеном в родственной цепи князей, облегавшей кольцом всю землю Русскую. Но и в своем уделе он собственно был не правитель, a владелец; его княжество было для него не обществом, a хозяйством; он им не правил, не устроял его, a эксплуатировал, разрабатывал. Он считал себя собственником всей территории княжества, но только территории с ее хозяйственными угодьями. Люди, свободные лица юридически не входили в состав этой собственности. Свободный человек приходил, работал и уходил, был экономической случайностью в княжестве. Князь не видел в нем подданного в нашем смысле этого слова, потому что и себя не считал государем. Этих политических понятий тогда не существовало; не существовало и отношений, из них вытекающих. Словом государь выражалась тогда личная власть свободного человека над несвободным, над холопом, и удельный князь подобно всякому землевладельцу считал себя государем только для своей челяди.
Итак княжеское удельное владение по характеру своему приблизилось к простому частному землевладению, к той привилегированной собственности, которая на языке древне-русского права называлась боярской. На это сходство обоих видов владения, прежде столь различных, особенно указывают два признака, которые теперь стали общи им обоим: один из этих признаков назовем юридическим, другой хозяйственно-административным. Теперь уделы вообще наследуются по завещанию, передаются по личному усмотрению завещателя, a не по какой-либо установленной очереди. Таков обычный порядок наследования частного имущества и по Русской Правде, по которой наследование по закону вступало в действие только при отсутствии завещания умершего хозяина. Удельный князь XIII и XIV в., не имея других ближайших наследников, мог передать свой удел или часть его князю-соседу, жене и даже дочери. Случаи таких передач известны. До XIII в. княжеские волости не переходили к женщинам. По Русской Правде право передать имущество дочери за отсутствием сыновей у владельца есть юридическая особенность, отличающая боярское владение от смердьего. Это значит не то, что тогдашнее право равняло князя со смердом, одинаково лишая того и другого привилегии боярского состояния, a только то, что имущество безсыновнего смерда отходило после него к местному волостному князю, a волость безсыновнего князя возвращалась в княжеский род, который отдавал ее очередному наследнику; оба вида владения считались не частной, a государственной собственностью, как тогда ее понимали. Теперь удельное княжеское владение усвоило себе юридическую особенность владения боярского – знак, что оно стало считаться полной частной собственностью владельца. Другой признак заключался в способе ведения удельного хозяйства. Исстари на Руси значительные хозяйства частных лиц управлялись посредством рабов; на это указывают иностранцы в своих известиях о русских купцах X в. Это до такой степени было в обычае, что самую службу по частному хозяйству без особого договора, «тиунство без ряду», закон признавал источником рабства. Взгляд Русской Правды не чужд и Судебнику Ивана III: «по тиунству и по ключу по сельскому холоп», гласит он, перечисляя источники рабства. Такое свойство службы по частному хозяйству сообщалось в некоторой степени и хозяйственной службе у князя: в духовной удельного серпуховского князя 1410 г. встречаем постановление, из которого видно, что свободные люди, которые купили земли, служа ключниками у князя, лишались этих земель, если покидали службу. Теперь, когда удельное княжеское управление усвоило характер поземельного вотчинного хозяйства, даже не всегда крупного благодаря измельчанию уделов в далеких поколениях суздальских Всеволодовичей, теперь согласно с чисто хозяйственными целями этого управления и ого могли служить люди, бывшие хозяйственною принадлежностью княжеского дворца. У московских князей XIV в. на второстепенных должностях по дворцовому ведомству встречаем людей купленных, полных холопов, которых князья, умирая, отпускали на волю ради спасения души. В этой сфере, в должности начальника какого-нибудь хозяйственного департамента, холоп был даже удобнее свободного человека, мог оказать больше покорности, сноровки и даже больше охоты к делу, нежели вольный слуга, ратный чело-век в те века, когда всякая невоенная частная служба считалась холопской или приближалась к ней.
Таковы признаки, указывающие на перемену, какие произошла в характере княжеского владения, приблизив его к вотчинному владению частного собственника, Впрочем, утверждая, что удельный князь усвоил себе значение и владельческие приемы простого вотчинника, не надобно думать, что вследствие этого он перестал быть политической властью для своего удела: с обычными правами собственника он соединял и настоящие государственные права, впоследствии отделившиеся и вошедшие в состав верховной власти, право суда, налогов, войны и проч. Но эта правительственная примесь нисколько не мешала князю оставаться простым вотчинником или очень похожим на него владельцем, не изменяла значения поземельного собственника удела, какое он себе усвоил: его верховные государственные права так сливались с владельческими, вытекавшими из поземельной собственности, что и сами рассматривались, как статьи простого поземельного хозяйства. Князь и поступал с ними, как с последними, дробил их, отдавал в частное пользование целиком или частями.
Характер личного хозяина удела с указанными сейчас особенностями выражался в отношениях князя к трем разрядам земель, из которых состояла его удельная вотчина. Это были земли дворцовые, черные и боярские, т.е. вообще земли частных собственников, светских или церковных. Различие между этими разрядами происходило от чисто хозяйственной причины, оттого, что к разным частям своей удельной собственности владелец прилагал различные приемы хозяйственной эксплуатации. Дворцовые земли в княжеском поземельном хозяйстве похожи на то, чем была барская запашка в хозяйстве частного землевладельца: доходы с них натурой шли непосредственно на содержание княжеского дворца. Эти земли эксплуатировались обязательным трудом несвободных людей князя, дворовых холопов, посаженных на пашню, страдников, или отдавались в пользование вольным людям, крестьянам, с обязательством ставить на дворец известное количество хлеба, сена, рыбы, подвод и т. п. Первоначальной и отличительной чертой этого разряда земель было изделье, натуральная работа на князя, поставка на дворец за пользование дворцовой землей. Черные земли сдавались в аренду, на оброк, отдельным крестьянам или целым крестьянским обществам, иногда людям и других классов, как это делали и частные землевладельцы; они собственно и назывались оброчными. Сложнее кажутся отношения князя к третьему разряду земель в уделе. Весь удел был наследственной собственностью своего князя; но последний разделял действительное владение им с другими частными вотчинниками. В каждом значительном уделе бывало так, что первый князь, на нем садившийся, уже заставал в нем частных землевладельцев, светских или церковных, которые водворились здесь прежде, чем край стал особым княжеством. Потом первый князь и его преемники сами уступали другие земли в своем уделе лицам и церковным учреждениям, которые были им нужны для службы или молитвы. Каким образом князь мог оставаться поземельным собственником всего удела рядом с этими также полными земельными собственниками, которые владели частями того же удела? При слиянии прав государя и землевладельца в лице князя это не только было возможно юридически, но и доставляло князю важные политические выгоды. Вместе с правом собственности на землю в своем уделе князь уступал владельцу и свои государственные права в большем или меньшем размере, превращая его таким образом в свое административное орудие. Обыкновенно при этой передаче князь удерживал за собою дань и суд по важнейшим, т.е. доходнейшим преступлениям. Но так как и эти правительственные права, которые князь удерживал за собою, считались владельческими и наравне с другими входили в юридический состав привилегированной земельной собственности, то появление в уделе земли, принадлежавшей другому владельцу, не мешало князю считать себя таким же собственником всего удела; тот и другой различались между собою не свойством прав, которые в сущности все были финансовые, хозяйственные, a их количеством. Поэтому, как бы много их ни уступал князь привилегированному частному землевладельцу, он не разрывал своей владельческой связи с приобретенной последним землей, не терял ее для своего хозяйства. Существенная особенность, которой этот раз-ряд земель отличался от других, состояла в том, что с таких земель отбывалась ратная служба в пользу князя, обязательная или необязательная. Служилый человек, имевший вотчину в уделе одного князя, по действовавшему тогда междукняжескому праву мог состоять на личной службе у другого, не теряя ничего из своих вотчинных прав. Но очень понятные побуждения заставляли вольного слугу держаться на службе у того князя, в уделе которого он «жил», т.е. имел земельную собственность. Поэтому, чем больше земли в уделе отходило в собственность таких вотчинников, тем лучше обеспечивалось удовлетворение едва ли не самой важной и дорогой потребности княжеского хозяйства, какою была нужда в вольных слугах, хотя приобретаемая таким средством личная служба вольного слуги не была обязательна. Частное землевладение доставляло князю не только личную, но и поземельную службу, притом обязательную. Это так называемая в договорных грамотах князей XIV и XV в. городная осада: когда нужно было защищать город, в обороне его обязаны были принимать участие все землевладельцы, владевшие землей в уезде этого города, даже те, которые служили в другом уделе. От этой повинности были свободны только землевладельцы, которые занимали при князе некоторые должности по дворцовому управлению. Церковные учреждения, владевшие землями, также окупали перед обществом свои земельные богатства участием в военной защите страны, независимо от тех духовных и благотворительных задач, какие принимала на себя церковь, приобретая эти богатства, Поэтому все земли, составлявшие собственность частных лиц и церковных учреждений, в отличие от двух других разрядов можно назвать служилыми.
Таким образом все земли в удельной вотчине, издельные, оброчные и служилые, различались существенно тем хозяйственным употреблением, какое делал князь из каждого их разряда. На этом хозяйственном различии держалось все удельное устройство административное, судебное, финансовое, держалась вся внутренняя политика удела; им же определялось и юридическое положение классов удельного общества. Владение уделом, видели мы, довольно своеобразно разделено было между князем и другими вотчинниками, лицами и учреждениями, где они были. Князь отличался от этих вотчинников не как политический владетель территории от частных землевладельцев, a как общий вотчинник удела от частичных, на земли которых он сохранял некоторые вотчинные хозяйственные права. Но предметом владения княжеского, как и боярского, одинаково была только земля, a не люди, т.е. не свободные люди. Так как понятия о политической связи подданного с государем помимо земельных отношений не существовало в уделе, то масса удельного населения, свободные обыватели городские и сельские, каково бы ни было их действительное положение, по праву, по выражавшимся в тогдашних юридических памятниках понятиям, были вольные арендаторы, снимавшие землю по гражданскому договору у князя или у частных землевладельцев. Политическая зависимость этих арендаторов была последствием их хозяйственной связи с удельным владельцем и прекращалась с разрывом последней, с отказом от пользования удельной землей.
Так удельное княжеское владение сложилось по типу частной земельной вотчины, и князь стал наследственным землевладельцем, сельским хозяином своего удела. В киевской Руси XI и XII в. князь не имел такого значения в своей волости, не был ее постоянным наследственным владетелем и не носил характера сельского хозяина-землевладельца в ее управлении. Причин такой перемены надобно искать в самом происхождении удельного порядка княжеского владения.
ГЛAВA IV. И ОБЩЕСТВО УДЕЛЬНОГО КНЯЖЕСТВА НА СЕВЕРЕ СТАНОВИТСЯ БОЛЕЕ СЕЛЬСКИМ, ЧЕМ ОНО БЫЛО ПРЕЖДЕ НА ЮГЕ
Происхождение удельного порядка княжеского владения в связи с русской колонизацией верхнего Поволжья. Влияние колонизации на склад общества верхневолжской Руси.
Когда северная Русь начала делиться на уделы, разрываемое ими общество состояло из тех же элементов, какие присутствовали в составе прежнего общества киевской Руси. Но теперь на севере они входили в иное сочетание, и этот новый склад изменил общежитие в том же направлении, в каком, видели мы, изменились порядок и характер княжеского владения. Чтобы объяснить причины и значение этой перемены как в княжеском владении, так и в складе общества, надобно припомнить ряд фактов, очень отдаленных от правительственного учреждения, нами изучаемого.
Удельный порядок княжеского владения, установившийся в продолжение XIII и ХІV в. на севере и северо-востоке от лесов древних Вятичей, имел довольно сложное происхождение. Он произошел не оттого только, что среди князей, усевшихся в этом краю, понятие об отдельном наследственном владении восторжествовало над прежним княжеским представлением о земле Русской, как нераздельном дедовском достоянии, которым все внуки владеют сообща, т.е. по известной очереди. Говоря точнее, самое понятие об отдельном наследственном владении есть не причина, a скорее содержание, сущность удельного порядка. Первоначальные и важнейшие причины, его создавшие, лежали вне круга князей, не были прямо связаны с крепостью или ослаблением их родственного союза. Если бы возможность владельческого обособления князей заключалась единственно в том простом факте, что исчезла родственная близость между князьями, то в суздальской Руси XIII в. понятно, на котором держался удельный порядок, было бы труднее возникнуть, чем в киевской Руси второй половины XII в.: ведь сыновья и внуки Всеволода III, разделившие свою заокскую отчину и дедину на уделы, были больше родня между собою, чем Мономаховичи и Ольговичи XII в., отделенные друг от друга троюродным, четвероюродным, если еще не более далеким братством, что не мешало некоторым из них в самом конце этого столетия выражать мысль о нераздельности земли и о родственной связи князей, ее владельцев, так ясно, как не выражали ее никогда птенцы Всеволодова гнезда. Эти причины были не генеалогические, a географические и экономические. Они были вызваны к действию ходом русской колонизации по Оке, верхней Волге и северному Заволжью.
В широком, медленном и рассеянном движении, которое переносило массы из юго-западной полосы Руси на северо-восток в XII-ХІV в., можно различить два последовательные момента, из коих второй началом своим совпадает с концом первого. В первый из них поселенцы скучивались в треугольнике между Окой и верхней Волгой. То было время образования и возвышения владимирского края, возникновения в нем первых уделов, время экономического возрастания Москвы и ее первых политических успехов: все это факты, имевшие тесную внутреннюю связь с колонизацией той страны. Такое скопление населения в междуречье Оки и Волги было в значительной степени насильственным. Поселенцы, подвигавшиеся из-за Оки и Угры, здесь задерживались, потому что дальнейший путь в ту или другую сторону долго оставался закрытым. Восток и юго-восток был заперт сперва Мордвой и волжскими Болгарами, a потом Татарами; за Волгой к северу и северо-востоку колонистам перебивало дорогу еще продолжавшееся напряженное движение из Новгорода. Второй момент наступает по мере устранения этих задержек. Он совпадает с теми крупными шагами, какие стала делать Москва с половины XIV века в расширении своей территории на восток и северо-восток, и трудно сказать, которое из этих одновременных движений шло за другим или вело за собою другое. Но несомненно, что приобретение Москвой обширных пустырей в захваченных сыном Донского княжествах Нижегородском, Муромском и Тарусском и в примыслах на север от верхней Волги открывало сравнительно густому населению московского и клязьминского края свободный путь в эти стороны, особенно на север за Волгу . Русская колонизация Заволжья была продолжением процесса, заселившего центральное междуречье. Остановимся предварительно на ее политических последствиях, чтобы лучше видеть, как в первые моменты этого процесса завязывался удельный порядок.
Эта колонизация создавала мир русских поселков, послуживший готовой почвой для удельного княжеского владения. Заволжский север и северо-восток и теперь не везде доступен заселению. Четыреста или пятьсот лет назад поселенец с великим трудом искал здесь твердого и чистого места, где бы можно было безопасно и с некоторым удобством поставить ногу. Стоя на возвышенном холму у стены какого-нибудь северного монастыря и рассматривая открывающийся перед нами широкий вид, мы часто удивляемся эстетическому чутью, которое указало основателю это место. При этом мы забываем, что четыре века назад этого ландшафта не было видно из-за леса и во всей окрестности этот холм был, может быть, единственным обитаемым пунктом. Местами, где прежде всего осаживалось население, естественно становились нагорные берега рек и сухие рамени по окраинам вековых непроходимых лесов. Так вытягивались жилые полосы, обитаемые острова среди дремучих теперь исчезнувших лесов и заросших или зарастающих болот. Первое поселение, возникавшее на таком острову, забиралось повыше, очищая окрестность, выжигая лес; новые займища, выставки, выселки, починки на лесе, заводимые новыми пришельцами со стороны или выходцами из старого поселения, оползали пониже, садясь по окрестным возвышениям и образуя более или менее правильную сеть пролагаемыми между ними соединительными тропами. Пришлое население, занимавшее эти полосы, было земледельческое; но в каждой из них была какая-нибудь местная природная особенность, открывалось какое-нибудь угодье, разработка которого, служа подспорьем к скудному хлебопашеству на верхневолжском суглинке, становилась основанием экономического быта всего географического округа, сообщала ему особый промышленный тип. Так возникали разнообразные местные промыслы бортников, огородников, садовников, рыболовов, зверогонов, лыкодеров и т. п. Эти промыслы издавна составляли характеристическую особенность центральной Великороссии и только с недавнего времени стали падать под давлением фабричной централизации промышленности. Такие промысловые специальности облегчали задачу администратора, приходившего в край, чтобы разделить его на административные части, станы и волости: административный округ обозначался сам собою экономическими гранями, как район экономический обозначался географическими межами обитаемой полосы . Читая акты и писцовые книги XV и XVI в., встречаем на всем пространстве тогдашнего Московского государства следы такого географического или промыслового, кустарного происхождения сельских административных округов, иногда отражавшегося в самых названиях Загорья, Заболотья, Залесья, Замошья, Раменейца, Раменки, Суходола, Вышелеса, Бортного стана, Соли и т.п. Развитие местных промыслов вызывало обмен; но мы ошиблись бы, если бы предположили, что уже в первую пору колонизации обмен достигал в этом краю той живости, какую делает возможной сеть великорусских рек при достаточной населенности страны. Первоначально экономическое общение в северном Заволжье долго ограничивалось соседними округами, наиболее удобно связанными друг с другом географически: поселения питательных ветвей, притоков, тянули к округу главной речной артерии. Так из экономических округов отдельных рек создавалась экономическая область или уезд целого бассейна.
По-видимому в эту первую пору экономического общения стали появляться в колонизуемом краю многочисленные мелкие уделы княжеских линий ростовской и ярославской с их белозерскими, заозерскими и другими отростками. Небольшие бассейн рек того края, Суды, Кемы, Андоги, Ухтомы, Сити, Мологи, Кубены, Бохтюги, представляли такие недавно заселенные или только еще заселявшиеся острова, открытые и сухие прогалины среди моря лесов и болот. Когда для Счастливо размножавшихся князей упомянутых линий надобились отдельные участки в их отчинах, эти речные округа и области служили готовым основанием для удельных делений и подразделений. Так возникали в ХІV и XV в. все эти мелкие княжества Кемское, Андожское, Ухтомское, Сицкое, Кубенское, Бохтюжское и многие другие, называвшиеся по именам речек, бассейнами которых, даже не всегда целыми бассейнами, ограничивались их территории . Можно найти некоторые признаки такого положения края в момент образования в нем этих уделов. Большая часть последних по свойству поселений носила чисто сельский характер, представляла мир сел и деревень и не имела жилого места, которое можно было бы назвать городом в тогдашнем экономическом и административном смысле этого слова. На реке Андоге, среди тянувшихся по ней и ее притокам сел, селец и деревень, не было ни одного городка, a между тем здесь находились стольные места, резиденции трех удельных княжеских династий, Андожской, Шелешпанской и Вадбольской. Далее на восток являются следы еще большей простоты общественного склада. В духовных грамотах московских князей XIV и XV в. великокняжеские волости на Вологде и Костроме обозначаются просто именами рек: завещатель отдает наследникам Обнору, Сяму, Пелшму, Комелу – знак, что эти волости состояли из разбросанных деревень и починков, административным центром которых служило какое-нибудь поселение на главной реке округа. Не везде даже, быть может, успели возникнуть такие окружные центры, которые по своей населенности отличались бы от простой северной деревни того времени. На это есть намек в договорных грамотах. Великий князь Василий Темный поделил бывшее Заозерское княжество (на северо-восток от Кубенского озера) с верейским князем Михаилом Андреевичем: последний получил половину Заозерья и еще 100 деревень из другой половины, деревень и ничего больше, ни одного села. Самая резиденция иного удельного князя в этом краю имела вид простой барской усадьбы, одинокого большого двора при погосте. В житии преп. Иоасафа Каменского есть маленькая, но очень изобразительная картинка местопребывания его отца, заозерского князя Димитрия Васильевича, одного из удельных князей ярославской линии (XIV-XV века): на реке Кубене стоял его княжеский двор; подле храм св. Димитрия Солунского, вероятно, им же и построенный в честь своего ангела; в стороне от княжеского двора «весь» Чиркова, которая вместе с ним служила приходом этого храма: «весь же зовома Чиркова к нему прихожате».
Удельный порядок княжеского владения начался не этими мелкими заволжскими уделами и не в XIV-XV в., когда они возникали. Но по их образованию можно наблюдать продолжение или даже конец того процесса, начало которого, менее для нас открытое, создало первые уделы в северной Руси, и многие явления, вскрывающиеся в истории заволжских уделов, были повторением того, что происходило раньше по сю сторону Волги. Первые князья, владевшие этой Русью в XII и начале XIII века (не говорим о тех немногих, которые прежде являлись туда на время), не были чужды если не чувств и понятий, то привычек и преданий, на которых держались отношения их южных отцов и дедов. Они иногда вспоминали о правах старшинства, о владении землей по очереди, на нем основанной, пытались сделать из Владимира центр такого же княжеского круговращения, какое происходило прежде вокруг Киева. Но эти предания и привычки как-то плохо прививаются к действительным отношениям на севере и довольно скоро исчезают, уступая место удельному порядку. По владельческим понятиям и отношениям поколения князей здесь расходятся между собою гораздо дальше, чем по росписи родства; внуки Всеволода III чувствуют меньше взаимной близости, чем правнуки Ярослава I. Когда ищем причин этого, прежде всего останавливаемся на складе того общества, какое создавала в этом краю колонизация, на том действии, какое она производила на общественные и владельческие понятия здешних князей.
Колонизация колебала и разрывала общественные и экономические связи там, откуда выходила, и давала мало средств установить их в том краю, где понемногу осаживались переносимые ею массы населения. Отсюда происходило общее потрясение экономической жизни, невозможность рассчитать взаимное материальное отношение частей колонизуемой страны. Значение каждой местности в народном хозяйстве зависело не от ее внутренних постоянных средств, которые большею частию еще оставались неразработанными, a от внешней случайности, от прилива и отлива бродячих рабочих сил, и изменялось вместе с передвижением последних. Общественная почва страны так же тряслась под ногами князей-устроителей, как зыбучая поверхность полузаросшего северного болота под ногами крестьянина-колониста. Каждый край для князя был экономическим вопросом. Во второй половине XIII в., когда Всеволодовы потомки еще дорожили великокняжеской волостью Владимира на Клязьме, едва ли кто-нибудь из них предчувствовал скоро обнаружившийся быстрый экономический рост московского края: если бы они предчувствовали это, из тогдашних князей Москва досталась бы кому-нибудь постарше кн. Данила Александровича. К тому времени, когда южные князья завели очередное владение Русской землей по старшинству, в широкой полосе по Днепру с его притоками экономический быт настолько установился и определился, что княжеская администрация могла взвесить сравнительную стоимость каждой волости, чтобы решить, какой степени на лестнице княжеского старшинства она должна соответствовать. При этой оценке князья ошиблись разве только в двух волостях: в XI в. они не предвидели, что область южного Переяславля, слишком углубленная в опасную степь, скоро станет хуже других, поставленных ниже ее в росписи старшинства, a окрайная Галицкая земля через столетие с чем-нибудь перерастет многие другие. За Окой в XIII в. нельзя было распределить волости с такою точностью, потому что их экономическое отношение иногда изменялось с быстротой человеческого возраста, и сын или внук младшего Александровича, поднявшись на лестнице старшинства, едва ли променял бы охотно свою московскую область на какую-либо из старших, тверскую или ростовскую, после того как события первой половины ХІV в. перетянули значительную часть населения из обеих этих областей в московский край.
В то же время ход дел, направляемый колонизацией, отвлекая внимание князей от общих интересов, сосредоточивал его на местных явлениях. Общество колонизуемой страны дробилось, отношения локализовались, обособлялись. Отсюда происходила другая резкая черта жизни, отличавшая северную Русь XIII в. от южной прежнего времени. Вследствие давнего и живого общения интересов между волостями этой последней общие условия жизни там могущественно действовали на положение местных дел, a местные явления действовали далее пределов своих местностей, отражались на общем благосостоянии. Засорится степь кочевниками близ русской границы, переймут они южные торговые пути, умрет великий князь в Киеве и заспорят между собою его младшие родичи: каждое из этих событий почувствуется с большей или меньшей силой во всех волостях, скажется на всех рынках, спутает и расстроит множество дел и расчетов. В этом отношении киевская Русь похожа была на нервный организм, в котором местная или даже совершенно внешняя неприятность производит общее болезненное расстройство: ведь эта Русь и выросла на бассейне одной реки, которая с своими идущими с разных сторон притоками представляла географический становой хребет Русской земли с его отростками. Северная Русь при сыновьях и внуках Всеволода III не была таким чувствительным организмом. Перемена в общем положении дел здесь слабо отражалась на местной жизни, как и местные явления мало изменяли общее положение дел: подвижность населения и производимая ею изменчивость отношений не давали установиться в стране одному центру ни политическому, ни экономическому, и разрывали нити, которые могли бы связывать этот центр с областями. Поссорятся князья-соседи, сойдутся с своими полками, потолкуют и разойдутся без боя; Татары нападут на какой-нибудь угол рязанского или нижегородского края – спасшееся население убежит в соседние края, a когда минует беда, воротится на прежние места, покинув большую или меньшую долю своей массы в бывшем убежище. Следовательно, как на юге княжеское владение землей по очереди старшинства было возможно только при тесной взаимной связи ее частей, политической, экономической и географической, так на севере созданная природой страны и колонизацией разорванность населенных местностей и людских отношений давала готовое основание для удельного порядка владения.
Наконец, сосредоточивая внимание князей на местных интересах, колонизация производила на них впечатление, которое, быт может, составляло самую глубокую черту в характере удельного порядка и всего лучше объясняет его происхождение. На юге в продолжение трех столетий сменилось много княжеских поколений в управлении Русской землей. Каждое из них принималось за это дело с мыслию, что общественный порядок, среди которого оно действует, создался задолго до него, и ни один князь, умирая, не мог сказать, что он совершил коренное изменение земского строя, который он застал на Руси. Общество киевской Руси было старше своих князей; расширяя и обороняя Русскую землю, они могли считать ее своим достоянием, которое отцы и деды их стяжали «трудом своим великим»; правя ею, они поддерживали в ней существовавший житейский порядок, определяли подробности земского строя. но не могли сказать, что они создали самые основания этого строя, были творцами общества, которым правили. Совсем иной взгляд складывался самым ходом вещей у князей северной Руси. Начиная с Юрия Долгорукого, оставившего своим детям столько новых городов и селений в Суздальской земле, каждый князь, правивший этой землей или ее частью, покидал свое владение далеко не таким, каким заставал его. Край оживал на его глазах: глухие дебри расчищались, пришлые люди селились на новых, возникали промыслы, новые доходы прибывали в княжескую казну, новые классы завязывались в обществе. Путем соблазнительной административной логики, которой не чуждались и позднейшие правители, гораздо более привычные к анализу явлений, князь, собираясь писать духовную и припоминая вое новости, совершившиеся при нем в его отчине, приходил к мысли, что все это – его личное дело, создано им, его личными усилиями, и по праву может быть передано им жене и детям, мимо братьев и племянников. В половине XII в. один из южных князей, Изяслав Мстиславич волынский, считал себя в праве распоряжаться Киевом и Переяславлем помимо очереди старшинства только потому, что взял их с бою у соперников, «своей головой добыл» эти города, как говорил сам в оправдание присвояемого им права. Если мысль о личной собственности возникла в голове этого князя из права завоевания у своих же родичей, то у северных князей она вырастала из взгляда на свое княжество, подобного тому, каким хозяин смотрит на свой дом, им же построенный. Родоначальник домовитых суздальских князей-хозяев Юрий Долгорукий, так усердно обзаводивший свою волость новыми городами и деревнями, не успел еще усвоит этот взгляд и отрешится от наследственной привязанности, которая влекла его к Киеву. В детях его этот взгляд становится уже очень заметен. В нем надобно видеть истинный источник отчуждения Андрея Боголюбского от южной Руси и его стремления обособить от нее свою северную волость в политическом и даже церковном отношении. Он брал Киев своими полками, но не имел охоты садиться на его «златокованый стол», предмет дум и желаний для южного князя XII в. Андрей прожил всю жизнь на севере и видел, как при отце его оживал этот край и вырастала в нем новая Русь. На юге он бывал на короткое время с полками отца и в последнюю поездку бежал оттуда украдкой на свою Клязьму. По смерти отца он хвалился, что Суздальскую землю «городами и селами великими населил и многолюдной учинил»: он мог сказать, что это они с отцом сделали суздальскую Русь, и не имел охоты делиться ею с другими, вводить ее в круг общего родового владения князей; он распоряжался ею, как «самовластец», по выражению южного летописца, т.е. не обращая внимания на других князей и на обычные порядки управления. Подобно старшему брату поступал и Всеволод, a их образ действий стал преданием, правилом для потомков последнего. Мысль: это мое, потому что мной заведено, приобретено, эта мысль, внушаемая колонизацией целому ряду княжеских поколений, сгладила самую существенную юридическую черту, отличавшую княжеское владение от частного, от простой земельной собственности; a удельный порядок зародился в тот момент, когда княжеская волость усвоила себе юридический характер частной вотчины привилегированного землевладельца.
Остается обозначить, какой вид приняло гражданское общество в рамках удельного порядка, под действием экономического быта, какой создавался в колонизуемой стране.
Каждый удельный князь подобно великому имел свой двор, свою дружину. Это были вольные слуги-землевладельцы; по крайней мере в таком двойственном значении рассматривают их договорные грамоты князей XIV и XV в., основные памятники междукняжеского права тех веков. Как вольные слуги, дружина и теперь составляла подвижную, бродячую ратную массу, кочевавшую по русским княжествам в силу права вольного слуги выбирать себе местом службы любой из тогдашних княжеских дворов. Но как землевладельцы, эти вольные слуги уже тогда начинали складываться в земский класс, отбывавший финансовые и некоторые ратные повинности по земле и воде, по месту землевладения. По своим поземельным отношениям бояре и вольные слуги уже в XIV в. составляли уездные миры или землевладельческие общества, подобные тем, на какие делился класс городовых дворян и детей боярских XVI и XVII в. Вольный слуга, служивший великому князю московскому Димитрию Ивановичу, по вотчине своей мог входить в состав какого-нибудь уездного общества землевладельцев в серпуховском уделе князя Владимира Андреевича и в случае осады защищать свой уездный город.
Не смотря на такое простое определение своих служебных и поземельных отношений, этот класс бояр и вольных слуг среди удельного общества XIV в. в значительной степени был социальным и политическим анахронизмом. В его общественном положении находим черты, которые совсем не шли к удельному порядку к общему направлению удельной жизни. Строгое разграничение служебных и поземельных отношений вольных слуг, какое проводят договорные грамоты князей XIV и XV в., мало согласовалось с стремлением удельного княжеского хозяйства соединить личную службу вольных слуг с землевладением в уделе, закрепить первую последним. Возможность для вольного слуги служить в одном княжестве и оставаться землевладельцем в другом противоречила стремлению удельных князей возможно более замкнуться, обособится друг от друга политически. С этой стороны бояре и вольные слуги заметно выделялись из состава удельного гражданского общества. Положение остальных классов в уделе определялось более всего поземельными отношениями к князю, вотчиннику удела. Хотя землевладение теперь все более становилось и для бояр основой общественного положения, однако они одни продолжали поддерживать чисто личные отношения к князю, вытекавшие из служебного договора с ним и. сложившиеся еще в то время, когда не на землевладении основывалось общественное значение этого класса. Такие особенности в политическом положении служилых людей не могли создаться из удельного порядка XIII-XIV веков: они очевидно были остатками прежнего времени, когда господствовал очередной порядок княжеского владения и ни князья, ни их дружины не были прочно связаны с местными областными мирами; они не шли к тому времени, когда Русская земля распадалась на удельные опричнины, которые, переходя к детям по завещанию отцов, с каждым поколением подвергались дальнейшему дроблению. Самое право выбирать место службы, признаваемое в договорных грамотах князей за боярами и вольными слугами и бывшее одной из политических форм, в которых выражалось земское единство киевской Руси, теперь стало несвоевременным: этот класс и на севере по-прежнему оставался ходячим представителем политического порядка, уже разрушенного, продолжал служить соединительной нитью между частями земли, которые уже не составляли целого. Поэтому нельзя видеть ничего неожиданного в том, что в Златой Цепи одно поучение уговаривает бояр служить верно своим князьям, не переходить из удела в удел, считая такой переход изменой наперекор продолжавшемуся обычаю. В тех же договорных княжеских грамотах, которые признают за боярами и вольными слугами право служить в одном княжестве. оставаясь землевладельцами в другом, встречаем совсем иное условие, которое лучше выражало собою удельную действительность, расходившуюся с унаследованным от прежнего времени обычаем: это условие затрудняло для князей и их бояр приобретение земли в чужих уделах и запрещало им держать там закладней и оброчников, т.е. запрещало обывателям уезда входить в личную или имущественную зависимость от чужого князя или боярина. С другой стороны, жизнь при северных княжеских дворах XIV в. наполнялась далеко не теми явлениями, какие господствовали при дворах прежних южных князей и на которых воспитывались понятия и привычки тогдашних дружин. В одном сказании о побоище на Калке читаем, что до нашествия Монголов было на Руси много князей храбрых и высокоумных, имевших многочисленную и храбрую дружину и величавшихся ею . Теперь ход дел давал дружине мало случаев искать себе чести, a князю славы. Княжеские усобицы удельного времени были не меньше прежнего тяжелы для мирного населения, но не имели прежнего боевого характера: в них было больше варварства, чем воинственности. И внешняя оборона земли не давала прежней пищи боевому духу дружин северных князей: из-за литовской границы до второй половины XIV в. не было энергического наступления на восток, a ордынское иго надолго сняло с князей и их служилых людей необходимость оборонять юго-восточную окраину, служившую для южных князей XII в. главным питомником воинственных слуг, и даже после Куликовского побоища в эту сторону шло из Руси больше денег, чем ратных сил. Но всего чувствительнее была перемена, происшедшая в экономическом положении служилого класса. В давние времена X века он вместе с князями собирал дань с подвластного населения натурой и этой данью выгодно торговал с Хозарами, с Византией. Потом, когда успехи торговли разлили в стране оборотный капитал по всем классам общества, князья стали заменять прежние поборы денежными налогами и давать своим боевым слугам денежное жалованье. С половины XII в. стало заметно, с конца еще заметнее обеднение Руси. Оно обнаруживалось между прочим в постепенном вздорожании денег – знак, что одною из причин его был упадок внешней торговли, ослабивший прилив драгоценных металлов из-за границы. Русская ходячая гривна, так называемая гривна кун становилась все легковеснее: в начале XIII в. она содержала в себе только 1/4 фунта серебра, a в 1230 г. равнялась в Новгороде даже 1/7 ф., тогда как в более раннее время ходили гривны в треть фунта и даже в полфунта . Но в одном позднейшем летописном своде сохранилось размышление старого летописца XIII-XIV в., который, ставя современным ему служилым людям в образец жизнь прежних дружин, замечает, что княжие слуги прежнего времени не говорили: «мало мне, князь, 200 гривен» . Летописец-обличитель хочет сказать, что его ратные современники говорили это своему князю, и расположен видеть в этом следствие роскоши и «несытства» дружины своего времени. Вероятнее, что в этой дружинной жалобе сказалось обычное затруднение, испытываемое служащими людьми среди народно-хозяйственных переломов, когда прежний оклад служилого жалованья теряет на рынке прежнюю цену. Большинство князей XIII—XIV в. не могло вывести дружину из этого затруднения. Они сами должны были тяжело чувствовать общее колебание отношений политических и экономических, каким характеризуется русская жизнь того времени. Тогда быстро изменялись княжеские состояния и за немногими исключениями изменялись к худшему: одни удельные хозяйства едва заводились, другие уже разрушались и ни одно не стояло на твердом основании; никакой источник княжеского дохода не казался надежным. Изменчивость состояний заставляла служилый класс искать обеспечения в экономическом источнике, который был надежнее других, хотя вместе с другими испытывал действие неустроенности общественного порядка, в землевладении: оно по крайней мере ставило положение боярина в меньшую зависимость от хозяйственных случайностей и капризов князя, нежели денежное жалованье и административное кормление. Так служилые люди на севере усвояли себе интерес, господствовавший в удельной жизни, стремление стать сельскими хозяевами, приобретать земельную собственность, населять и расчищать пустоши, a для успеха в этом деле работить и кабалит людей, заводить на своих землях поселки земледельческих рабов-страдников, выпрашивать землевладельческие льготы и ими приманивать вольных крестьян на свои земли. И в киевской Руси прежнего времени были в дружине люди, владевшие землей; там сложился и первоначальный юридический тип боярина-землевладельца, основные черты которого долго жили на Руси и оказали сильное действие на характер позднейшего крепостного права. Но, вероятно, боярское землевладение там не достигло значительных размеров или закрывалось другими интересами дружины, так что не производило заметного действия на ее политическую роль. Теперь оно подучило важное политическое значение в судьбе служилого класса и с течением времени изменило его положение и при дворе князя, и в местном обществе.
По сказанному выше об общественных вершинах можно уже судить, как и все остальное общество северо-восточной, верхневолжской Руси XIII и XIV в. мало было похоже на прежнее общество среднего Днепра. Две тесно связанные между собою черты, отличавшие его от этого последнего, особенно близко касаются изучаемого правительственного учреждения. Во-первых, это общество беднее прежнего южнорусского. Капитал, который создан был и поддерживало живой и давней заграничной торговлей киевского юга, на суздальском севере в те века является столь незначительным, что перестает связывать заметное действие на хозяйственную и политическую жизнь народа. Соразмерно с этим уменьшилось и то количество народного труда, которое вызывалось движением этого капитала и сообщало такое промышленное оживление городам Днепра и его притоков. Это сокращение хозяйственных оборотов, как мы видели, обнаруживалось в постепенном вздорожании денег. Землевладельческое хозяйство с его отраслями, сельскими промыслами, теперь оставалось если не совершенно одинокой, то более прежнего господствующей экономической силой страны. Но очень долго это было подвижное, полукочевое хозяйство на нови, переносившееся с одного едва насиженного места на другое нетронутое, и ряд поколений должен был подсекать и жечь лес, работать сохой и возить навоз, чтобы создать на верхневолжском суглинке пригодную почву для прочного, оседлого земледелия.
Вместе с тем из строя общественных сил на севере выбыл и класс, преимущественно работавший торговым капиталом, тот класс, который состоял из промышленных обывателей больших волостных городов прежнего времени. В суздальской Руси ему не посчастливилось с той самой поры, как сюда стала заметно отливать русская жизнь с днепровского юго-запада. Старые города здешнего края Ростов и Суздаль, после политического поражения, какое потерпели они тотчас по смерти Андрея Боголюбского в борьбе с «новыми» и «малыми» людьми, т.е. с пришлым низшим населением заокского Залесья, потом не поднимались и экономически. Из новых городов долго ни один не заступал их места в хозяйственной жизни страны и никогда ни один не заступил его в жизни политической, не сделался самобытным, земским средоточием и руководителем местного волостного мира, потому что ни в одном обыватели не сходились «на вече, как на думу», и в силу старшинства своего города не постановляли решений, обязательных для младших городов области. Это служит ясным знаком того, что в суздальской Руси XIII и XIV в. иссякли источники, из которых прежде старший волостной город почерпал свою экономическую и политическую силу. Вместе со вздорожанием денег падала политическая цена посадского человека сравнительно с горожанином киевской Руси. Последний в X в. стоит высоко над сельским смердом и приближается к мужам княжим, к большим людям общества. В XIV в. посажанин сливается в один класс с поселянином под общим названием черного человека: так грамоты великих и удельных князей того века говорят, что у черного человека нельзя покупать земли в селе и двора в городе. После, когда Московское государство устроилось, уездные и посадские люди, т.е. сельские и городские обыватели, в иных местах соединялись в одном и том же областном мирском учреждении, в земской избе, сливались в один уездный тяглый мир, как одинаково пассивные элементы государства, местные орудия центральной администрации. Язык московских канцелярий довольно выразительно отметил тягловое и экономическое различие и одинаковое политическое положение обоих этих элементов, назвав одних черносошными людьми, других людьми черных сотен и слобод. Вместе с выходом областного города из строя активных сил общества исчез из оборота общественной жизни и тот ряд интересов, который прежде создавался отношениями обывателей волостного города к другим общественным силам.
Итак с XIII в. общество северо-восточной суздальской Руси, слагавшееся под влиянием колонизации, стало беднее и проще.
ГЛАВА V. СОГЛАСНО С ПОЛИТИЧЕСКИМ ХАРАКТЕРОМ УДЕЛЬНОГО КНЯЗЯ НА СЕВЕРЕ И УДЕЛЬНОЕ УПРАВЛЕНИЕ БЫЛО ДОВОЛЬНО ТОЧНОЮ КОПИЕЙ УСТРОЙСТВА ДРЕВНЕРУССКОЙ БОЯРСКОЙ ВОТЧИНЫ
Связь удельных учреждений с тремя разрядами земель в уделе. Дворец князя. Значение дворцовых путей. Отношение их к дворецкому. Наместники и волостели. Вотчинное управление и его значение в истории централизации. Значение боярского суда.
Чтобы облегчить себе изучение боярской думы, какою является она при удельных и великих князьях на севере с XIII в., надобно припомнить в общих чертах механизм, посредством которого управлялось удельное княжество тех веков. В нашей исторической литературе этот механизм и особенно те его колеса, которые находились ближе к князю, не привлекли к себе всего внимания, какого они заслуживают по своему значению в истории нашего государственного устройства. Между тем именно эти ближайшие к князю центральные части административной машины удельного времени всего более делают понятным тот своеобразный характер, с каким является изучаемое нами учреждение при князьях XIV и XV в. Памятники того времени очень скудны и не воспроизводят с достаточною полнотой существовавшего в уделах правительственного порядка; но в московском государственном управлении долго сохранялись мелкие, иногда малозаметные черты, унаследованные им от этого удельного порядка. Надобно внимательно всматриваться в сложное и запутанное здание московской приказной администрации, чтобы разглядеть в ней остатки этой старой правительственной кладки удельных веков. Вот почему предпринимаемая попытка изобразить управление удельного княжества не могла освободиться от мелочных разысканий и наверное не свободна ни от недомолвок, ни даже от значительных обмолвок.
Администрация, действовавшая по уделам, везде имела одинаковые основания, различаясь в больших и малых княжествах разве только сложностью административного персонала. Она очень точно соответствовала характеру, какой сообщала колонизация удельному князю-вотчиннику, его удельному хозяйству и обществу, стоявшему под его управлением. Наши привычные понятия о центральном и местном управлении мало приложимы к административному устройству удела. В нем действовали рядом два порядка учреждений, между которыми существовало отношение, совсем непохожее на то, какое мы привыкли представлять между органами центрального и местного управления. Один из этих порядков, который можно назвать тогдашним центральным управлением, составляло дворцовое ведомство; другим была администрация наместников и волостелей, которая по своему отношению к правительственному центру далеко не походила на нынешнее областное управление. Но между обоими этими порядками существовал еще третий, посредствующий и смешанный, который не имеет ничего себе подобного в нынешнем управлении: это администрация частных привилегированных вотчинников. Указанные три ряда учреждений соответствовали трем разрядам, на которые делились земли в удельном княжестве по своему отношению к владельцу удела: первый ряд ведал земли дворцовые, второй – черные, третий – земли служилые.
Средоточием первого порядка удельных учреждений был дворец князя в широком смысле этого слова: это было обширное хозяйственное ведомство, в котором предметами управления были, во-первых, дворцовые земли, села, деревни и различные угодья с предметами дворцового потребления, потом дворцовые слуги и деловые люди с их разнообразными службами и издельями на дворец. В этом ведомстве надобно различать два главные отделения, между которыми довольно своеобразно распределялись обозначенные сейчас статьи княжеского дворцового хозяйства: одним был дворец в тесном смысле, состоявший под управлением дворецкого; другое отделение составляли дворцовые пути. Начнем с последних.
Великие князья Василий Темный и Иван III, перечисляя в духовных грамотах областные города своих княжеств, различают в административном составе городовой области или уезда волости, пути и села: город обыкновенно является в этих грамотах с своими «волостьми и с путьми и с селы». Как известно, волости были административные округа, на которые разделялся уезд. Духовные разумеют под селами собственно дворцовые села, рассеянные по разным волостям и имевшие особое управление. Но что такое были пути? Великий князь Василий Димитриевич в своих духовных упоминает о Нерехте с варницами, бортниками и бобровниками, потом о переяславской волости Юлке «также со всеми людьми, которого пути в ней люди ни будут» . Значит, по путям распределены были разные дворцовые люди, так часто упоминаемые в княжеских духовных XIV и XV в., все эти бортники, бобровники, садовники, псари и т. п. Уже в договорной грамоте сыновей Калиты 1341 г. названы три пути: сокольничий, конюший и ловчим, В актах XV-XVI в. встречаем указания на состав и устройство каждого из этих ведомств. К ловчему пути принадлежали государевы бобровники и псари, к сокольничему сокольники и другие служители государевой птичьей охоты; в конюшем вместе с лошадьми и конюхами ведались и государевы луга, рассеянные по разным уездам государства. Но кроме трех указанных путей в актах XVI в. встречаем еще два: стольничий и чашничий. Уже в XIV в. при дворах великих и значительных удельных князей являются в штате придворных должностных лиц стольник и чашник. При московском царском дворе XVI-XVII в. эти сановники уже не имели специального административного значения: стольничество превратилось в звание или служебный чин, a чашник стал простым обер-шенком без правительственной должности, «государю пить подносил». Но в удельное время тот и другой управлял особым дворцовым ведомством, у того и другого был свой «путь». Чашничий путь был ведомством дворцового пчеловодства и государевых питей; в нем ведались села и деревни дворцовых бортников, лесных пчеловодов вместе с бортными дворцовыми лесами. К стольничему пути принадлежали дворцовые рыбные ловли и также, кажется, дворцовые сады и огороды с дворцовыми рыболовами, садовниками и огородниками. Уставная грамота 1555 г. говорит еще о переяславских «рыболовах и всех крестьянах стольнича пути». В начале XV в. стольник в Московском княжестве был еще судебно-административной властью для людей, земель и вод этого пути. Когда нужно было помочь частному владельцу заселить его пустые земли, на которые могли падать повинности этого ведомства или которые находились в пределах его административного округа, правительство давало землевладельцу жалованную грамоту, по которой ни наместник того уезда, ни стольник, ни посельский с их тиунами не могли ни брать с поселенцев тех земель своих поборов, ни судить их ни в чем кроме душегубства и разбоя с поличным . Все эти ведомства, судя по указаниям позднейших актов, в удельное время были точно разграничены между собою и обособлены от других правительственных учреждений. Из одной грамоты Троицкого Сергиева монастыря 1599 г. узнаем, что находившийся в Муромском уезде царский луг Конюш-остров управлялся Конюшенным приказом, a рыбные ловли в озерках на этом острове состояли в ведомстве приказа Большого Дворца. В начале XVI в. переяславские рыболовы стольнича пути, живя особою слободой на посаде г. Переяславля, не зависели от переяславского наместника, не тянули ни в чем с черными городскими людьми, a тянули «в поварню великого князя», управлялись особым «волостелем стольнича пути», были подданы ему «судом и кормом» и выбирали своего «старосту рыболовля», без которого волостель не мог судить никакого суда. В составе городского населения Переяславля эта слобода была совершенно обособленным административным округом: о девице, выходившей из нее замуж на сторону, говорили, что она выходила «из столнича пути на посад или в волость». Но на том же посаде Переяславля стояло 20 дворов сокольников «сокольнича пути»: еще новый мирок в административном составе города с своим, управлением на месте и с особым пунктом прикрепления в центре, при дворце государя; этим пунктом служил сокольничий. Так посад небольшого города, в котором считалось всего 400 тяглых дворов во второй половине XVII в., разделен был в XVI в. между тремя особыми ведомствами, которые различались между собою не свойством административных отправлений, не родом правительственных дел, a родом управляемых лиц .
Управление путей составляло особую административную систему, которая, исходя из княжеского дворца, перерезывала областное управление наместников и волостелей. По городам и сельским волостям княжества рассеяны были слободы, села и деревни, приписанные к тому или другому пути, находившиеся в очень слабой административной связи с общим областным управлением или даже совершенно от него обособленные. Каждый путь состоял из этих раскиданных там и сям клочков, иногда очень мелких: московский сокольничий ведал во всех делах кроме душегубства и разбоя с поличным дворцовых сокольников и на посаде г. Переяславля, и в Авнежской волости Вологодского уезда, и везде, где ни находились поселения людей этого звания или промысла. Пути переплетались не только с общим областным управлением, но и между собою. В Бортном стану (Переяславского уезда), который самым названием своим указывает на принадлежность чашничу пути, в XVI в. Лихая Слободка входила в состав ловчего пути. Повельский стан был сельским административным округом Дмитровского уезда. В нем находилось село Куликово, по некоторым признакам дворцовое, составлявшее с своими многочисленными деревнями и пустошами особый сельский округ под высшим управлением великокняжеского дворецкого; но среди этих деревень замешались две деревни сокольнича пути и одна псарская, следовательно принадлежавшая ловчему пути. Не смотря на свою разбросанность, селения каждого пути соединялись в волости, которыми управляли особые волостели стольнича, чашнича или другого пути, отличные от обыкновенных непутных. Эти путные управители действовали посредством выборных старост отдельных путных сел и слобод, бортных, рыболовлих и других. В половине XVI в. эти ведомства еще носили старые удельные названия путей конюшего, чашнича, стольнича; область каждого из них делилась на части, называвшиеся по именам городов или уездов, в которых находились земли и селения, принадлежавшие тому или другому пути: так был стольнич путь костромской, переяславский и др. Отсюда необычайная дробность удельного управления, увеличивавшаяся еще тем, что и среди путного округа появлялись в свою очередь селения совсем других ведомств: в волостке чашнича пути Славцове Владимирского уезда, выделявшейся из местной уездной администрации под управлением путного великокняжеского волостеля, в 1504 году встречаем три деревни митрополичьи, не имевшие ни в чем кроме душегубства и разбоя с поличным никакого отношения ни к путной, ни к уездной администрации . В этой дробности управления удельного времени, унаследованной потом администрацией Московского государства, сказывался древний административный взгляд, столь непохожий на установившийся позднее. Позднейшее управление стремилось сосредоточить в известном ведомстве все население, но только по некоторым административным делам; древнее напротив сосредоточивало в нем все дела, но не всего населения, a лишь какой-либо его части. Первое административно дробило лица, централизуя общество, если можно так выразиться; второе, дробя общество, щадило лицо, представляя его неделимой единицей со всеми его многообразными житейскими отношениями. В таком порядке было одно удобство, исчезнувшее в позднейшей администрации при большей сложности людских отношений: административная сосредоточенность управляемого лица позволяла ему хорошо знать, куда обращаться с своими делами.
Итак пути были дворцовые ведомства, между которыми была разделена эксплуатация принадлежавших княжескому дворцу хозяйственных угодий. Но эти ведомства касались и не дворцовых земель. Пути можно было бы назвать промысловыми регалиями, если бы право эксплуатации путных угодий в княжестве принадлежало исключительно княжескому дворцу. Но акты удельного и московского времени не указывают на такую исключительность: промысловые угодья являются простою принадлежностью земельной собственности, и князь удельный или великий, передавая свою землю в руки частного собственника, обыкновенно вместе с нею передавал и право пользования находившимися на ней промысловыми угодьями, передавал ее, по обычному выражению грамот, «и с лесом и со всеми угоди». Так Иван IV променял боярину кн. Кубенскому упомянутое село Куликово со всеми деревнями, между которыми были две сокольнича пути, и передача последних не оговорена в акте ничем, что показывало бы, что передавалась хозяйственная статья, составлявшая особенное и исключительное право казны. По актам ХV и XVI в. борти встречаются и на землях частных владельцев, которые владеют ими на одинаковом праве с прочими своими землями, a из Уложения царя Алексея знаем, что частные лица владели на праве собственности бобровыми гонами, борными ухожьями и другими угодьями не только в своих, но и в чужих, даже «государевых» лесах. Великая княгиня Марья Ярославна в льготной грамоте 1453 г. на деревни Киржацкаго монастыря в Переяславском уезде пишет, что в бортное дубье, какое есть на тех монастырских землях, чашник княгинин и староста бортный не вступаются. Это не значит, что монастырь не мог пользоваться своим бортным дубьем без особого пожалования нрава на то, со стороны удельного правительства. Отсюда видно только, что монастырские деревни находились в округе дворцовых бортников, с которым они до пожалования их монастырю составляли одно административное и хозяйственное целое, и что теперь понадобилось определить отношение прежнего начальства, чашника и старосты округа, к бортному угодью, отошедшему вместе с деревнями к новому владельцу. В княжеском хозяйстве бортничество было таким же путем, какими были рыбные ловли и луга, a эти статьи не были княжескими регалиями ни в удельное время, ни после . Правда, доходные угодья, принадлежавшие частным землевладельцам, не были свободны от налогов. Вообще на земли владельческие и черные крестьянские падали разные путные сборы и повинности, которые взимались администрацией того или другого пути смотря по роду налога или подлежавшего ему угодья. На эти налоги косвенно указывают льготные грамоты XV и XVI веков, освобождавшие от них некоторые привилегированные земли. В договоре сыновей Калиты рядом с конюшим путем упомянуто о праве князя «кони ставити», т.е. ставить их на обывательский корм; из льготных грамот видно, что на Конюшенный приказ ясельничие сбирали с непривилегированных землевладельцев туковые деньги, что крестьяне кормили государева коня, косили сено на государевых лугах, ловчие с государевыми бобровниками и псарями, проезжая по частным землям на свое дело, брали у крестьян кормы себе и собакам, брали людей и подводы на медвежьи и лисьи поля, что в пользу стольнича пути взималось езовое, сбор с рыбных ловель и т.п. Но все это не сообщало путям характера регалий: угодья и доходные сельские промыслы подлежали путным налогам и повинностям наравне с другими доходными статьями городского и сельского хозяйства. Хлебопашество не было регалией; однако с хлеба в земле или на корню казна взимала, как известно, пошлину или подать, «доколе рожь из земли выйдет» или «по кои места была рожь в земли», по выражению актов XVI века . Так администрация каждого пути слагалась из двух главных отправлений: она заведовала эксплуатацией известного хозяйственного угодья на дворцовых землях князя и взиманием известных налогов и повинностей, падавших на недворцовые земли, если они не были освобождены от того особыми льготными грамотами.
По актам удельного времени управители дворцовых путей вместе с дворецким всего чаще являются при князе, как его правительственные сотрудники; почти только из них и состояло высшее центральное управление в северном удельном княжестве. К ним можно разве присоединить еще казначея с печатником да тысяцкого с наместником, где они были . В этом поглощении центрального управления княжеским дворцом всего явственнее сказался политический характер северного удельного князя, хозяина-землевладельца, для которого дворцовое хозяйство стало главным предметом правительственных забот. Но были ли пути, как отделения дворцового хозяйства, подчинены дворецкому, как главному управителю дворца, на это не дают прямого ответа ни удельные, ни позднейшие памятники. Вероятнее, что пути были самостоятельные ведомства. Московская дворцовая администрация XVI и XVII в. довольно крепко держалась обычаев и форм удельного управления, из которого она развилась. Н в XVI в. дворецкий московский не был первым придворным сановником: управитель одного из путей, конюший боярин был «чином и честию» выше его. Удельные пути потом превратились в дворцовые приказы; но в XVII в. не все прежние ведомства вошли в состав приказа Большого Дворца, которым управлял дворецкий. Притом, судя по остаткам удельного административного языка, уцелевшим в позднейших актах, можно думать, что все ведомство дворецкого не только не сосредоточивал в себе всех путей, но само считалось одним из них . Наконец, удельной администрации вообще было чуждо стремление сосредоточивать ведомства; напротив, в ней заметна — наклонность дробить власть и управление, обособляя административные части, центральные и областные, в самостоятельные учреждения.
Но если дворецкий не был высшим управителем всего дворцового хозяйства, значит, в его управлении сосредоточивался какой-нибудь специальный круг дел по этому хозяйству. Кроме дворовых слуг дворецкий ведал дворцовые земли с жившими на них крестьянами и несвободными людьми. Начальники путей также ведали крестьянские поселения с их пашнями, но только тогда, когда они служили орудием эксплуатации того или другого путного угодья, принадлежавшего дворцу. Раздельная черта здесь проводилась свойством княжеского дохода: с земель, управляемых дворецким, этот доход шел земледельческими произведениями, a с путей продуктами угодий или промыслов, медом, рыбой, мехами и пр. На землях ведомства дворецкого были устроены княжеские дворцовые пашни, поля, засеваемые на князя; люди, жившие на путных землях, пахали только на себя. Говоря короче, дворецкий заведовал дворцовым хлебопашеством, a управители путей дворцовыми промыслами. В таком виде является центральное или, говоря точнее, дворцовое управление в значительном княжестве XIV и XV в. Другой правительственный порядок простирался на все, что не было прямо приписано к княжескому дворцу: это были земли тяглых или черных людей, городских и сельских, и земли частных владельцев, церковных и светских. Это сфера областного управления.
Может показаться, что обе сферы удельного управления были неодинаковы по самому своему политическому характеру, что среди своих дворцовых земель и угодий князь был частным владельцем-вотчинником, тогда как в отношениях своих к другим частным землевладельцам и к черным тяглым людям он являлся с физиономией и характером государя в настоящем политическом смысле этого слова. Разница существовала; но она была не политическая, a административно-хозяйственная. В обеих половинах своего княжества, в дворцовой и не дворцовой, князь одинаково был верховным правителем, установителем общественного порядка и блюстителем своего и общего блага; но неодинаково совершал он эти государственные функции в той и другой половине. Если нужно обозначить эту разницу, применяясь к терминологии государственного права, можно сказать, что в дворцовом управлении князь был вотчинником с правами государя, a в областном являлся государем с привычками вотчинника. Это значит, что там и здесь власть его была одна и та же, только действовала различно. Для объяснения этого различия надобно сопоставить удельное управление с хозяйственной практикой древнерусского землевладения. Центр и провинция в удельном княжестве, дворец и уезд наместника с волостелями – это почти то же, что в частной вотчине XV в. боярская запашка и земля, отдаваемая в оброчное пользование. Дворцовые имущества княжеский дворец эксплуатировал сам на собственное содержание; остальные владения свои князь отдавал эксплуатировать другим лицам, боярам и слугам вольным. Механизмом, посредством которого совершалась хозяйственная эксплуатация дворцовых владений, и было то, что можно назвать центральным управлением в княжестве удельного времени, и мы видели, какой это был по своей конструкции сложный и дробный механизм при видимой простоте своих отправлений. Все остальное, чего дворец не эксплуатировал сам, предоставлено было местному управлению. Органы этого местного управления, наместники и волостели с своими тиунами и доводчиками были правительственными арендаторами у князя-хозяина, подобно тому как перехожие крестьяне были поземельными арендаторами у вотчинника, XV в. Сходство аренды того и другого рода простиралось даже на ее условия. Известно, что в древнерусском землевладении господствовал обычай отдавать землю в наем исполу и господствовал в такой степени, что крестьянин-наниматель звался половником даже и в том случае, когда обязывался по контракту платить землевладельцу за пользование его землей гораздо меньше половины валового дохода с арендуемого участка. Великий князь московский Семен Гордый, отказывая свой удел жене, в духовной делает распоряжение по областному управлению, чтобы бояре великого князя, которые останутся на службе у его княгини и будут править волостями, отдавали ей половину дохода с управляемых ими округов . На таком или ином условии князь передавал такому правительственному арендатору, наместнику или волостелю, вое права своей власти на арендуемый участок территории, какие были необходимы для правительственной его эксплуатации суд и расправу, прямые и косвенные налоги. Если измерить широту власти, какой обыкновенно пользовался тогда областной администратор, и припомнить, что он обыкновенно сам создавал и весь штат подчиненных ему орудий управления из своих же дворовых людей, что до половины XV века со стороны центрального правительства почти не заметно попыток регулировать и подчинит постоянному контролю действия областной администрации; тогда и самое дворцовое ведомство представится нам своего рода областью, одною из единиц местного административного деления, более обширной и важной для князя, чем другие единицы, но изолированной от них и обнаруживавшей мало действительного на них влияния. В этом отношении наместник удельного времени вовсе не был похож на своих административных преемников, воеводу и губернатора: последние служили звеньями административной цепи, связывавшей область с правительственным центром; первый напротив разрывал эту цепь, изолируя область от центра. Таким образом, областное управление удельного княжества нельзя подвести ни под один из двух административных порядков, господствовавших в последующее время: это не была ни система централизации, ни система местного самоуправления. Кажется, всего лучше характеризовать этот порядок, назвав его локализацией управления.
В этом можно видеть действительную особенность, отличавшую удельное управление от позднейшего государственного. Со временем, когда вместе с правительственными задачами становились сложнее и приемы управления, образовались постоянные связи, соединявшие местную администрацию с правительственным центром. Эти связи большею частию обозначились уже в то время, когда удельный порядок уступал место государственному московскому. Но тогда и центральное управление существенно изменилось в своем характере, вышедши далеко за пределы дворцового ведомства. Впрочем изложенное выше описание удельного управления изображает последнее в первоначальном и чистом, так сказать, математическом его виде. В сохранившихся памятниках, большею частию очень близких ко времени торжества московского государственного порядка, удельная администрация обыкновенно является уже с некоторою примесью: в ней можно заметить одну черту, которая проходила связующею нитью между областью и дворцовым центром, противодействуя указанной выше локализации управления, хотя эта черта сама выходила прямо из той же локализации. Эта своеобразная нить сплеталась из землевладельческой привилегии.
Князь правил с двумя классами, господствовавшими в обществе, военно-служилым и духовным. В руках этих классов сосредоточивалась частная земельная собственность, и землевладение вое более становилось главным экономическим средством обеспечения их общественного положения. Привилегии, бывшие последствием их господствующего положения в обществе, теперь также переносились на эту экономическую основу, становились опорой главного хозяйственного их интереса, как прежде, когда землевладение не было еще таким интересом, они цеплялись за операции с движимым имуществом, более всего за главную статью домашнего и промышленного хозяйства в древней Руси, за рабовладение. Привилегированный рабовладелец X и XI в. теперь превратился в привилегированного землевладельца. Привилегии эти состояли в том, что князь передавал землевладельцу правительственную власть, похожую по своему составу на ту, какой облекал он областного правителя, именно право суда и обложения в известной мере. Привилегированная вотчина сохраняла лишь слабую зависимость от управителя административного округа, в котором она находилась: эта зависимость обыкновенно ограничивалась тем, что местный управитель удерживал за собой право судить подвластное вотчиннику население в важнейших уголовных делах, часто даже только в делах о душегубстве. Как известно, власть наместника города простиралась в полном своем объеме не на весь уезд этого города, a только на подгородные станы. Все остальные сельские волости управлялись до введения земских учреждений XVI в. своими особыми волостелями независимо от наместника. Обыкновенно, но не всегда только важнейшие уголовные дела по этим волостям и чаще всего только дела о душегубстве были подсудны наместнику. Таким образом, вотчина привилегированного землевладельца становилась в административном составе своего правительственного округа тем же самым, чем была сельская волость в административном составе своего уезда. Местное управление, разбившееся, под влиянием удельной наклонности дробить власть, на городские и сельские округа наместников и волостелей с указанным выше отношением к центру, локализовалось еще более благодаря землевладельческой привилегии: привилегированная вотчина сама становилась административным округом, волостью в волости. Предоставляя землевладельцу правительственную власть над людьми его вотчины, удельное управление совершенно последовательно освобождало самих таких волостелей-вотчинников с их правительственными помощниками, приказчиками, от подсудности местной власти: в исках на них они судились князем или его «боярином введенным», обыкновенно тем из бояр, который управлял княжеским дворцом, т.е. дворецким. Вследствие этого в правительственном округе наместника или волостеля с течением времени, по мере развития привилегированного землевладения, появлялось все больше земель, куда, по выражению жалованных грамот, «наместницы мои и их тиуни не всылают дворян своих ни по что». Этим же объясняется, почему впоследствии, когда в московском управлении выступила целая система приказов, носивших характер настоящих центральных учреждений, привилегированные землевладельцы и между ними монастыри ведались по своим землевладельческим делам в Дворцовом приказе: в удельное время, прежде чем сложилась эта система центрального управления, отдельная от дворцового ведомства, значение центрального правительства имело преимущественно это последнее ведомство.
Значит, дальнейшая локализация удельного управления путем привилегии вызвала и реакцию против себя, повела к тому, что известный слой областного общества и известный круг местных общественных отношений ускользали из-под рук областной администрации и привязывались прямо к княжескому дворцу, как средоточию центрального управления. Но такая же реакция возникла и с другой стороны, хотя из того же источника, из землевладельческой привилегии. Оба Судебника, говоря о местном управлении, различают наместников и волостелей «с боярским судом» и местных управителей «без боярского суда». Этот термин толкуют двояко: одни думают, что наместник или волостель с боярским судом имел кроме обычных составных частей власти областного управителя еще право такого суда, какой производили в Москве назначенные для того великим князем бояре «введенные»; другие утверждают, что «боярским судом» назывался суд областных управителей, подобный суду бояр в их вотчинах . Но делами, подлежавшими «суду боярскому», далеко не ограничивалась компетенция бояр введенных, a с другой стороны, эти именно дела и не подлежали суду бояр-вотчинников. Судебник 1550 г. очень точно определяет сферу этого суда: «а суд боярской тот: которому наместнику дано с судом с боярским, и ему давати полные и докладные (грамоты на холопство), a правые и беглые давати с докладу, a без докладу правые не дати». Статья эта, очевидно, уже ограничивает объем боярского суда, в который первоначально входили, надобно думать, и те дела о холопстве, решение которых излагалось в правых и беглых грамотах и которые по этой статье окончательно решались не областным правителем, a по его докладу центральными учреждениями. Кажется, точнее будет такое определение «боярского суда», что это был суд по боярским делам: значит, в термине этом заключается указание на предметы подсудности, a не на судью, которому они подсудны. Боярским назывался собственно суд по делам о холопстве. Эти дела были первоначальным и существенным содержанием привилегированного русского землевладения, так как рабовладение было юридической и экономической основой боярской вотчины. Частное привилегированное землевладение в древней Руси развилось из рабовладения. Вотчина частного владельца юридически и экономически зарождалась из того, что рабовладелец сажал на землю для ее хозяйственной эксплуатации своих холопов: земля прикреплялась к лицу, становилась его собственностью посредством того, что к ней прикреплялись люди, лично ему крепкие, составлявшие его собственность; холоп становился юридическим проводником права владения на землю и экономическим орудием хозяйственной эксплуатации последней. На языке древнерусского гражданского права боярин от времен Русской Правды и вплоть до указов Петра Великого значил не то, что при дворе древнерусского князя и московского царя: здесь он был высшим служилым чином, a там служилым привилегированным землевладельцем и рабовладельцем; холоп назывался боярским, село боярским селом, работа на пашне землевладельца боярским делом, боярщиной, независимо от того, носил ли землевладелец при дворе звание боярина, или нет. На сельском холопе выработалась прежде всего и вотчинная власть древнерусского землевладельца, который иногда с успехом распространял ее рабовладельческие права и приемы и на вольнонаемных крестьян, как видно из того полусвободного состояния, в каком является «ролейный закуп», вольнонаемный рабочий-земледелец, на земле частного владельца по Русской Правде. Вот почему суд по указанным в Судебниках делам о холопстве получил название «боярского суда». Суду областных правителей Судебники противополагают суд великого князя, суд высших центральных органов княжеской власти, следовательно и суд над привилегированными лицами, изъятыми из подсудности наместникам и волостелям. Надобно думать, что первоначально в удельном управлении, любившем дробить власть и обособлять ее части, указанные дела о холопстве вполне принадлежали всем без различия наместникам и волостелям, которые все были управителями «с боярским судом». Но с развитием боярских землевладельческих привилегий и «боярский суд» наместников и волостелей подвергся ограничению: он остался за некоторыми высшими или наиболее доверенными областными правителями, a для остальных введен был доклад, контроль или ревизия со стороны центрального правительства, как тогда понимали контрольный и ревизионный порядок делопроизводства . Значит, вслед за делами о привилегированных землевладельцах к центральному правительству стали стягиваться и дела об их людях, холопах и крестьянах, ускользая из-под юрисдикции областных управителей или подчиняя ее надзору центральной власти. Изучая деятельность боярской думы при князе удельного времени, мы увидим, что весь круг развивавшихся поземельных отношений прикрепился к центру, составив главный предмет его правительственных забот. Так княжеское правительство выступало постепенно из тесной сферы дворцовых дел, дворцового хозяйства. Землевладельческая привилегия была причиной ограничения не только территориального пространства, но и политического объема власти областного управителя; она не только сообщала дворцовому ведомству первые черты характера центрального правительства, но и противодействовала удельной локализации управления, сообщая наместнику и волостелю правительственным арендаторам князя, характер местных органов центрального правительства, которые стоят под некоторым надзором последнего.
Изучение характера удельного княжеского владения привело нас выше к мысли, что оно сложилось по юридическому типу частной земельной вотчины. Рассматривая политическое устройство княжества удельного времени, находим в этом устройстве такое же сходство с хозяйственным управлением той же боярской вотчины. Дворцовое ведомство княжества соответствовало дворцу боярской вотчины с его боярской запашкой и дворовыми рабочими, делюями, a областное управление боярским землям, сдаваемым в аренду обыкновенно крестьянам с заведовавшими этим населением прикащиками; наконец земли частных привилегированных землевладельцев некоторыми чертами своего положения в княжестве напоминали те участки в составе крупной древнерусской вотчины, которые отдавались во владение дворянам, прикащикам или тиунам и тому подобным дворовым слугам вотчинника за их службу.
ГЛАВА VI. БОЯРСКАЯ ДУМА ПРИ КНЯЗЕ УДЕЛЬНОГО ВРЕМЕНИ ЯВЛЯЕТСЯ СОВЕТОМ ГЛАВНЫХ ДВОРЦОВЫХ ПРИКАЩИКОВ, БОЯР ВВЕДЕННЫХ, ПО ОСОБО ВАЖНЫМ ДЕЛАМ.
Характер главных памятников деятельности думы в удельные века. Состав думы. Бояре введенные и путные. Наличный состав ежедневных собраний думы. Причины его изменчивости; характер удельного законодательства. Административный подбор. Правительственное значение бояр-советников. Моменты в истории удельной думы. Делопроизводство и ведомство.
Согласно со всем строем управления в княжестве удельного времени и боярская дума при тогдашнем князе является с такими особенностями, которые во многом отличают ее от позднейшего боярского совета московских государей, хотя последний развился прямо из первой. К сожалению, трудно решить, насколько эти особенности новы, т.е. перешли ли они в северные княжества XIII и XIV в. по наследству с киевского юго-запада, или впервые возникли при княжеских столах на северо-востоке. Трудность решить это происходит от того, что мы узнаем княжескую думу в обеих этих половинах Руси или, точнее, в оба эти периода нашей истории, киевский и удельный, по историческим памятникам совершенно различного характера и следовательно узнаем ее не с одинаковых сторон. В рассказе южной летописи XI и XII в. княжеская дума является преимущественно в решительные, торжественные минуты, когда обсуждался вопрос особенно важный для князя и общества; но мы можем только догадываться о том, как велись текущие дела управления в тех ежедневных утренних ее заседаниях, о которых говорит Владимир Мономах в своем Поучении. Напротив северный летописец XIII и XIV в. очень редко и большею частию мимоходом упоминает о княжеской думе; мы знаем ее больше всего по частным актам XIV и ХV в., в которых отражается ежедневный, будничный ход высшего управления. Впрочем черты, которыми обозначаются в этих актах характер и деятельность удельной думы, не перестают принадлежат ей, если даже не ею самой созданы, a достались ей по наследству от Руси других веков и других географических широт. Притом перемена, происшедшая во всем окладе русской жизни с отливом ее на северо-восток из среднего Поднепровья, поможет нам заметить по актам деятельности боярской думы, в каком направлении должно было измениться и это правительственное учреждение. Теперь благодаря удельному уединению северных князей у них реже, чем у их южных предков, бывали решительные, торжественные минуты, и мелкие будничные дела хозяйственной администрации княжества становились для них важнее прежних воинственных занятий и генеалогических счетов.
Прежде всего попытаемся рассмотреть состав думы. И на удельном северо-востоке встречаем случай, напоминающий те времена старой киевской Руси, когда социальное расстояние между обеими аристократиями, служилой и торговой, не успело значительно раздвинуться и люди последней часто переходили в первую, становились боярами. Сохранились поздние списки двух «местных грамот», в которых великий князь нижегородский Димитрий Константинович († 1383 г.) указывает, как, в каком порядке сидеть его боярам . В уцелевшем отрывке нижегородской летописи под 1371 г. есть рассказ о набольшем нижегородском госте Тарасе Петрове, который выкупил в Орде множество пленников, «всяких чинов людей», и у своего великого князя купил вотчины на реке Сундовике за Кудьмой. В упомянутых местнических грамотах встречаем среди нижегородского боярства и служившего казначеем у кн. Димитрия Константиновича боярина Тарасия Петровича Новосильцева, о котором грамоты рассказывают, что он два раза выкупил из плена своего великого князя и один раз великую княгиню, за что был пожалован в бояре и даже по-видимому не один: рядом с нашим Тарасом поставлен, очевидно, брат его Василий Петрович Новосильцев, тоже боярин. Из этого случая, по-видимому довольно исключительного, можно извлечь по крайней мере то заключение, что в ХІV в. высший служилый чин боярина был доступнее для людей, поднимавшихся из среды городского промышленного класса, чем стал он впоследствии: два с половиной века спустя земляк Новосильцева и подобно ему купец Кузьма Минин за свой великий патриотический подвиг удостоен был только звания думного дворянина, т.е. чина 3-го класса.
Высший правительственный класс или, точнее, личный состав высшего управления в княжестве удельного времени обозначается в княжеских грамотах XIV и XV в. названием бояр введенных и путных иди путников. Значение этих терминов не указывается в актах с достаточной ясностью и толкуется сбивчиво. Одна из причин этого в том, что на древнерусском деловом языке смысл слова путь колебался. Договорные грамоты князей обыкновенно упоминают о боярах введенных и путных в связи с одной привилегией, которою они пользовались и которой не имели остальные бояре и служилые люди. По обычному условию княжеских договоров служилый человек отбывал ратную службу в пользу того князя, которому он служит, хотя бы его вотчина находилась в другом княжестве. Но повинность городной осады временно отдавала такого служилого человека в военное распоряжение чужого князя, того, в чьих владениях была вотчина слуги: в случае неприятельского нашествия он с своими людьми обязан был садится в осаду для защиты города, в уезде которого владел землей, «жил», по техническому выражению грамот. От этой повинности, очень тяжелой по обстоятельствам того времени были свободны бояре введенные и путные. Отсюда следует, что существовала какая-то связь, привязывавшая таких бояр к князю теснее, чем остальных, не позволявшая им отрываться от личной службы для несения ратной поземельной повинности. В договоре в. кн. Димитрия Донского с удельным серпуховским Владимиром Андреевичем 1388 г. читаем условие, что когда первый возьмет дань на своих боярах, на больших и на путных, тогда и второй должен взять дань на своих боярах «так же по кормленью и по путем» и передать собранные деньги великому князю. Другие договорные грамоты говорят не о больших и путных боярах, a o боярах введенных и путных: можно думать, что введенные назывались еще большими. С другой стороны, в некоторых старинных бумагах встречаем замечание об ином служилом человеке XIV-XV в., что он был у своего князя «боярин введенный и горододержавец», держал такие-то города без отнимки. Зная, что значили пути на языке дворцовой хозяйственной администрации удельного времени, можно прежде всего подумать, что введенные или большие бояре были городовые наместники князя, пользовавшиеся доходами с своих административных округов. как кормлением, a путные управляли путями, известными ведомствами центрального или дворцового хозяйства, получали содержание из доходов этих ведомств и считались меньшими боярами сравнительно со введенными . Но такое толкование возбуждает ряд затруднений. Во-первых, непонятно, почему областные управители считались большими боярами по отношению к главным управителям центральных ведомств, путей, a не наоборот. Во-вторых, очень важных сановников дворцовой администрации, окольничего, казначея, может быть, самого дворецкого, такое толкование ставит вне разряда: это ни большие, ни меньшие бояре, потому что они не были ни наместниками, горододержавцами, ни управителями дворцовых путей. Притом пути в значении кормления, т.е. дворцовые земли в пользование за службу давались не только меньшим слугам князя, но и большим боярам, не только управителям известных путных ведомств, но и дворцовым сановникам, ведомства которых не назывались путями: в актах XVI в. встречаем постельничих, крайчих, даже ключников «с путем». Вот почему и княжеские договорныя грамоты XV в. не различают строго званий бояр введенных и путных: здесь свободными от повинности городной осады являются то бояре введенные и путные, то одни путные, но никогда одни введенные. Отсюда следует, что эти звания не были ни несовместимы друг с другом, ни вполне тожественны. Они не исключали одно другого, но и не совпадали одно с другим, a только соприкасались: введенные обыкновенно пользовались известными дворцовыми землями или доходами «в путь», на правах кормления, и потому считались путными боярами; но не все путники, пользовавшиеся такими кормлениями, были бояре введенные. Далеко не все служилые люди, получавшие пути в кормление, носили даже боярское звание. Намек на это можно видеть в договорной грамоте можайских князей с Василием Темным, написанной около 1433 г., где от городной осады освобождаются не бояре введенные и путные, a «бояре и путники» .
Боярин введенный, как должностное лицо, обыкновенно является в тех жалованных грамотах, которыми землевладельцы церковные или светские освобождались от юрисдикции областных управителей, наместников и волостелей, и подчинялись прямо суду самого князя, ставились в непосредственную зависимость от центрального правительства. Привилегии, какие получали такие землевладельцы, обыкновенно завершались в грамотах постановлением, что в случае чьего-либо иска на привилегированном лице «ино сужу его яз, великий князь, или мой боярин введеной». Иные грамоты вносят в эту обычную формулу любопытный вариант: вместо боярина введенного является дворецкий. Объяснение этого варианта встречаем в одном акте Троицкого Сергиева монастыря. У древних наших великих княгинь и цариц был свой особый «дворец», особое дворцовое ведомство с своим служебным и административным штатом, с своими дворцовыми землями, которые преемственно переходили от одной к другой. В 1543 г. «богомольцу матери великого князя», игумену приписного в Троицкому Махрищского монастыря дана была в память покойной государыни жалованная грамота, в которой читаем: «кому будет чего искати на самом игумене или на братье и на их людех и на крестьянех, ино их сужу яз, князь великий, или мой боярин введеной, у которого будет матери моей великой княгини дворец в приказе». Монастырь подчинен юрисдикции дворецкого великой княгини, вероятно, потому, что значительное количество его земель находилось в Марининской волости Переяславского уезда, a эта волость принадлежала к дворцовым землям великой княгини Елены, матери Ивана IV. Таков был обычный порядок: и в церковном управлении привилегированные лица и учреждения церковного ведомства в XVII в. освобождались от суда местных десятинников и судились самим патриархом или его дворецким . Значит, дворецкий был тот боярин введенный, который служил органом непосредственного княжеского суда, дворцовой юрисдикции для тех, кто освобождался от подсудности местным властям. Но дворецкий не был единственным органом этой дворцовой юрисдикции. Слуги и крестьяне, приписанные к разным дворцовым путям, также освобождались от суда областных управителей и подчинялись княжеской юрисдикции. Органами этого суда при дворце князя были управители дворцовых путей. По грамоте 1540 г. оброчных дворцовых сокольников Авнежской волости областные управители не судили ни в чем кроме дел высшей уголовной юрисдикции. Иски на них сторонних людей разбирались тем же порядком, какой был установлен для привилегированных лиц, освобождавшихся от подсудности наместникам и волостелям, т.е. их судил сам великий князь или его боярин введенный; только этим боярином, органом непосредственного княжеского суда, был не дворецкий: «ино их яз сужу сам, княз великий, или мой сокольничей . Таким же органом княжеского суда, дворцовым судьей был, как мы видели выше, стольник для людей, которые жили на землях, подведомственных стольничу пути.
Так объясняется правительственное значение бояр введенных. Это были управители отдельных ведомств дворцовой администрации или дворцового хозяйства, дворецкий, казначей, сокольничий, стольник, чашник и проч. Можно понять, почему в Княжеских договорных грамотах бояре введенные то подразумеваются под общим названием бояр путных, то отличаются от путников, как большие бояре. Путными назывались все дворцовые чиновники, высшие и низшие, получавшие за службу дворцовые земли и доходы в путь или в кормление. Боярин введенный был вместе и путным, потому что обыкновенно пользовался таким жалованьем; но как большой боярин, он возвышался над простыми путниками, которые не были главными управителями отдельных ведомств дворцового хозяйства. Занятые постоянно текущими делами дворцового управления, бояре введенные и путные с своими людьми не могли отрываться от своих должностей для несения поземельной повинности городной осады, и потому князья в своих договорах освобождали их от этой обязанности .
Из начальников отдельных ведомств дворцовой администрации, из этих бояр введенных собственно и состояла боярская дума удельного времени. Указания с двух сторон говорят в пользу этого. Во-первых, на это указывает позднейший административный язык московских канцелярий. Термин, о котором идет речь, здесь держался едва ли не до конца XVI в., и можно заметить, что в актах этого времени название «введенного» было уже устарелым словом, под которым разумели думного человека. В некоторых актах 1571 г. дьяк В.Я. Щелкалов называется «дьяком введенным», a в 1570-х годах этот дьяк был уже думным. Бояре введенные, как мы видели, в грамотах удельного времени зовутся еще «большими»; точно так же и в позднейших московских актах думные дворяне отличались от простых званием «больших дворян». Боярину введенному удельного времени в XVI в. соответствовало также название «старейшего человека» . Административный архаизм, каким был в XVI в. титул «введенного», по-видимому служил уже тогда почетным отличием и для членов думы, так что не всякий думный человек, a только наиболее приближенный к государю из думных носил это звание. Упомянутый дьяк введенный Щелкалов в дипломатических дедах является с званием «дьяка ближнего». В 1587 г. он вместе с другим думным дьяком Дружиной Петелиным, управителем Казанского Дворца, отправлен был в числе великих московских послов хлопотать на польском избирательном сейме об избрании царя Федора на престол Польши и Литвы; но Петелин назывался просто думным дьяком, a Щелкалов ближним. В XVI в. не все ближние люди были думными и наоборот; но ближние и вместе думные люди, как увидим, преимущественно занимали высшие должности по дворцовому управлению, a высшие дворцовые сановники, даже не принадлежавшие к числу думных, входили в состав особого интимного совета, очень похожего на думу удельного времени. Значит, в XVI в. удельное звание введенного разложилось на два понятия, прежде в нем сливавшиеся: это не всякий думный и не всякий ближний человек, но только ближний из думных, a такими обыкновенно были высшие сановники дворцового управления. Другое указание находим в самых актах удельного времени. Когда известное дело решалось самим князем с его боярским советом, в грамоте обыкновенно обозначались имена бояр, присутствовавших на совете. К сожалению, при этом не всегда указывались должности, какие занимали участвовавшие в деле советники князя. Там, где эти должности отмечались, мы чаще всего встречаем окольничего, стольника, чашника, иногда казначея. a это все бояре введенные, ближайшие к князю придворные сановники, начальники отдельных ведомств дворцовой администрации .
Итак правительственный советь князя удельного времени состоял из главных дворцовых прикащиков: так можно назвать бояр введенных, и такое название поддерживается языком актов древней Руси. В жалованных грамотах привилегированным лицам обычное выражение удельного времени: «сужу их яз, великий князь, или мой боярин введенный» в XVI в. иногда заменялось однозначащею формулой: «сужу их яз, царь и великий князь, или кому прикажем».
Теперь обратимся к актам удельного времени, в которых дела решаются не единолично князем или боярином, a советом бояр с князем во главе или князем в присутствии совета. Таких актов уцелело довольно много от удельных веков, и по ним можно составить понятие том, с каким характером и в каком составе являлась боярская дума в правительственной практике. В северо-восточной Руси XIII-XIV в., в княжествах по Оке и верхней Волге, нельзя ожидать установившихся политических форм и отношений, сложного правительственного механизма, Многие из здешних княжеств, как младшие ветви, только еще выделялись из старших по мере разветвления княжеских линий. Это постепенное удельное дробление вместе с политическими границами колебало и политические порядки. Впрочем и здесь в составе и деятельности боярского совета можно заметить черты, напоминающие боярскую думу, какую мы видели на Днепре и Волыни XII и XIII в. По одной грамоте великий князь рязанский Олег Иванович во второй половине XIV в. продал селище Солотчинскому монастырю, «поговоря» с зятем своим (по сестре), рязанским боярином Ив. Мирославичем, и в присутствии двух бояр, из которых один был стольником, a другой чашником. Тому же князю принадлежит другой подобный акт частного характера. Олег дал село Ольгову монастырю, «сгадав» с епископом рязанским и с своими боярами, которых поименовано девять и притом один «с братьей», не перечисленной в грамоте; в числе этих советников князя встречаем его дядьку, окольничего и чашника. В других случаях при князе, у которого можно предполагать значительное по числу боярство, боярский правительственный совет является в составе еще более ограниченном. У преемников Олега, великих князей рязанских, был большой двор, не было недостатка в боярстве; от них сохранилось значительное количество актов с обозначением присутствовавших при их совершении советников князя, и почти каждый раз этот совет составляется всего из двух бояр. Внук Олега вел. кн. Иван Федорович (1409-1456) дал дворцовое село Солотчинскому монастырю, «поговоря» с своим дядей, сыном упомянутого выше Мирославича, боярином Григорием Ивановичем, и в присутствии четырех других бояр. Но жалуя самому этому дяде землю со льготами, тот же князь имел при себе только двух бояр. Иван Селиванович Коробья, сын рязанского боярина и родоначальник рязанской боярской фамилии Коробьиных, купил село и сам об этом докладывал своему вел. кн. Василию Ивановичу (1464-1483), прося утвердить покупку: «а тогда были у великого князя бояре» такие-то, прибавляет докладная грамота, называя двух бояр. В 1519 г. рязанский вел. кн. Иван дал деревню детям боярским Ворыпаевым даже с одним только боярином Ф.И. Сунбулом. То же встречаем и при другом большом дворе. Служилые люди Подосеновы продали свою землю, «доложа вел. кн. Михаила Борисовича» (тверского 1461-1485); в докладной грамоте, сохранившейся в Троицком Сергиевом монастыре, обозначены имена двух бояр, которые «у доклада были у великого князя». Даже вел. кн. московский Василий Темный, меняясь селами с Троицким Сергиевым монастырем, пишет в меновой грамоте: «а туто были на мене бояре мои», которых названо трое. Такой же состав имел в ежедневной правительственной практике и совет значительного удельного князя. Дума князя верейского около половины XV в. составлялась по одному делу из трех, по другому из двух бояр; a когда этот князь, выслушав доклад о размежевании своей земли с землей Троицкого Сергиева монастыря, велел дать монастырскому поверенному межевую или разъездную грамоту, «туто был у него» всего один боярин кн. B. . Ромодановский .
Из перечисленных актов видно, что боярский совет при князе удельного времени не имел постоянного состава. Советниками князя были все его бояре введенные. Одна из упомянутых выше «местных» нижегородских грамот XIV в., перечисляя советников в. кн. Димитрия Константиновича, называет восемь лиц, в том числе тысяцкого княжеской столицы и казначея; по другой их можно предполагать до пятнадцати. На одном заседании совета современника Димитриева вел. кн. рязанского Олега присутствовало более 9 бояр; даже у Владимира Андреевича, удельного серпуховского князя того же времени, было 10 бояр введенных и путных; не говорим уже о боярах великого князя московского. Но обычные заседания совета составлялись далеко не из всех бояр, и трудно отгадать, чем определялся этот состав. Иные дела князь решал, «сгадав» с довольно значительным числом советников, даже иногда при участии высшего местного представителя церковной иерархии; при решении других по-видимому столь же важных или столь же неважных дел присутствовало всего два-три боярина даже при таких дворах, где их всегда можно было собрат гораздо больше.
Объясняя, почему состав боярской думы удельных веков был так изменчив, надобно коснуться политического значения тех актов удельного времени, которые исходили от князя с его боярским советом. Акты эти в большинстве частного характера: это все жалованные, докладные и тому подобные грамоты. Но в таких именно актах и выражалось княжеское законодательство того времени. Оно не знало основных законоположений, общих регламентов; точнее говоря, при установлении правительственного и общественного порядка оно было не от таких законоположений и регламентов, определяя ими частные случаи, a наоборот. Каждый частный случай, разрешенный в известном смысле по указанию опыта или потребности данной минуты, становился прецедентом; приговор правительства по частной просьбе служил примером, образцом на долгое время для многих однородных ходатайств. Так мозаически складывался общий порядок. Значит, частные акты, исходившие от князя с его боярским советом, имели учредительное значение, как бы ни были маловажны определявшиеся ими отношения. Читая все эти жалованные, докладные и другие грамоты, в значительном количестве уцелевшие от удельного времени, мы присутствуем при строении удела, следовательно при закладке оснований правительственного и общественного порядка в Московском государстве, строй которого был последовательным развитием удельного. Такой ход дел был неизбежным последствием процесса, которым создавалась удельная Русь. Удел в ту минуту, когда на нем садился тот или другой князь, не был готовым обществом с установившимися отношениями, с достаточно устроившимся правительственным, общественным и экономическим бытом, который оставалось бы только скрепить общими законоположениями. Все только что завязывалось, только еще прокладывало себе дорогу; однородные явления определялись законодательством по мере того, как возникали одно за другим. Как с развитием колонизации из нового села, постепенно обраставшего новыми деревнями, возникал новый административный округ, волость; так по мере успехов хозяйственной эксплуатации княжества в центральном его управлении появлялись новые ведомства. Дворец князя был первичным зерном, из которого выросло все в значительных княжествах довольно сложное центральное управление удельного времени, как дворецкий был первообразом центрального администратора, боярина введенного и потом судьи московского приказа. Где на дворцовых землях достигала значительных размеров разработка «бортных ухожьев», рыбных ловель и других угодий стольнича пути, там рядом с дворецким становились стольник и чашник, даже два стольника и чашника. В больших княжествах очень рано должны были явиться около дворецких окольничие, казначеи, конюшие, стольники, чашники, ловчие и пр.; в мелких уделах штат дворцовой администрации и в позднейшее время не достигал такой полноты развития. Образование постоянных отдельных ведомств дворцового управления, установление однообразного порядка текущего делопроизводства вызывались постепенным накоплением или частым повторением однородных правительственных дел, a это накопление или повторение было следствием успехов развития известных общественных отношений и интересов. Но прежде чем эти отношения и интересы проторили себе привычную дорогу в удельном управлении и улеглись в известных ведомствах, они являлись перед удельным правительством экстренными делами, которые разрешались таким же экстренным способом. Здесь начало тех правительственных поручений, временных и случайных, посредством которых вершились дела, прежде чем образовались для них постоянные учреждения. Такой порядок ведения дел был заметен в разных отраслях московского управления даже XVI века. Чиновника, заведовавшего той или другою частью дворцового хозяйства, иногда встречаем за правительственным делом, не имевшим, по-видимому, ничего общего с тем ведомством, к которому он принадлежал по своей должности: дворцовый дьяк ездил посланником к императору германскому, a казначей назначался «в ответ», для переговоров с иностранным посольством, приехавшим к московскому государю, или вместе с дьяком Казанского Дворца посылался на съезд со шведскими послами для заключения мира. В удельном княжестве северо-восточной Руси, только еще устроившемся, правительству на каждом шагу встречались дела, которые не укладывались в существовавшие постоянные учреждения. Самый язык старинных актов долго хранил на себе следы того, что в высшей удельной администрации для многих правительственных дед не существовало специальных постоянных должностей или учреждений, a делались особые временные назначения. Выше было уже замечено, что жалованные грамоты ХІV и XV в., определяя подсудность привилегированного землевладельца, обыкновенно говорят, что судит его сам князь или его боярин введенный, не указывая, какой именно по должности, как бы разумея того, который будет нарочно назначен для этого. Позднее, когда ведомства в центральном управлении разграничились, грамоты стали точнее обозначать этого боярина введенного, говоря, что жалуемое лицо судит сам князь или его дворецкий.
Все чрезвычайные для тогдашнего управления дела, случавшиеся однако довольно часто, восходили, разумеется, к самому князю и решались тем же способом особых поручений. Вопрос об этом способе представляет некоторый исторический интерес, потому что касается происхождения центральных правительственных учреждений, действовавших в Московском государстве XVI и XVII в. Порядок поручений не всегда была одинаков. На это различие указывают жалованные грамоты, когда говорят, что привилегированного землевладельца судит сам князь или его боярин введенный. Слова этой формулы не значат, что все равно, судил ли в этом случае сам князь, иди боярин введенный: суд того и другого – это различные виды дворцового или центрального суда, которые иногда прямо различаются и в актах. Великий князь Иван III дал в кормление волость Бель Кушальскую в Тверском уезде дмитровскому наместнику Еремееву и в жалованной грамоте прибавил, что в случае пока на людях той волости со стороны «введенные мои бояре не судят, a судит их наместник наш, или их сужу яз сам, великий князь». Частное привилегированное лицо подлежало суду самого князя или его боярина введенного. Но наместник не частное лицо: по своим правительственным полномочиям он сам становился в положение боярина введенного, над которым стояла одна власть князя, и потому деда, переносившиеся из наместничьей волости в центральное управление, восходили к самому князю помимо того или другого боярина введенного . Значит, в рассматриваемом выражении жалованных грамот о подсудности самому князю или его боярину введенному различаются суд боярского совета при князе и единоличный суд того боярина, которому князь поручал дело. Обычная формула жалованных грамот, определяющая подсудность привилегированных лиц, можно думать, идет от того еще времени, когда в центральном управлении княжества впервые начали разграничиваться правительственные инстанции, какими впоследствии являются московский приказ и московская боярская дума.
Если такое объяснение указанной формулы жалованных грамот заслуживает вероятия, то по частным актам, уцелевшим от удельного времени, мы застаем боярскую думу в ее первоначальном, еще неотвержденном состоянии и можем следить, как из княжеского совета, случайного и изменчивого по составу и кругу дел, она превращается в s-учреждение с твердыми формами и определенным ведомством. С течением времени все большее количество дел, превышавших компетенцию областных правителей, но имевших уже прецеденты, ставших обычными, решал тот иди другой боярин введенный по особому поручению князя или в качестве начальника особого постоянного ведомства. Но в свое время подобные дела имели значение экстренных, и тогда каждое такое дело восходило к самому князю. Последний призывал к себе для его решения некоторых из своих бояр, имена которых и прописывались в акте, излагавшем приговор совета: так в иной грамоте читаем, что на докладе об известном деле у князя были такие-то бояре, что князь пожаловал известное лицо окольничим и чашником или с окольничим и чашником такими-то. Состав такого совета зависел от усмотрения князя. При недостатке знакомства с подробностями административных отношений времени и места этот состав кажется совершенно случайным; притом грамоты не всегда обозначают должности бояр, составлявших совет князя при решении дела. В большей части случаев нет возможности догадаться, почему на совете у князя присутствовали такие, a не другие бояре, почему однородные по-видимому дела решались то в присутствии окольничего и чашника, то стольника и двух чашников. Но некоторые грамоты наводят на мысль, что состав таких советов в иных случаях определялся известными административными соображениями. Грамота рязанского князя Ивана Федоровича, утверждая служилых людей Бузовлей во владении наследственным селом, жалует им при этом обычные землевладельческие льготы . В акте обозначены имена двух бояр, присутствовавших при его совершении, окольничего и чашника. Трудно объяснить присутствие первого; но второй имел прямое административное отношение к делу, потому что к селу, о котором говорит грамота, принадлежала «земля бортная», a доходы князя с частных бортных угодий, если последние не были освобождены от налогов особым пожалованием, ведал чашник. Здесь надобно искать причины, почему князь, обладавший значительным боярством и решавший мелкие частные дела с двумя, даже иногда с одним боярином, по делам особенно важным созывал многочисленный совет. Великий князь рязанский Олег Иванович, жалуя Ольгову монастырю село Арестовское, подтвердил право обители на владение обширною вотчиной, приобретенной ею от прежних рязанских князей и бояр и состоявшею из многих бортных земель и погостов с озерами, бобровыми ловлями, перевесищами и со всеми пошлинами: все это касалось многих ведомств княжеской администрации. Притом Олег отдавал богатую обитель в пожизненное управление игумену Арсению с правом назначить себе преемника, a это прямо касалось епархиального рязанского архиерея. Такое важное и сложное дело великий князь решает, «сгадав» с отцом своим владыкою Василием и со многими боярами, в числе которых названы и окольничий с чашником; но в акте нет и намека на то, чтоб это было общее собрание всех советников князя. Памятники удельного времени не дают возможности видеть, насколько правильно и последовательно проводился такой правительственный подбор советников в боярских советах разных княжеств. Он был, разумеется, возможен только там, где центральное дворцовое управление достигало некоторого развития и расчленения, некоторого отверждения ведомств. Благодаря такому подбору боярский совет при князе, первоначально случайный и изменчивый по составу, потом, оставаясь изменчивым по-прежнему, становился менее случайным по крайней мере в значительных княжествах, составлялся из тех бояр введенных, которых наиболее касалось известное дело по роду управляемых ими ведомств. Такие боярские советы, составлявшиеся особо для каждого дела или для нескольких дел из прикосновенных к ним управителей, на современном административном языке можно было бы назвать правительственными комиссиями, если бы только при комиссии не предполагалось общее собрание, на утверждение которого восходят ее решения. Вопрос о существовании общих собраний княжеских советников рядом с тесными и частными советами едва ли приложим к правительственным порядкам и понятиям того времени, и мы нигде не находим намека на них. Правительственная практика была еще так проста, что не возбуждала в правителях мысли о различии между общим собранием боярской думы и думскою комиссией. Обыкновенные, ежедневные советь, какие являются при князе по актам удельного времени, скорее можно было бы назвать отделениями или департаментами боярской думы, если бы встретились в памятниках указания на то, что одни дела князь постоянно решал, например, со стольником и чашником, a другие всегда с дворецким, окольничим и т. п. При отсутствии таких указаний остается признать, что боярская дума, смотря по важности дела, собиралась в более полном или в менее полном составе; но состояла ли она из двух бояр, или из десяти, даже с представителем местной церковной власти, в том и другом случае это была все та же обыкновенная боярская дума под председательством князя, и ее постановление считалось окончательным приговором самого князя. В правительственных соображениях последнего могло быть место вопросу, кого из наличных бояр призвать на совет по известному делу; но трудно себе представить, что могло побудить его думать о том, сколько их призвать.
Два обстоятельства должны были мешать развитию мысли o правительственном значении числа, о политической арифметике, вообще о составных элементах боярского совета при князе. Во-первых, мы ошиблись бы, если бы стали представлять себе боярскую думу того времени законодательным или совещательным собранием государственных советников, все правительственное назначение которых только в том и состояло чтобы собираться и вотировать законы или давать князю полезные советы. Звание боярина еще не получило такого специального правительственного значения. Он был просто старшим служилым человеком князя и удовлетворял различным потребностям княжеского управления. Он водил полки своего князя в походы, был в то же время боярином введенным, т.е. занимал какую-нибудь должность по центральному дворцовому управлению; он же служил орудием областной администрации, получал какой-либо город в кратковременное кормление за свою службу. Все это должно было сообщать кругу наличных советников князя в значительном княжестве характер подвижного и изменчивого общества. Все бояре, занимавшие должности по военному, дворцовому и областному управлению, считались советниками князя. Но чем сложнее становилось управление, тем более должно было увеличиваться количество бояр, которые по делам службы нес присутствовали в княжеском совете, и тем труднее было возникнуть мысли о постоянном или нормальном численном составе боярской думы. С другой стороны, боярство в княжестве удельного времени не составляло плотной и устойчивой местной корпорации привилегированных землевладельцев, в силу этого руководивших управлением княжества в качестве советников князя. Боярин был такою же случайностью в княжестве, где служил, как и всякий другой свободный обыватель. Он свободно переходил от князя к князю, мог иметь и не иметь земельной собственности там, где служил, и часто имел землю не там, где служил. Его служебные отношения, его правительственное значение не были связаны с землевладельческим его положением: он был советником князя потому, что был его слугой, a не потому, что был землевладельцем в его княжестве, как не был слугой его потому, что имел вотчину в пределах его владений, хотя часто становился вотчинником в княжестве потому, что служил его князю. Поэтому в истории боярской думы не заметно многих явлений, какие встречаем в истории подобных учреждений там, где верховная власть имела дело с такими обществами привилегированных землевладельцев. Так средневековые короли Франции должны были вести с ними борьбу по вопросам о составе высшего центрального управления и в частности своего правительственного совета. Не без труда удавалось им превратить какой-либо придворный сан, наследственно связанный с известным леном, в правительственную должность по королевскому назначению (dignitas non propria, sed mandata), как это было с великим сенешалом при Капетингах. Они должны были одолеть сопротивление главных феодалов королевства, чтобы слить совет пэров с советом главных сановников королевского дворца . Точно также нужны были усилия, чтобы дать место и значение в королевском совете или парламенте рядом с баронами и прелатами приказному элементу, если позволено так назвать легистов, знатоков римского права, с их теорией королевской власти и стремлением к политической централизации. В боярском совете русского князя, даже такого значительного, каким был московский в начале XV в., не встречались элементы, столь разнородные по происхождению и политическому характеру. Боярин введенный обыкновенно был крупным землевладельцем в княжестве; но занимая должность по дворцовому управлению, он действовал исключительно по полномочию, полученному от князя, имел значение его большого прикащика. Он был в то же время и привычным авторитетом для подчиненных, знатоком правительственного делопроизводства. В среде боярского совета русскому князю не приходилось различать советников наследственных и пожалованных (les conseillers nes et les conseillers faits, пэры и коронные сановники) и противопоставлять одних другим. В больших княжествах удельного времени встречаем боярские фамилии, как будто наследственно пользовавшиеся известными правительственными должностями. Так родословная тверских бояр Шетневых говорит о деде, отце и внуке, преемственно занимавших в Твери XIII-XIV в. должность тысяцкого; ту же должность занимали в Москве при Иване Калите и его преемниках родоначальник Вельяминовых Протасий-Вельямин с сыном и внуком. Но это было следствием правительственных соображений князя, a не какого-либо независимого от него политического значения фамилии среди местного общества, Значит, советники князя были простыми административными его орудиями, a не политическими голосами: их не было нужды считать при решении дел и редко приходилось считаться с ними в политических затруднениях.
Сравнение северно-русской боярской думы удельного времени с правительственным советом средневековых французских королей помогает лучше видеть, чем не была и не могла быть первая. Сопоставление ее с правительственным советом другого ближайшего к Москве и притом полу-русского государства поможет рассмотреть, чем она была на самом деле и что значили ее члены в ежедневном правительственном обиходе. Встречая под какой-либо жалованною грамотой князя удельного времени перечень имен двух или трех бояр, присутствовавших у князя при совершении акта, в первую минуту недоумеваешь, заседание ли это боярской думы, или что иное. Великий князь московский Василий Димитриевич променял митрополиту Киприану слободу Святославлю на митрополичий город Алексин . Обе власти совершили мену с своими боярами, и под актом подписаны были имена шести бояр великокняжеских и пяти митрополичьих. Частная ли эта сделка с обозначением свидетелей, или соединенное заседание двух дум и двух ли дум, или только их комиссий? И то и другое в известном смысле: и частная сделка при свидетелях по форме, и акт двух правительственных советов по существу, хотя мы не можем сказать, состоялся ли он на соединенном заседании обоих, или как иначе. Князь удельного времени был государь с правами верховной власти, и собиравшийся при нем совет бояр был государственный совет в тогдашнем смысле этих слов. Но управление в княжестве того времени складывалось по типу частной привилегированной вотчины и заимствовало формы из круга частных юридических отношений. Такой политический акт, как передача княжества наследникам, совершался посредством духовной грамоты, по форме сходной с завещанием частного лица. В XV в. политический быт и общественные отношения обеих половин Руси, западной литовской и восточной, объединявшейся под властью Москвы, представляли еще много сходного. Жалованные грамоты великих князей литовских, как и наших, обыкновенно оканчиваются перечнем советников, в присутствии которых совершался акт, и этот перечень начинается почти теми же словами: «а при том были» такие-то паны. Известны две жалованные грамоты в. кн. Свидригайла, написанные в 1438 году на расстоянии менее чем трех месяцев. Личный состав великокняжеского совета не мог изменяться значительно в такой короткий промежуток времени; между тем под первым актом обозначены имена одиннадцати панов, под вторым восьми, и из всех этих имен, только три стоят в обоих актах. Еще скромнее по составу правительственный совет, из которого исходили жалованные грамоты короля польского и великого князя литовского Казимира: в этом отношении они близко напоминают акты рязанских князей XV в. Из двух грамот 1450 г. одному и тому же пану под одной данной в Вильне, значится четыре панских имени, a под другой, написанной в Гродне всего неделю спустя, только три, и имена эти в обоих актах все разные кроме одного. Кажется, и там, как у нас, количество советников, призываемых для решения дела, зависело от политической важности последнего: для жалованной грамоты простому пану на вотчину считали достаточным присутствие трех или четырех думных людей, a при утверждении за кн. Ф. Воротынским наследственного обладания данными ему в вотчину волостями в 1455 г. присутствовали виленский епископ, четыре сановника, поименованные в акте, «и иные панове вси старшие»; в заключении Свидригайлом союза с Орденом в 1431 г. участвовали 3 епископа, 8 князей и 9 панов. Однако каждое из указанных собраний, столь изменчивых по составу и иногда столь малочисленных, считалось настоящим правительственным советом, радой великого князя: в одной из грамот 1438 г. Свидригайло пишет, что он дал ее, «порадивше с нашими князи и с паны и с нашею верною радою»; точно так же и Казимир пожаловал пана, «подумавши с князьми и с паны, с верною радою», хотя эта рада состояла всего из четырех панов, из которых ни один не носил княжеского титула .
Любопытнее всего то, что в этих русско-литовских актах члены правительственного совета обозначаются термином, прямо взятым из круга частных юридических отношений; великий князь обыкновенно говорит, перечисляя своих советников: «а притом были сведоки, рада наша». Думаем, что этот термин указывает на первоначальное простейшее значение, какое имел княжеский советник в удельное время: он был не более как свидетелем, который скреплял своим присутствием акт верховной власти. Памятники права, обращавшиеся в древней Руси, дают и с другой стороны указание на ту же близость терминологии высшего княжеского управления к языку частных юридических отношений. Слово советник старинный термин, известный на московском придворном языке в смысле боярина уже по актам начала XVI в., но вероятно употреблявшийся и ранее. Древнерусский послух, свидетель, часто становился на место тяжущейся стороны, в пользу которой показывал, принимал на себя такую ответственность за ее дело, что оно становилось его собственным делом. В этом отношении послушество имело некоторое сходство с порукой за чужой долг перед кредитором. В старинном славяно-русском переводе византийского Прохирона имп. Василия Македонянина, вошедшем в состав нашей Кормчей под названием Градского Закона, останавливает на себе внимание один вид поручительства за должника: отвечающий за взятые взаймы деньги (constitutae pecuniae reus) назван в переводе «советником» . Таким образом, если правительственный советник являлся в актах с названием свидетеля, то и ответственный перед заимодавцем свидетель займа назывался советником должника. Как бы оправдывая такое сродство терминологии государственного и гражданского права, по актам как западной, так и восточной Руси боярский совет иногда является в таком виде, что боярин-советник очень походит на частного случайного свидетеля акта, по крайней мере сидит с ним рядом. В первой половине XV в. правил Киевом в качестве наместника великого князя литовского внук Ольгерда Александр (Олелько) Владимирович, a преемником его был сын его Семен. Наместники в Литве тогда действовали еще, как удельные князья: Олелько и его сын имели своих служилых князей и бояр, раздавали земли в управляемой области. Жена князя-наместника Олелька была московка, дочь великого князя московского Василия Димитриевича Настасья. По смерти мужа она вспомнила свою далекую родину и пожертвовала в обитель преп. Сергия две волости, Передол и Почап, в тогдашнем Малоярославском уезде. Этот частный акт личного усердия к монастырю княгиня-вдова облекла в торжественную форму приговора киевской боярской думы, в которой она сама является председательницей, a сын-правитель одним из советников рядом с архимандритом печерским. В одной неизданной грамоте Троицкого Сергиева монастыря читаем: «Милостию Божиею мы, княгини Александровая Настасья киевская, подумавши есмь с своими детьми, со кн. Семеном Александровичем и со кн. Михаилом Александровичем, и с нашим отцом с архимандритом печерским Николою и с нашею верною радою, с князьми и с паны, придали есмя у дом св. Троицы к монастырю Сергиеву две волости наших, Передол и Почап» . Еще своеобразнее было одно заседание думы другого служилого литовского князя Андрея Владимировича, деверя упомянутой киевской княгини-московки. Приехав с семьей и двором в Киев в 1446 г., он написал духовную, в которой отказал жене и детям «свою отчину и свою выслугу», где он правил, как удельный князь. Он совершил этот акт, подумавши с своей княгиней, с архимандритом печерским и со святыми старцами, также с своими боярами; на заседании присутствовали вместе с архимандритом уставщик, ключник, келарь монастыря «и иных господы нашее старцев много»; наконец «при том были» три боярина и «моршалка» завещателя, обозначенные поименно, из них один князь, «и иные бояре наши и слуги при том были», прибавляет завещатель в заключение перечня. Служилые литовские князья-братья Бабичи-Друцкие в 1460-х годах пожертвовали основанному смоленским епископом Михаилом монастырю свои вотчинные седа. Как частные лица, совершившие частный акт, они потом лично подтвердили, «очивисте вызнали» свои вкладные записи на докладе перед королем Казимиром. Как частный акт, каждая вкладная скреплена свидетелями, которые «при том были»; этими сведоками были собственные бояре вкладчиков и рядом с ними сторонние лица, священники, государственный чиновник, маршалок епископа и даже сторонние князья, такие же служилые, как сами Бабичи, притом один так же с своими боярами .
В восточной Руси политическая централизация шла быстрее и действовала исключительнее. У служилых князей здесь не видим ни бояр, ни боярских советов, как скоро они теряли удельную самостоятельность и становились простыми землевладельцами. Но в церковном управлении долго и по исчезновении уделов держались удельные формы и порядки. У митрополита и епархиальных архиереев были свои бояре, миряне или иноки, и свои дьяки введенные; те и другие составляли думу владыки, и известные акты этой думы ни- по форме, ни по содержанию не отличаются от большей части. грамот, какие исходили от князя с его боярским советом. Митрополиту докладывали поземельные дела кафедры и монастырей, непосредственно ей подчиненных; на докладных помечалось, что «на докладе были у господина митрополита его бояре» такие-то, обыкновенно двое или трое, и грамота подписывалась его дьяком думным или введенным. Жалованная грамота ростовского архиепископа Вассиана 1468 г. Кириллову монастырю оканчивается обычной формулой: «а пожаловал есмь своими бояры», которых было трое на заседании епархиальной думы по этому делу. На отписи одного из Вассиановых преемников Кирилла митрополиту Даниилу о взаимном невмешательстве в рыбные ловли обоих на Шексне приписано: «a y архиепискупа в ту пору были бояре» Писемский да Плишка. Но в поземельных сделках, однородных с теми, на докладе о которых при митрополите присутствовали его бояре в качестве советников, те же бояре писались в актах простыми свидетелями, «послухами». Окольничий великого князя Ощера в 1486 г. взял в пожизненное пользование село митрополичьего домового монастыря Новинского с доклада митрополиту и его боярам. В 1499 г. кафедра поменялась землями с другим митрополичьим домовым монастырем, и те же самые бояре, которые на докладной 1486 г. обозначены, как советники владыки, здесь являются простыми «послухами», хотя скорее можно было бы ожидать наоборот, что они явятся советниками кафедры в сделке с подчиненным ей церковным учреждением, a свидетелями в соглашении с посторонним лицом, сановником великого князя. Еще замечательнее то, что когда сделка кафедры совершалась с разрешения или доклада великого князя, послухами являлись рядом с митрополичьими и великокняжеские бояре. Поэтому, читая грамоту, в которой князь верейский Михаил Андреевич пишет, что он поменялся землями с некоим Алешкой Афанасьевым и что «туто были» такие-то лица, которые по другим грамотам известны, как бояре этого князя, трудно разобрать, в качестве ли советников, или простых свидетелей частной сделки своего князя обозначены здесь эти верейские бояре .
Следовательно и на востоке Руси боярин имел значение, близко подходившее к названию свидетеля, какое дают государственному советнику, члену рады, русско-литовские акты XV в. В грамотах князей удельной Руси мы застаем политическую роль боярина еще не вполне выделившейся из круга отношений частного гражданского права: это черта боярской думы удельных веков, наиболее заслуживающая внимания. И в старой киевской Руси XII в. боярин иногда являлся при князе с характером ответственного свидетеля. Но это частное значение тогда закрывалось политическим: боярин прежде всего был правительственным сотрудником и постоянным, необходимым советником князя. Теперь это частное значение выступило вперед, как самая характерная черта в правительственном положении боярина. Следовательно роль последнего, как и все на удельном севере, стала проще. Такая перемена в значении боярина вполне отвечала политическому характеру князя удельного времени. Главный землевладелец удела и его государь вместе, этот князь плохо отличал свои частные землевладельческие операции от правительственных отправлений. К свободным обывателям княжества он относился не как к своим подданным, a как к людям, поступавшим к нему в добровольные гражданские отношения по земле или службе, которые они так же добровольно могли разорвать и перейти в другое княжество. Правительственный сотрудник князя и вместе посредник между двумя гражданскими сторонами боярин, обыкновенно сам землевладелец, юридически являлся свидетелем в их взаимных сделках, вытекавших из поземельных отношений хозяина удела к нанимателям его земли. Политическое значение государственного советника при князе сливалось с гражданским послушеством, потому что государственная власть в лице князя еще не отделилась от прав и отношений землевладельца. Потому же и правительственные действия князя с его советом иногда были так похожи на юридические акты частных лиц. Последние в сделках друг с другом или в предсмертных распоряжениях своим имуществом призывали свидетелей из лиц, им знакомых и знавших их дела, и эти свидетели брали на себя известную ответственность за акт, совершенный в их присутствии. С значением подобных ответственных свидетелей являлись и бояре введенные в думе своего князя. Сущность юридического и нравственного обязательства, вытекавшего из такого послушества, просто и ясно выражена в дарственной записи княгини Збаражской, урожденной княжны Мстиславской, которая, перечисляя панов, призванных ею в качестве сведоков, пишет: «а туто были и того добре сведомы» такие-то паны. Читая в конце второй духовной великого князя Димитрия Донского, что когда она писалась, «туто были» десять бояр вместе с двумя игуменами, духовными отцами завещателя, мы имеем перед собою и собрание советников князя по поводу важного государственного акта, даже довольно полное собрание, и обычных при составлении таких грамот свидетелей, «послухов», как они и названы в первой духовной того же князя .
Представим себе теперь какого-нибудь князя XIII или XIV в., который садился на новый еще не обсиженный стол в значительном краю верхневолжской Руси, выделенном ему по духовной отца, среди населения, большая часть которого только что села или садилась «ново», на «сыром корню». Собрав рассеянные по памятникам указания, можно без особенных усилий воображения уяснить себе, как складывалась в таком княжестве боярская дума, как определялись ее состав и политическое значение ее членов. Когда князь садился на свой стол, у него не было под руками ни думы, ни приказов, но был круг бояр и слуг, данных ему отцом или вызвавшихся служить ему, с которыми он будет думать и которым станет приказывать разные дела. Он будет вместе с ними делать эти дела; но не было нужды всем им вместе делать одно и то же дело. Одних бояр князь посылал в города и волости на кормления, других удерживал при себе для дворцовых дел. Это ближайшие к нему люди, его бояре введенные: одному из них поручал он ведать дворовых слуг и земли, отведенные на содержание дворца, другому хранить домашний скарб, домовую казну, третьему править конюшнями с приписанными к ним слугами и лугами и т.п. Но все это кратковременные поручения: через год или меньше одни возвращаются с кормлений, другие едут на их места покормиться после дворцовой службы, и наличный штат бояр введенных изменяется. С другой стороны, казначея с дворцовым дьяком назначают в посольскую поездку или на съезд с боярами соседнего удела для улажения пограничного спора, a управителю дворцовых слуг и земель поручают разобрать тяжбу игумена из дальнего уездного города с посадскими людьми. Этот игумен вместе с жалобой на ответчиков положил перед князем данную еще отцом последнего несудимую грамоту, освобождавшую монастырь в тяжбах со сторонними людьми от подсудности наместникам и волостелям; при этом настоятель, очутившийся под властию нового правительства, просил сына подтвердить грамоту отца, подписать ее на свое имя. В акте поименованы два боярина, присутствовавшие при его совершении, и один из них служил теперь при дворе князя-сына, Справка подтвердила действительность отцовского пожалования. Но вот слуга вольный бьет челом о такой же жалованной грамоте на купленную им или данную князем вотчину, прося 5 лет льготы от дани, яма и всякой тягости для крестьян старожильцев и 10 лет для новоприходцев, которых он перезовет к себе «с иных сторон»; он просит при этом, чтобы «в его околицу» не въезжали ни за чем ни волостели, ни бобровник, ни закосник и т. п. Дело новое, разрешение которого станет прецедентом для многих других. Князь властен и один разрешить его; но он призывает для этого двух-трех бояр, которым, по его мнению, ближе других ведать о том надлежит, имена которых и прописываются в акте вместе с именем дьяка, его писавшего. По смерти князя, в случае просьбы о подписании грамоты, или даже при жизни его, в случае жалобы на нарушение льготы новым волостелем, эти имена укажут, на кого сослаться или у кого навести справку для проверки дела и восстановления силы акта: ведь грамота едва ли тогда записывалась в какую-нибудь книгу исходящих бумаг и руки князя под ней не было, он и писать не умеет, «книгам не учен беаше», a только «книги духовные в сердце своем имяше». Это и есть боярская дума в ее простейшем составе, какою она является по актам удельного времени в ежедневном правительственном обиходе. Ни князю, ни боярам не было нужды настаивать, чтобы все они, сколько их было налицо при дворе, присутствовали при решении таких частных актов: дело шло не о власти, не о политических правах той иди другой стороны, a об административных удобствах, о средствах устроиться и завести порядок. Заболев тяжко, князь велит писать духовную. Частные люди в этом случае, как и в сделках друг с другом, призывали свидетелей из лиц им знакомых. Князь собирал к себе бояр, с которыми привык делать всякие дела, «веселился и скорбел, отчину соблюдал и укреплял, под которыми города держал и великие волости». Князь мог желать, чтобы «туто было» возможно больше его сотрудников. В его «душевной грамоте» описывается весь полуустроенный им правительственный и хозяйственный порядок, который поддерживать и довершать завещатель поручает детям. Бояре, как люди, ведавшие правительственные дела, должны были знать эти распоряжения и не только знать, но присутствием своим обязаться юридически и нравственно исполнять их, служа вдове и детям. Припомните, говорил им князь при этом, на чем вы дали мне слово некогда положить головы свои, служа мне и детям моим, и вы, братия моя бояре, послужите им от всего сердца, в скорби не оставьте их, напоминайте им, жили в любви и княжили, как я в грамоте душевной указал им, как разделил между ними свою отчину». Так говорят, умирая, великие князя Димитрий Донской и Михаил Александрович тверской в составленных современниками сказаниях о них. В этих словах картина торжественного заседания боярского совета при князе и лучшая политическая характеристика боярина-советника. По условиям русской жизни тех веков он не был ни представителем сплоченного местного общества привилегированных землевладельцев, который в силу этого, независимо от князя, имел политическое значение, ни ученым законоведом с выгодной для князя политической теорией, призываемым на совет в качестве эксперта для разрешения важных государственных и юридических вопросов. Но он большой, «старейший человек» в земле, «старец земский», который, служа то в том, то в другом княжении по личному «ряду» с князем, везде становясь у важных дел, как «нарочитый поставленик» князя, изведал правительственные порядки, приобрел навык в искусстве строить и водить полки, судить и рядить людей. Он правительственный «сведок» и «знахарь», ответственный свидетель и сотрудник князя по делам управления, давший ему слово на том и крест целовавший. Князь слушает его и думает с ним «добрую думу, коя бы пошла на добро», потому что он лучше других знает «добрые нравы и добрую думу и добрые дела», ведает, как князю «безбедно прожити» и «како княжити, чтобы его христианом малым и великим было добро» .
Первый князь, умирая, вероятно еще не мог завещать детям вполне устроенного центрального управления, ни постоянных отдельных ведомств, ни постоянной организованной боярской думы во главе их. При дворе его по утрам всегда можно было встретить несколько думных людей, бояр введенных, которым давались временные и случайные поручения по текущим делам и из которых составлялся совет князя по отдельным экстренным случаям; по этот совет не имел ни определенного круга дел, ни постоянного состава. Притом и весь двор князя разбивался после его смерти: старые бояре и слуги отца, с разделением отчины между сыновьями, расходились по дворам молодых князей. Но где жизнь устраивалась, там отверждалось, расчленяясь, и управление: текущие дела, усложняясь, распадались на отдельные постоянные ведомства; случайные и изменчивые поручения превращались в постоянные приказы пока еще только в смысле постоянных правительственных должностей, a не сложных правительственных присутствий и канцелярий. Тогда и боярин введенный, которому по обстоятельствам минуты поручались разные дела, становился прикащиком князя по какому-либо одному разряду дел дворцового хозяйства, Военное управление стольным городом, устроенным в тысячу, поручалось тысяцкому; в других делах ведал столицу наместник. С развитием бортного промысла в дворцовых лесах князя эти леса вместе с поселками бортников выделялись из круга дворцовых земель в особое ведомство, которое поручалось чашнику. Так при значительных дворах складывался штат высшей центральной администрации: то были тысяцкий, наместник столицы, дворецкий, казначей, окольничий, конюший, стольник, чашник, сокольничий, ловчий. К членам думы надобно причислить и печатника, которым бывало иногда духовное лицо, монах или белый священник. При больших дворах некоторых из этих сановников бывало по двое. Привычка и другие административные удобства вели к тому, что эти должности подолгу оставались в руках одних и тех же лиц, даже иногда переходили от отца к сыну прямо или через известный промежуток времени. Так можно думать по известиям о тверских и московских тысяцких XIV века; подобное было в Рязани с должностью чашника, как можно догадываться по именам лиц, занимавших ее в XV в.; после московские великие князья любили назначать казначеев из фамилии Ховриных-Головиных. С образованием административных ведомств, с превращением поручений в постоянные должности, в кругу думных людей при дворе князя, располагавшего значительным боярством, должны были обозначиться два элемента: должностные лица и бояре, не занимавшие постоянных придворных должностей. Эти последние, кажется, преимущественно получали назначения по областной администрации, образуя подвижной кружок бояр, которые то действовали при дворе, то сидели на кратковременных кормлениях по городам и волостям. Боярам этого круга, надобно думать, поручались при дворе текущие дела, которые еще не нашли себе постоянного места в существующих центральных учреждениях и велись старым порядком временных поручений. Указанными переменами в центральном правительстве обозначился второй момент в развитии боярской думы. Она осталась советом князя по чрезвычайным делам, по-прежнему не имела определенного числа членов, и по-прежнему не возникало вопроса о политическом значении численного ее состава; но теперь получает значение административный подбор этого состава для каждого заседания. Чрезвычайными делами были теперь те, которые превышали компетенцию отдельных центральных ведомств или касались многих из них. Для решения такого дела князь призывал управителей дворцовых ведомств, которых оно касалось, и к ним присоединял иногда не должностных бояр, присутствие которых почему-либо считалось нужным: могло, например, понадобиться присутствия боярина, бывшего наместником в городе, откуда поступило разбиравшееся князем дело. Наконец и представители местного духовенства, епископ, даже архимандрит, являлись в числе советников князя, приглашались принять участие в деле, которое касалось церкви или признавалось особенно важным.
Таковы два момента, обозначающиеся в истории боярской думы удельного времени, если следить за ее деятельностию, как она отразилась в уцелевших актах тех веков. По скудным известиям трудно представить себе обычное течение правительственного дворцового делопроизводства в его ежедневной обстановке. Можно думать, что чем проще мы представим его себе, тем станем ближе к действительности. Все дела велись во дворце, куда по утрам собирались правительственные лица. Дьяки докладывали боярам текущие дела по ведомству каждого и писали грамоты; у каждого дьяка были свои «ларцы» для хранения судных списков и других актов. Текущих дел не могло быть слишком много, как и дел особо важных, которые не могли быть разрешены одним боярином и докладывались самому князю. Доклад и решение такого дела происходили при двух или более боярах, которых тут же приглашал к себе князь по указанным соображениям из числа присутствовавших во дворце. И частные лица с своими просьбами допускались не только в дворцовые палаты или «избы», где бояре с дьяками творили суд и расправу, но и к самому князю с его боярским советом. Сохранился ряд грамот XV в., которые изображают очень живо и иногда с наивностью, исчезающей в позднейших актах, как вершились дела самим князем, как челобитчик излагал свою просьбу перед ним и его боярами, как князь опрашивал «обоих истцов», ищею и ответчика, с их свидетелями, послухами или знахарями, и как, разобрав дело, приказывал дать той или другой стороне грамоту с своим приговором и с обозначением имен «туто» бывших бояр . На такой порядок дворцового управления при его обычном ежедневном ходе указывает по-видимому и краткая, но любопытная заметка, сделанная автором жизнеописания тверского великого князя Михаила Александровича . Биограф рассказывает, что не задолго до смерти князя (в 1399 г.) дети его утром были у больного отца, «прочим же князем и боярам и всем людям ждущим и хотящим прийти к нему обычного градского ради управления»; но князь уже готовился к смерти и никого не принял. Сложного канцелярского делопроизводства не заметно еще в половине XV в., по крайней мере в удельных княжествах. К удельному верейскому князю Михаилу Андреевичу является ответчик по одному земельному делу и бьет челом: «назначил ты мне, господарь, словесно срок на Сборное воскресенье стать перед тобой, чтобы отвечать по делу, a вот истец не стал на срок, послуха не поставил и купчей на спорную землю не положил». Князь припомнил, что действительно был назначен словесно такой срок, и оправил ответчика, велев выдать ему правую бессудную грамоту. При такой простоте делопроизводства едва ли могли точно обозначится пределы ведомства думы и ее деловые отношения к князю и другим учреждениям. Она была высшим правительственным местом по делам дворцового хозяйства, высшим судебным учреждением, советом князя по всем делам, которые не могли быть решены низшими учреждениями и восходили к князю. Но по сохранившимся памятникам трудно разобрать, насколько точно было определено, какие дела должны восходить к князю, какие он решал один и какие с боярами. Видно только, что одни дела он поручал решать своим боярам, одному или двоим, другие решал сам в присутствии одного, двух или более бояр, a при решении третьих вовсе не заметно присутствия бояр. В делах важных или касавшихся церкви в думу призывали церковных иерархов. Но при вел. кн. Димитрий Донском самые важные вопросы церковного устройства и управления решались иногда без участия духовных властей. По смерти митрополита Алексия архимандрит Митяй объявил себя кандидатом на митрополию только «по совету великого князя и бояр его». Когда Митяй, ссылаясь на церковные правила, предложил, чтобы его рукоположили в сан митрополита русские епископы независимо от патриарха цареградского, великий князь и бояре «восхотеша тако быти». Переворот в церковном порядке был решен князем и боярами; лотом уже созваны были русские епископы, чтобы посвятить Митяя. Сохранилось сказание о ростовском епископе XIV в. Иакове, которое дает почувствовать неопределенность правительственных отношений в удельное время. Ростовский князь с советом бояр судил женщину, захваченную на месте преступления, и осудил ее на смерть. Дело, по-видимому, семейное, касалось и церковного суда. Неизвестно, присутствовал ли епископ в думе при его решении. Осужденная обратилась к владыке с мольбой о помиловании, и он разрешил ее от казни. Князь и бояре рассердились на владыку за отмену их приговора, подняли на него город и выгнали его из Ростова . Приговоры думы по текущим делам излагались в грамотах, которыми разрешались спорные дела, утверждались за лицами и обществами приобретенные права, жаловались им льготы или устанавливались их обязанности к правительству.
ГЛАВА VII. МОСКОВСКАЯ БОЯРСКАЯ ДУМА УЖЕ В XV В., С ОБРАЗОВАНИЕМ В МОСКВЕ БОЛЕЕ ПЛОТНОГО БОЯРСТВА, СТАНОВИЛАСЬ ДВОРЦОВЫМ СОВЕТОМ ПО НЕ ДВОРЦОВЫМ ДЕЛАМ
Боярский совет, как проводник централизации в удельном управлении. Сосредоточение состава удельной думы. Признаки обособления состава московской думы от областного управления. Приказы и канцелярия думы. Превращение московской думы в совет дворцовых сановников по не дворцовым делам. Образование думного класса ъ Москве к половине XV в. Влияние этого на характер и деятельность московской думы.
Трудно определить, шло ли развитие думы в северных княжествах удельного времени дальше второго из указанных моментов. Только в княжестве Московском заметны признаки значительных дальнейших успехов в ее устройстве и политическом значении, достигнутых прежде, чем исчезли немосковские уделы.
Оставаясь в ежедневной деятельности советом по экстренным делам дворцового управления, который составлялся то из тех, то из других дворцовых сановников, смотря по свойству восходивших к князю дел, дума и в других княжествах могла во многом изменить первоначальный порядок удельной администрации. Прежде всего можно заметить, что ее деятельность начинала точнее определять отношения центрального правительства к областному управлению, ослабляя удельную локализацию последнего. В ведомств» областного управителя по самому значению кормленщика входили текущие доходные дела: наместник и волостель ведали и судили обывателей и доходы с них брали по наказному списку, как выражаются ввозные грамоты на кормления XV в. Потому дела новые, не дававшие указного дохода, вопросы законодательного свойства стояли вне компетенции областной администрации. Важнейшими из них были дела по землевладению. В истории восточной Руси ХІV и XV века были временем устройства нового порядка поземельных отношений; на этих отношениях держался общественный и политический строй княжества удельного времени. Поземельные дела идут из уезда в центральные учреждения и обратно мимо областных властей, или последние в таких делах служат только вспомогательными орудиями органов центрального правительства. По актам этого рода мы более всего и знаем о правительственной деятельности думы того времени: купчие, межевые, жалованные и тому подобные грамоты исходят от самого князя с его советом или ими утверждаются. В делах о разъезде, размежевании опорных земель, землевладельцы били челом князю дать им разъезжиков, которые, как впоследствии писцы, переписывавшие земли в книги сошные, оброчные и другие, разбирали при этом и поземельные тяжбы, докладывая о них для окончательного решения самому князю или одному из бояр при его дворе помимо областных управителей. Один фамильный акт кашинских дворян Бедовых начала XVI в. указывает, как действовало центральное правительство при устройстве поземельных отношений в удельном княжестве. В 1511 г. дмитровский князь Юрий Иванович послал своего боярина кн. Давида Даниловича в отчину свою в Кашин «для смотрения сед». Предпринят был в уезде большой «земляной развод» или разъезд, и для него учреждена целая межевая комиссия, во главе которой стал боярин, a товарищем к нему назначен кашинский разъезжик Бедов; кашинским наместникам и тиунам велено их слушать и почитать, a двоим детям боярским быть докладчиками у обоих уполномоченных. Так как при межевании предвиделось много поземельных тяжеб, которые должна была разобрать комиссия, то половина «присуда», судебных пошлин от этих дел, назначена боярину, четверть его товарищу, a остальная четверть докладчикам с тиунами и другими чиновниками кашинских наместников . В удельное время не заметно контроля центрального правительства над областными правителями по делам кормления, и в этой сфере администрации они не похожи на орудия центральной власти, ведали дела больше на себя, чем на князя. Но чрезвычайные дела по устройству землевладения, которые ведал сам князь с боярскою думой, давали много случаев пользоваться областным управлением, если не как прямым и постоянным органом, то как временным пособием централизации. Вслед за новыми поземельными делами, не входившими в ведомство областных правителей, к центральному правительству отошли путем доклада и некоторые дела старые, связанные с землевладением и прежде вершившиеся в уезде. Вслед за судом над землевладельцами, которых привилегия подчиняла прямо юрисдикции князя или его боярина введенного, к этой юрисдикции отошло вершение важнейших поземельных тяжеб непривилегированных лиц, как и решение дел о холопстве, возникавших в административных округах, управители которых держали кормления «без боярского суда». В XIV-XV в. князья, освобождая монастырских крестьян от подсудности наместникам и волостелям во всех делах кроме душегубства, просто замечают в грамотах, что тех крестьян судит игумен; иногда они прибавляют оговорку, что какого суда игумен не захочет судить, он должен послать людей к князю, который их рассудит. По Судебнику 1497 г. за областными правителями «с боярским судом» оставалось право судить без доклада татей, душегубцев и всяких лихих людей; другие областные судьи не могли судить таких дел без доклада. По грамоте 1498 г. в Волоцком княжестве крестьян привилегированного монастыря наместник князя так же не судил ни в чем кроме душегубства, a судил их игумен; но в делах о разбое и татьбе с поличным для него обязателен был доклад князю или его боярину введенному . Так благодаря тому, что устройство землевладения стало главным предметом устроительной деятельности думы, именно развитие поземельных отношений прежде всего выводило слишком локализованную областную администрацию из ее удельного обособления: согласно со всем отроем тогдашнего княжества землевладение стало первым проводником и административной централизации.
Содействуя централизации управления, боярская дума по своему удельному складу должна была сама становиться в иных случаях более сосредоточенной. В ежедневном правительственном обиходе боярский совет составлялся из бояр, которых наиболее касалось то или другое экстренное дело. Но в исключительных случаях, касавшихся всех одинаково, в вопросах, стоявших выше каждого отдельного ведомства, князь должен был призывать к себе на совет всех наличных советников. Такие случаи чаще всего вызывались внешнею политикой князя, взаимными княжескими отношениями и столкновениями. Политический характер бояр-советников делал для князя необходимыми в этих случаях такие большие советы. Теперь, как и в старой киевской Руси, боярин был не подданный, a вольный сотрудник князя, служивший ему по ряду, уговору. В делах, требовавших содействия всех бояр, решение, принятое «всех общею думою», имело значение кругового обязательства со стороны бояр дружно помогать князю в предпринятом с их согласия деле. Такие большие советы можно видеть в тех совещаниях князя с боярами при исключительных обстоятельствах, о которых изредка рассказывает летопись XIV и XV веков: только о таких исключительных совещаниях она и рассказывает, умалчивая об обычном ходе управления при княжеских дворах. Летописный рассказ о последнем совете нижегородского князя с своими боярами в 1390 г. наглядно изображает такое значение думы князя со всеми боярами. Когда великий князь московский Василий, выхлопотав себе в Орде Нижегородское княжество, послал в Нижний бояр с послом татарским, нижегородский князь Борис созвал своих бояр и молил их «с плачем и со слезами», говоря: «господа и братья, бояре и друзья! попомните свое крестное целование ко мне и нашу к вам любовь». Старейший боярин Румянец, тайный сторонник Москвы, уверял Бориса в единомыслии всех бояр с своим князем и посоветовал ему впустит московских послов в город, сказав: «что они могут сделать? мы все за, тебя». Когда посланцы Василия, вступив в город, велели звонить в колокола, Борис опять обратился к своим боярам, прося их не выдавать его врагам. На этот раз тот же Румянец отвечал ему за всех своих товарищей: «не надейся на нас, господин князь! теперь мы не твои и не за тебя, a на тебя» .
Оба процесса, и определение отношений правительственного центра к области, и сосредоточение состава думы, в Москве шли дальше, чем в других княжествах. Во-первых, здесь дума стала более замкнутым советом. И на удельном севере заметны некоторые следы того, что мы видели в думе киевских и галицких князей, как и в литовской раде. На обычных заседаниях последней большинство членов, как они обозначаются в актах XV-XVI в., состояло из сановников двух разрядов: одни были областные управители, воеводы, наместники, старосты; другие с этими должностями соединяли придворные должности канцлера, маршалка дворного, маршалка земского, подчашего и др. Нечто подобное встречаем в Московском и других княжествах XIV-XV в. В 1572 г. думный дворянин Олферев писал про одного из своих предков, служившего около половины XV в. у верейского князя, что он был у этого князя дворецким, «а было за ним княжего жалованья Белоозеро да Верея и иные жалованья». Ближайший смысл этих слов Олферева тот, что его предок правил городами, оставаясь боярином введенным, дворецким. Так по-видимому надобно понимать и известия о служилых людях XIV и XV в., которые были «боярами введенными и горододержавцами» . В 1420 г. наместником великого князя московского в Новгороде был кн. Федор Патрикеевич, сын выезжего из Литвы Гедиминовича и родоначальник князей Хованских; в то же время кн. Федор оставался чашником великого князя. Другой пришлец из Литвы, пан Судимонт является у великого князя Ивана III боярином введенным и наместником в Костроме, потом во Владимире, так что и об нем можно сказать: «был он боярин введенный и горододержавец, a было за ним княжего жалованья Кострома да Владимир». Так областные управители удерживали придворные звания; с другой стороны, бояре, действовавшие при дворе, носили иногда звания областных правителей. Известно, что московские думные люди, назначавшиеся для переговоров с иностранными послами в XV и XVI в., писались в дипломатических бумагах наместниками московским, новгородским, коломенским и т.п. По-видимому эти звания уже при Иване III были только почетными титулами. Из грамоты Ивана III пану Судимонту видно, что иногда этот наместник, правя Костромой, приезжал в Москву; вероятно, он появлялся тогда и в боярском совете, как боярин. Собираясь на Новгород в 1471 г., Иван III сначала посоветовался с митрополитом, с своею матерью и «сущими у него боярами», а потом «розосла по всю братию свою и по все епископы земли своея и по князи и по бояре свои и по воеводы». Этому многолюдному собранию сановников, вызванных из областей, великий князь явил свою мысль идти на Новгород и предложил на обсуждение вопрос: идти ли летом, или дождаться зимнего пути? Однако можно заметить, что призыв в думу областных управителей плохо прививался в Москве и прекратился, не сделавшись обычаем. Намек на это встречаем уже в летописи начала XV в., в рассказе о размирье вел. кн. Василия Димитриевича с тестем Витовтом (1406-1408 г.). Когда Эдигей, подстрекая зятя на тестя, прислал в Москву с предложением своей помощи, Василий собрал своих думцев, князей и бояр, и «поведа им таковая словеса». Думцы с радостью приняли татарское предложение. Этими думцами были «юные» бояре, которые, по словам летописца, тогда советовали обо всем, радуясь размирию и кровопролитию, a князь слушал их и не выступал из их думы. Но опытные старики в Москве не одобряли такой политики, говорили: «не добра дума бояр наших, что Татар приводят к себе на помощь». И в известном письме Эдигея великому князю дается совет не слушать молодых, a собрать старых бояр и с ними думать добрую думу. Причиной такого господства молодых бояр было то, что на ту пору не случилось в Москве старых. Всего вероятнее объясняется их отсутствие тем, что они сидели наместниками по городам или стояли с полками на границах. Если это было так, то в рассказе летописи вскрываются и желание московского общества, чтобы в важных делах князь призывал в думу всех бояр, даже правивших областями, и привычка князей московских думать только с теми советниками, какие были под рукой. Иван III в грамоте своей запрещает Судимонту ездить в Москву из Костромы без предварительной «обсылки». После бояре, правя областями, иногда сохраняли придворные должностные звания, но не появлялись в думе, пока сидели на своих областных кормлениях .
Так в Москве дума по своему личному составу обособилась от областной администрации в то самое время, когда последняя стала подвергаться более деятельному контролю со стороны центрального правительства. Между боярским советом 5и боярином-наместником стал московский приказ, и мы не видим в Москве явлений, какие бывали в Литве, где в числе трех членов рады, из которой в 1494 г. вышла одна грамота на имя смоленского наместника, присутствовал на заседании этот самый наместник. С другой стороны, если в других княжествах только исключительные случаи внешней политики выводили боярскую думу из ее обычного тесного состава, то в Москве она превращалась в постоянный совет всех наличных бояр благодаря последовательному развитию внутреннего управления. Дума ведала все новые, чрезвычайные дела; но по мере того как последние, повторяясь, становились обычными явлениями, они отходили в состав отдельных центральных ведомств, старых или особо для них учреждавшихся. Центральные ведомства формировались, так сказать, из тех административных осадков, какие постепенно отлагались от законодательной деятельности думы по чрезвычайным делам, входя в порядок текущего делопроизводства. Так складывались дворцовые ведомства удельного времени. Вслед за первоначальными дворцовыми ведомствами тем же самым путем шло образование позднейших московских приказов. Таким ходом дела объясняются некоторые особенности в системе московского центрального управления, которые на первый взгляд кажутся странными. Впоследствии, не смотря на чрезвычайное усложнение своих занятий, боярская дума не обнаруживала наклонности распасться на отделения, постоянные департаменты, и не смотря на развитие канцелярского делопроизводства в нескольких десятках подчиненных ей приказов, одна не имела особой канцелярии. С другой стороны, самые важные из этих приказов по своим ведомствам, Рязрядный, Поместный и Посольский, почти до 1670-х годов управлялись не людьми высших чинов, не боярами, окольничими или думными дворянами, как другие приказы, a только дьяками (за исключением немногих случаев, в том числе когда первые дьяки этих приказов возводились в звание окольничих иди думных дворян). Эта видимая несообразность объясняется тем, что обыкновенно первые дьяки этих приказов были и думными дьяками, государственными секретарями. Приказы эти именно потому, что были важнее других, долго не обособлялись в самостоятельные ведомства, министерства, a служили только отделениями канцелярии государственного совета, секретари которых были непосредственными докладчиками и секретарями думы. Вот почему, ведая «всякие воинские дела», дьяк Разряда был в то же время ближайшим делопроизводителем думы: он приказывал рассылать думным людям повестки о чрезвычайных ее заседаниях и передавал другим приказам касавшиеся их распоряжения боярского совета вовсе не военного свойства.
История Посольского приказа наглядно указывает на ход образования таких отделений думской канцелярии. Не смотря на многостороннее развитие дипломатических сношений московского двора со времени Ивана III, долго не заметно особого заведовавшего ими учреждения: их вел непосредственно сам государь с думой. В 1565 г. построено было особое здание для этого учреждения на том месте в Кремле, где его находим и в XVII в. Это учреждение зовется в актах Посольной палатой, Посольской избой или Посольским приказом. Но оно остается очень близким к государю учреждением, как бы его собственной канцелярией по иностранным делам: выезжая из Москвы, царь берет с собой его иди скорее его отделение вместе с управлявшим им дьяком A. Щелкаловым . Из описи царского архива времени Грозного и из посольских книг его отца и деда видно, что при московском дворе еще до Ивана III накопился значительный запас дипломатических бумаг, потом все более увеличивавшийся; эти бумаги хранились в ящиках, которые по роду дел назывались «немецким», «волошским», или обозначались именами дьяков, при которых велись дела. Уже при деде Грозного в конце XV в. дипломатические документы передавались казначею для хранения в его приказе вместе со воякой домовою казною государя. С этим в связи надобно поставить и то, что в конце XV и во весь почти XVI век дипломатические поручения очень часто возлагались на казначеев; трудно только решить, что здесь было причиной и что следствием, бывал ли казначей дипломатом, потому что хранил дипломатические дела в своем приказе, или наоборот. Другим важным дельцом по дипломатическим делам является в XVI в. печатник. Этим объясняется тесная административная связь двух столь различных учреждений, как Казенный Двор и ведомство иностранных дел: казначей в XVI в. бывал в то же время и печатником, a думный дьяк А. Щелкалов, правя Посольским приказом, занимал должность казначея. Первоначально приказ казначея служил архивом и канцелярией думы по иностранным делам, a потом, при осложнении дипломатических сношений, для них образовали особое отделение думской канцелярии, при чем однако не перенесли всех дипломатических дел из Казенного приказа в новое учреждение и потому иногда поручали посольскому дьяку управление и Казенным приказом . Посольский приказ подобно Разрядному и Поместному вел дела, не входившие в первоначальный состав дворцового управления удельного времени. Их ведал сам князь с своею думой, a канцелярское их производство в первое время распределяли, как могли, по наличным дворцовым ведомствам. Но когда последним становилось трудно справляться с ними, для них создавались сперва только отделения думской канцелярии под управлением дьяков, a потом, когда такие дела переставали быть исключительными, экстренными, отделения эти превращались в особые ведомства с боярами и окольничими во главе и с более широкою компетенцией. Подобным образом, вероятно, складывались и некоторые другие новые приказы в XV-ХVІІ веках, например Холопий, Казанский.
Может показаться, что этот процесс был только повторением или продолжением того, которым образовались и первоначальные дворцовые ведомства дворецкого, казначея, конюшего и т. д. Но теперь этот процесс совершался над делами далеко не прежнего дворцового характера, и возникновением новых приказов обозначился новый политический момент в истории боярской думы. Его трудно определить хронологически; но можно предполагать, что он имел место в истории только московского управления: другие княжества по-видимому исчезали, не дожив до него. Дума удельного времени была советом управителей, ведавших текущие дела дворцового хозяйства, но советом по вопросам управления, выходившим из ряда текущих. Такие вопросы впрочем были более или менее связаны с дворцовым хозяйством в его удельном объеме. Но пока эти экстренные дела, становясь обычными, укладывались в существующие дворцовые ведомства, в управлении вместе с успехами московского объединения Руси накоплялись задачи, выходившие далеко за пределы дворцовой администрации. Они сначала задавали ряд новых отправлений, лишних работ старым правительственным местам, a потом вызывали ряд новых правительственных учреждений. Вместе с тем боярская дума становилась советом дворцовых сановников по недворцовым делам. С этой минуты должен был измениться ее удельный склад. Прежде она составлялась обыкновенно или преимущественно из управителей ведомств, которых касалось дело, подлежавшее обсуждению; теперь этому обсуждению большею частию подлежали дела, не касавшиеся ни одного из них или касавшиеся всех одинаково. Думаем, что с этой минуты стали входить в обычай собрания всех наличных советников независимо от специального ведомства каждого, вытесняя постепенно прежние обычные собрания то тех, то других из них. Значит, в Москве последовательный рост администрации сделал обычным порядком то, что прежде было исключительным случаем как здесь, так и в других княжествах. В памятниках деятельности московского центрального правительства такой порядок открывается уже в XVI в., не раньше; но едва ли ошибемся, если отнесем его завязку еще ко временам до княжения Ивана III. С одной стороны, в Москве чаще, чем при других дворах, повторялись исключительные случаи, заставлявшие князя думать со всеми его наличными думцами, благодаря разностороннему развитию ее внешних сношений и столкновений, вообще благодаря более широкому поприщу деятельности, на какое она выступила уже в XIV веке. С другой стороны, внешние успехи Москвы должны были рано осложнить ее внутреннее управление настолько, чтобы вывести центральное правительство из тесного круга дворцового хозяйства. Так уже в летописном рассказе о событиях княжения Ивана III открываются следы такого устройства службы многочисленного служилого класса и служилого землевладения по месту службы, что если не самые приказы Разрядный и Поместный, то дела, которыми они потом заведовали, должны были завязаться раньше этого княжения.
Так московская боярская дума, строясь на одинаковых основаниях с боярскими советами других княжеств, еще в удельное время вышла непохожей на них во многом. Она отличалась от них и количеством думных людей, и более ранним выходом из тесного круга дворцового хозяйства, и более раннею выработкой постоянной формы; думаем, что она отличалась от других и общественным характером своих членов. Если припомним общественное положение и служебные нравы тогдашних бояр, их бродячесть, недостаток прочных связей между собою и с местными обществами, привычку служит князьям по личному временному договору, то поймем, что люди, которым князь поручал высшее управление своею вотчиной, были для него собственно чужие, сторонние люди, его случайные гости или, точнее, наемные сотрудники. Вся совокупность этих людей, рассеянных по княжествам, составляла слой, отличавшийся от остального общества богатством, влиянием, родом деятельности, может быть, даже понятиями; но при каждом дворе это был не общественный класс, a изменчивый круг одиноких лиц, случайно встретившихся друг с другом. Такое положение думного боярства было отражением общего состояния Руси, создавшего те великие и удельные княжества, по которым служили бояре. Тогда все здесь дробилось, обособлялось. Складывался великорусский народ; но он оставался пока единицей этнографической и церковной, не став еще целым ни экономическим, ни политическим. Только в Москве обстоятельства начали соединять эти одинокие лица в нечто целое, в плотный общественный класс. Уже в XIV в. московская служба представляла выгоды, каких боярин не находил при других дворах: отсюда и усиленный прилив служилых людей в Москву, и сравнительно меньшая наклонность московских бояр переезжать к другим князьям. Уже около половины XV в. московское боярство по происхождению своему представляло собою всю Русскую землю, состояло из многочисленных фамилий, родоначальники которых сошлись в Москву чуть не из всех углов Руси, даже из таких, где тогда еще слабо пахло Русью . Это сообщало здешнему боярству большую устойчивость, его положению и отношениям большую определенность. Выгоды московской службы росли вместе с политическими успехами Москвы: отсюда дружное содействие, какое московский великий князь XIV века находил в своих и иногда даже в чужих боярах. Это приучало московских бояр действовать в одном направлении, воспитывало в них твердые политические привычки и сочувствия, политическое предание. Из событий ХІV в., в которых они играли такую деятельную роль, они должны были вынести и больше сословной сплоченности, и больше политической выправки сравнительно с своей братией других княжеств; надобно думать, что они крепче последней привязывались к месту своего служения и нитями экономическими благодаря более успешному развитию боярского землевладения в Московском княжестве. Теснее связанные между собою и с князем, московские бояре переставали быть случайными товарищами по службе, подвижными правительственными наемниками. Все это должно было отразиться на значении московского боярина, как советника княжеского. В думе с князем он был нужен последнему не столько как прикащик, заведующий известною частью дворцового хозяйства, или как приезжий вольный наемник, которого надобно было связать словом в пользу известного предприятия: здесь он был важен для князя больше как хранитель местной политической пошлины, как старый и верный отцовский слуга, радевший княжескому дому и его отчине, связанный с ними одинаковыми постоянными интересами. Отсюда большое политическое влияние, с каким является московское боярство при своем князе в событиях XIV и XV в. Князь того времени едва ли мог еще сказать своим боярам, что говорил потом отец Грозного своим: «мы вам государи прирожденные, a вы наши извечные бояре». Но московский князь XIV в. говорил им: «вы звались у меня не боярами, a князьями земли моей». Современник биограф, вложивший эти слова в уста умиравшего великого князя Димитрия Донского, заставляет его сказать своим детям: «бояр своих любите, без воли их ничего не делайте»; a дядя Донского великий князь Семен в своей духовной дает завет братьям: «слушали бы есте отца нашего владыки Олексея, такоже старых бояр, кто хотел отцу нашему добра и нам». Согласно с заветом отца сын Донского давал своим боярам такое широкое и деятельное участие в управлении, что московская политика при вел. князе Василии Димитриевиче представлялась обществу прямо делом его бояр.
Так, когда московская боярская дума начала выступать из тесной сферы дворцового хозяйственного управления, и московский боярин из дворцового прикащика князя стал превращаться в государственного советника, приближавшегося по своему значению к тому, что потом разумели при московском дворе под этим словом. Вместе с тем стал изменяться и характер всего управления, a за ним и характер самой правительственной среды. Удельный князь правил собственно посредством лиц, случайных, слабо связанных и с ним, и между собою; московский князь еще прежде, чем стал во главе объединенной северо-восточной Руси, правил уже посредством довольно плотного класса.
Это был факт новый, может быть, первый, которым обозначился выход верхневолжской Руси из состояния удельного дробления. Потому он раньше и заметнее чем где-либо обнаружился в княжестве, которое положило конец этому состоянию. Он сообщил московской думе характер, отличавший ее от боярского совета как в старой киевской Руси, так и в северных удельных княжествах. Бояре были вольные слуги, служившие тому или другому князю по вольному уговору. Князь должен был обдумывать дела сообща с ними, чтобы заручиться их содействием в задуманном предприятии. Так было в удельное время; так же было и в старой киевской Руси в период очередного княжеского владения. Но при сходстве политических побуждений, вызывавших такие советы в то и другое время, была разница в характере их деятельности и в отношении советников к обществу. Подвижные князья прежнего времени с своими дружинами были связующим элементом для общества среди городовых волостей, на которые распадалась киевская Русь: не привязываясь прочно к почве, князья скользили по поверхности этих земских миров, противодействуя их местному обособлению, вытягивая из них своих слуг и сотрудников. Теперь в верхневолжской Руси, напротив, князья с своими дворами были силой, разъединявшей общество: они крепко ухватились каждый за свою вотчину, и мимо них шло народное движение, увлекавшее все классы, которые не хотели знать политических перегородок, какие ставил удельный порядок княжеского владения. Вся внутренняя политика князей теперь состояла в том, чтобы остановить это народное движение, задержать текучие силы в своем княжестве административными и хозяйственными плотинами, усадить на месте. Служилые люди были также захвачены этим потоком, и правительственное искусство князя состояло теперь в том, чтобы поймать и удержать при себе служилого человека, как прежде оно состояло в уменье вырвать его из местного общества и увлечь за собой. Лучшим средством удержать при себе вольных слуг было для князя развитие служилого боярского землевладения: чрез него не только сам слуга привязывался к княжеству, но и становился орудием привязи для низшего населения. Потому князь щедро наделял своего боярина поземельными льготами с тем, чтоб он привлекал на свою землю и удерживал на ней вольных поселенцев. Этим общим экономическим интересом обеих сторон сменился прежний политический. Совет с боярином оставался и теперь необходим для князя: но он надобился теперь чаще по другим делам. Борьба за столы, за старшинство или очередь сменилась борьбою за земли, за рабочие тяглые руки. Поэтому не было случайностью и свойство исторических памятников удельного времени, по которым мы узнаем деятельность боярской думы не с той стороны, с какой изображает ее древняя летопись. Думу XI-XII в. мы встречаем преимущественно в летописном рассказе о важных, торжественных минутах, когда для князя решался вопрос власти, чести, даже иногда жизни, a деятельность удельной думы открывается преимущественно из мелких ежедневных случаев управления, по актам поземельным, жалованным, купчим, межевым и т. п.
По-видимому в удельное время положение боярина, как и его значение, осталось прежнее. Прежде он вместе с князем бродил по земле среди населения, разбивавшегося на замкнутые политически областные миры; теперь он бродил вместе с населением среди князей, стремившихся замкнуться в удельные гнезда. Прежде значение боярина выражалось в словах к князю: «ты это без нас задумал, так не идем с тобой». Теперь бояре могли сказать князю: «ты без нас думаешь, так не хотим сидеть с тобой в твоем уделе». Но характер политической деятельности думы значительно изменился. Прежде она устрояла преимущественно внешние дела князя, его отношения к другим князьям, к волосным городам, к внешним врагам или союзникам. Теперь она преимущественно устрояла домашние хозяйственные дела князя, управление вотчиной, отношение к обывателям. Среди этой перехожей деятельности при неподвижных князьях выгоды службы потянули боярство к одному из них, и под рукой этого князя оно стало могущественным орудием политического объединения Русской земли. С превращением московского удела в государство Русской земли и удельная работа думы превратилась в земское строение. Но теперь изменилось и положение боярина. Эту перемену он мог обозначить словами: «теперь уйти стало некуда, так надобно подумать, как нам сидеть с своим государем». Благодаря такой перемене московская боярская дума вынесла из удельного времени две задачи, важные для дальнейшей судьбы представляемого ею класса: она должна была строить объединявшуюся землю вместе с государем и устроить отношения своего класса к этому государю.
ГЛАВА VIII. В НОВГОРОДЕ И ПСКОВЕ XIII-XV В. БОЯРСКАЯ ДУМА ПРИ КНЯЗЕ ПРЕВРАТИЛАСЬ В ИСПОЛНИТЕЛЬНЫЙ И РАСПОРЯДИТЕЛЬНЫЙ СОВЕТ ВЫБОРНЫХ ГОРОДСКИХ СТАРШИН ПРИ ВЕЧЕ
Происхождение боярства в вольных городах удельного времени. Политическое значение этого боярства. Его значение экономическое. Участие бояр в управлении. Происхождение и состав господы. Удаление из нее княжих бояр и купецких старост. Число членов и место заседаний. Отношение господы к князю. Ее правительственная деятельность и отношение к вечу.
Изучив устройство и деятельность боярской думы при князе удельных веков, коснемся мимоходом учреждения, которое соответствовало ей по своему правительственному значению, но развивалось при других обстоятельствах и из других общественных элементов. Это учреждение складывалось и действовало в те же удельные века, но погибло прежде, чем в московской Руси исчезли последние уделы. Мы говорим о боярском совете в вольных городах Новгороде и Пскове. Мы остановимся на этом местном явлении лишь для того, чтобы видеть, какова была дальнейшая политическая судьба древних «старцев градских» там, где они уцелели при установлении нового порядка князьями киевской Руси и даже пережили этот порядок, сгубивший или принизивший их собратьев в других волостных городах. И в вольных городах люди местного правительственного класса обозначались одинаковым социальным термином с советниками князей удельного времени, назывались боярами. В основе различных значений, какие имело слово боярин на древнерусском языке, оставалась та мысль, что это «княж муж», служилый человек, ближайший сотрудник и советник князя, пользующийся за то известными преимуществами. Древнейшие памятники нашей письменности, ни оригинальные, ни переводные, не указывают в этом термине другого более раннего или более общего значения: не видно, например, чтобы этим званием отличались все вообще знатные люди независимо от того, приобреталась ли эта знатность службой, правительственною деятельностию, или другим путем. Отсюда возникает вопрос, как образовалось боярство в Новгороде и Пскове, где политическое положение людей этого звания определялось не княжескою службой, где князья были сторонней, пришлой и постоянно менявшеюся силой, приходили туда с своими особыми боярами и не входили с ними органически в жизнь местного общества, заботливо устраняемые от того самим местным боярством. Различные решения этого вопроса строятся на той мысли, что боярство родилось на Руси не с княжескою властью, что и до князей, и долго при них у нас существовали в старинных волостных городах местные бояре, не принадлежавшие к «княжим мужам», к служилой дружине; этих неслужилых бояр в отличие от княжих принято называть земскими, Это, по мнению исследователей, влиятельные и богатые граждане-землевладельцы, члены знаменитых фамилий, составлявших коренное, старшее население городов, высшие представители земщины и т.п. Но кроме Новгорода и Пскова древние памятники нашей истории нигде не знают подобного боярства. Там, где древние летописи говорят о местных боярах, они ни одною чертой не намекают на такой земский их характер: это обыкновенные служилые бояре, плотнее других усевшиеся в известной волости или княжестве среди общего кочеванья князей и их слуг, но остававшиеся теми же княжими боярами. Напротив, неслужилых влиятельных людей, имевших значение в том или другом местном обществе кроме Новгорода и Пскова, ни летописи, ни другие памятники нашей древней истории не называют ни земскими боярами, ни просто боярами. Самое выражение земские бояре не было чуждо языку древней Руси; но оно становится известно довольно поздно и означает явления, вовсе непохожие на то земское боярство, о котором идет речь. Боярам, которые не были зачислены в опричнину и остались во главе управления земщиной, Московским государством, царь Иван Грозный, по словам летописи, «велел быть в земских». В договорных грамотах Новгорода и Пскова с ливонскими Немцами XV в. земскими боярами называются посылавшиеся для переговоров рыцари, сановники Ордена, в отличие от бургомистров и ратманов, приезжавших уполномоченными от ливонских городов. Но из этого термина, передававшего понятие о немецких Landesherren, нельзя заключать о существовании на Руси класса, специально им обозначавшегося, как из того, что те же рыцари назывались у нас «слугами Божиими» и «Божиими дворянами», нельзя заключать о существовании на Руси класса, носившего такие названия. Земский боярин термин, искусственно составленный, a не взятый из живого общественного словаря, и псковской летописец XV в., хорошо знакомый с неслужилым боярством своего города, однако плохо понимает это выражение: одного из дерптских послов, названного земским боярином в заключенном ими с Псковом договоре 1474 г., этот летописец зовет то «боярином земным», то просто «Иваном земским» без титула боярина. Это потому, что и бояре вольных городов, не принадлежавшие к княжим служилым людям, однако не назывались земскими боярами, a мелкие новгородские и псковские землевладельцы, известные под названием земцев, ни в одном памятнике не причисляются к местному боярству. Но если бояре вольных городов, не входившие в состав княжеской дружины, не являются с названием земских, то местное боярство других областей Руси, в котором находят признаки земского характера, оказывается обыкновенною княжеской дружиной. Как на образчик такого боярства, подобного новгородскому, обыкновенно указывают на бояр ростовских, поднявших известную шумную борьбу по смерти кн. Андрея Боголюбского против его младших братьев. Но во-первых, современный местный летописец выводит двигателями этой борьбы не ростовских городских бояр, a «ростовцев и бояр», всюду в своем рассказе строго отличая последних от горожан Ростова и Суздаля и иногда противополагая их этим горожанам, как членов княжеской дружины. Во-вторых, одно случайно уцелевшее известие показывает, что так называемые земские ростовские бояре не только были обыкновенными княжескими дружинниками, но не все принадлежали к местному земству и по происхождению, не все были из туземцев. Вместе с этими боярами действовал против братьев Андрея и воевода последнего, являющийся во время борьбы на службе у рязанских князей, некто Борис Жидиславич. Нашелся памятник, из которого узнаем, что этот Борис был внук Сдавяты, служившего великому князю киевскому Святополку и известного по летописи участием в избиении Половцев в Переяславле по поручению Мономаха в 1095 году. Там, в южном Переяславле, жила сестра Бориса, игуменья основанного их дедом монастыря; там, вероятно, служил Мономаху отец их Жидислав Славятинич и оттуда, может быть, пришел на суздальский север служит сыну или внуку Мономаха Борис Жидиславич .
Тот класс общества, который назывался в древней Руси боярами, был везде служилым по происхождению и значению, создан был княжескою властью и действовал, как ее правительственное орудие. Такое же служилое происхождение имело и боярство вольных городов; только здесь оно складывалось несколько иначе, чем в других областях древней Руси, и со временем утратило служилый характер, перестав быть правительственным орудием князя.
Мысль о земских, докняжеских или некняжеских боярах есть предположение, не поддерживаемое историческими свидетельствами, в котором притом нет никакой научной нужды. При киевских князьях долго сохранялись следы общественного порядка, который задолго до них начал устанавливаться по большим городам Руси. По этим следам можно разглядеть тот класс, который руководил этим порядком. То было вооруженное купечество, составившееся из туземных и пришлых заморских элементов. Из его среды выходила городовая старшина, правившая городовыми волостями, эти тысяцкие, сотские, старосты и другие власти. Остатки этой военно-правительственной городовой старшины являются, как мы видели, еще влиятельною силой при киевском князе X века под именем «градских старцев». Но эти старцы нигде не называются боярами; напротив, древний летописец, указывая на политическую близость их к боярам, ясно отмечает социальное различие между теми и другими, как между классом земским и классом служилым, между старейшинами «людскими» и княжими мужами. Князя вытеснили из управления эту старшину своими слугами, приняв впрочем некоторую часть ее в состав дружины. Остальные люди этого класса являются на городовых вечах под именем «лучших мужей» с политическим влиянием, но без официального правительственного значения.
Так было во всех областях Русской земли. Только в Новгородской волости старая городовая старшина уцелела. Разные обстоятельства помогли этому. Во-первых, здесь дольше чем где-либо продолжался процесс, которым образовались старинные городовые волости на Руси, вооруженное распространение и укрепление границ промышленного округа, тянувшего политически и экономически к главному городу. Новгородцы и при князьях в продолжение многих столетий раздвигали пределы своей волости большею частью собственными средствами, без поддержки со стороны князей, своими «молодцами». Вооруженный торг оставался одним из самых напряженных нервов новгородской жизни, и далекие военно-промышленные походы были обычными в ней явлениями. Это поддерживало и питало сложившийся в местном обществе еще до князей круг влиятельных руководителей этого вооруженного промысла,. тогда как в других областях, с переходом военного управления и вооруженной охраны рынков и торговых путей в руки князей с их дружинами, эти руководители оставались без дела и теряли главное средство влияния на местные общества. Сверх того, вытесненный из управления старый правительственный класс в других волостных городах встретил опасных соперников и в экономической жизни, на внутренних рынках, которыми он руководил прежде. В XII в. становятся заметны успехи частного землевладения на Руси. Князья и их слуги преимущественно старались овладеть этой экономической силой, особенно в приднепровских областях. Таким образом село, откуда торговые дома больших городов снабжались для своих заграничных оборотов, ускользало из их рук: новые землевладельцы ослабляли их промышленное влияние на сельский мир. Служилые вотчинники начали плотными гнездами усаживаться по волостям, служа готовой опорой князьям в их столкновениях с волостными городами, отбивая у высшего городского класса власть и влияние, частью даже внутренние рынки, в то время как Половцы все успешнее отбивали у них рынки заграничные. Новгородская волость не отставала от других в развитии частного землевладения. Но это было, так сказать, землевладение не земледельческое, которое держалось не столько хлебопашеством, сколько разработкой промысловых угодий. Оно требовало особых хозяйственных приемов, непривычных южнорусскому служилому человеку, прежде всего требовало непосредственного руководства знатока-промышленника. Потому на него обратились усилия городских капиталистов; но оно не привлекало к себе князей и их слуг в то время, когда Новгород еще не ставил препятствий приобретению земель в его волости князями и их служилыми людьми. Так в Новгородской земле не завелось гнезда служилых землевладельцев, которые так стесняли влиятельных горожан в других волостях. Князь и его дружина всегда являлись там пришлым элементом, лишь механически входившим в состав местного общества. Это же было одною из причин, почему ни одна княжеская линия не основалась в Новгородской волости. Но всего важнее было то обстоятельство, что в Новгороде прежняя правительственная старшина не была вытеснена из управления. По разным причинам, исчислят которые здесь не место, князья, правившие Новгородом, не могли или не хотели удовлетворять потребностям местного управления одними собственными административными средствами, замещая все должности своими служилыми людьми. Гораздо раньше, чем высшая новгородская администрация стала выборной, она становилась уже туземной по происхождению своего личного состава: князья часто назначали на иные правительственные места местных обывателей, a не людей из своей дружины. В начале XII века туземный элемент по-видимому если уже не преобладал, то был очень значителен в составе новгородского управления. Впоследствии новгородцы в договорах с князьями ставили им условие волостей новгородских «не держати своими мужи, но держати мужи новгородскими». Это условие было лишь закреплением обычая, который завелся задолго до этих договоров. Можно даже заметить, что уже при детях и внуках Ярослава I в Новгороде успел обозначиться известный круг лиц или фамилий, из которого выходили новгородские сановники, еще не будучи или не став окончательно выборными. Сопоставляя уцелевший список новгородских посадников с рассказом древней местной летописи, видим на должности посадника в первой половине XII века ряд туземцев, отцы или деды которых занимали эту должность по назначению князя в XI и в начале XII века. Не будет слишком смелою догадкой мысль, что эта новая правительственная знать была лишь преемницей городовой военной старшины, некогда правившей городом и его областью. Присутствие там этой старшины при первых киевских князьях ощутительно даже по кратким и отрывочным известиям летописи о том, что делалось на северной окраине Русской земли. В X и XI в. эти князья не раз обращались за помощью к новгородским ополчениям; сотские, старосты и другие военачальники, которые водили эти полки на юг, были, как можно думать, все или в большинстве из местных «нарочитых мужей», «славных воев», о которых говорит летопись, описывая события XI века .
Этим важным обстоятельством объясняется и происхождение новгородского боярства. Впоследствии занятие должности посадника, тысяцкого или сотского в Новгороде не сообщало лицу значения служилого княжего человека, потому что эта должность была выборной, поручалась лицу согражданами, a не князем. Но в XI и в начале XII в., когда живее чем потом помнилась еще прежняя социальная близость княжеской дружины к верхнему слою городского населения, назначение влиятельного новгородца князем на правительственную должность, какую в других волостях обыкновенно занимал большой княж муж, сообщало назначенному служилый характер, вводило его в круг княжих мужей, бояр. Два указания, близкие друг к другу по времени, поддерживают такое объяснение дела. В 1118 г. Мономах вызвал к себе в Киев всех нарочитых мужей новгородских. Они являются здесь какими-то представителями своего города. По-видимому это были лица должностные или по крайней мере пользовавшиеся влиянием на местное управление: великий князь для чего-то приводит их к присяге; на некоторых он рассердился за произведенное ими в Новгороде самоуправство; в числе опальных прямо назван один сотский. Рассказывая об этом случае, местная летопись впервые называет нарочитых мужей Новгорода новгородскими боярами. Внук Мономаха Всеволод в данном Новгороду церковном уставе, который по сличении с летописью всего вероятнее можно отнести к 1135 г., упоминает и о сотских в числе своих советников, призванных в думу по этому делу. Князь отличает их от «своих бояр», но в конце устава называет своими мужами: «та вся дела приказах св. Софеи и всему Новуграду, моим мужем десяти соцким». На юге по-видимому уже раньше привыкли смотреть на новгородскую знать, как на княжих мужей, если древнему киевскому летописцу принадлежит известие начальной летописи 1018 г., где эта знать названа боярами .
Если бы в Новгороде утвердилась какая-нибудь постоянная линия княжеского рода, то смотря по направлению, какое приняла бы местная политическая жизнь, новгородское боярство, слившись с княжескою дружиной и резче отделившись от местного земства, вышло бы или соперником строптивых горожан, готовым всегда поддерживать против них своего князя, как в большей части других областей Руси, или соперником и горожан, и князя подобно галицкому боярству, сдерживавшему власть последнего и не допускавшему до власти первых. Но политические отношения в Новгороде сложились несколько иначе. Взаимные споры. и частые смены князей в Новгороде вызывали столкновения его с князьями, побуждая его действовать против одного, чтобы приобрести или удержат у себя другого. При этих столкновениях во главе города естественно становились люди того влиятельного круга, из которого выходили туземные сановники местной администрации. Этот класс стал привычным политическим руководителем местного общества еще прежде, чем должностные члены этого круга начали получать свои полномочия от местного веча, сделались выборными. Новгородцы стали успешно добиваться и этой перемены, как только упала тяжелая рука, их сдерживавшая: вслед за смертью Мономаха в Новгороде появляются выборные посадники, некоторое время впрочем еще чередовавшиеся с назначенными князем. Любопытно, что первый посадник, о вступлении которого в должность местная летопись выражается так, как она потом обыкновенно говорит о выборных посадниках, был сын новгородца, посадничавшего по назначению князя, принадлежал к местному боярскому кругу . Перенесение права замещать высшие правительственные должности в Новгороде на вече, к «сонмищу людскому», на котором не раз являлась решительницей политических вопросов «простая чадь», нисколько не уронило политического значения этого боярского круга, людей которого город привык видеть во главе своего управления; напротив, эта перемена еще более обособила его и сделала необходимым для сограждан. Занятие должности посадника или тысяцкого требовало богатства, влияния, политического навыка и предания, условий, которые соединялись только в этом кругу; зато последний теперь избавился от соперничества княжих бояр на правительственном поприще. С появлением выборной администрации правительственный класс в Новгороде, не смотря на зависимость от демократического веча по выборам, даже как будто становился более прежнего замкнутым и. олигархичным. Народ иногда жестоко расправлялся с неугодным иди провинившимся сановником, мог разграбить его дом, распродать его села и челядь, самого «казнить ранами близ смерти» и даже сбросить с моста в Волхов, «яко разбойника»; но он должен был на место низложенного выбирать другого из того же круга: отняв посадничество у знатного и богатого боярина Михалка Степанича, он передавал должность не менее знатному и богатому боярину Мирошке Нездиничу. Произвол капризного и недоверчивого к знати веча не помешал ей даже завести известную очередь старшинства в занятии выборных должностей, подобную той, какую князья XI и XII в. старались установить между собою в занятии столов, и вече сообразовалось с этой очередью при выборах. Во второй половине XII в. в Новгороде пользовались большим влиянием два боярина, упомянутый выше Михалко и Якун Мирославич, сын того Мирослава, которого можно считать первым выборным новгородским посадником. Оба они неоднократно избираемы были в посадники; Якун даже породнился с князьями и был тестем одного из племянников Андрея Боголюбского. Он был гораздо старше Михалка, был уже избран в посадники в 1137 г., тогда как Михалко в первый раз посадничал в 1180 г. В 1209 г., когда сына Якунова не было в Новгороде, посадничество дали Михалкеву сыну Твердиславу; но как скоро в 1211 г. Якунич воротился в город, Михалкович «по своей воле» уступил ему должность, как старшему, и вече уважило это новгородское боярское отечество, выбрало посадником старшего .
Так создавалось политическое положение новгородского боярства. Это боярство переродилось из древней городской знати, правившей городом еще до князей. Военные дела Новгорода поддерживали местное влияние этой знати при первых князьях; административная служба по назначению князя дала ей звание и значение боярства; боярский авторитет и правительственное влияние помогли ей стать руководительницей местного общества в его столкновениях с князьями и при содействии веча превратить высшую местную администрацию в выборную, a избирательность должностей обеспечила за ней, так сказать, правительственную монополию и теснее прежнего сомкнула ее в местный правительственный класс. Экономическое положение боярства определялось в связи с политическим. Этот класс был руководителем промышленной жизни края еще прежде, чем стал называться боярством; он остался таким руководителем и после, получив это новое значение. В Новгороде были очень крупные землевладельцы . Но не в землевладении заключалась главная экономическая сила здешнего боярства. Представление о богатейшем купце соединилось с мыслью о боярине в северной новгородской былине, которая поет о добром молодце, задавшемся «к купцу, купцу богатому, ко боярину». Но чем более входило это боярство в правительственные дела края, тем меньше могло оно принимать непосредственное участие в купеческих оборотах. Значительная часть его, если не большинство, со временем превратилась в капиталистов, отдававших свои капиталы купцам, по техническому выражению древнерусской торговли, «на торговлю в куны». Новгородская летопись и легенда согласно отмечают такое значение правительственной знати города в местной торговле. Разграбив в 1209 году дом посадника Дмитра Мирошкинича, народ нашел у него долговые «доски», на которых значилось отданного взаймы «без числа», и новгородская толпа как будто даже относилась к этим доскам с большим уважением, чем к остальному имуществу опального посадника: расхитив его сокровища, распродав села и рабов, она не уничтожила досок, a передала их князю. Известное сказание о богатом посаднике Щиле, который занимался тем, что давал многим купцам деньги в лихву, свидетельствует о необыкновенной дешевизне новгородских боярских капиталов. Если легенда хотя в некоторой степени отражает действительное состояние новгородского денежного рынка, по ней можно видеть, в каком изобилии предлагались эти капиталы местной торговле. Посадник собрал «многое множество» имения, взимая роста по 1 деньге в год на новгородский рубль, т.е. всего по ½ % тогда как даже древнерусские церковные поучения, горячо восстававшие против отдачи денег в лихву, считали легким и нравственно-простительным ростом 7 резан на гривну кун или 14 % . Такое употребление торгового капитала ставило в зависимость от боярства массу горожан и надежнее обеспечивало общественное его значение, чем крупные боярские вотчины, населенные обыкновенно челядью и получавшая значение в хозяйстве того края только при помощи того же капитала.
Такое своеобразное положение создало себе новгородское боярство. В других областях Руси боярство или стояло одиноко между князем и городом, иди зависело от князя, соперничая с городом. В Новгороде оно действовало то против князя, опираясь на город, то против города, опираясь на князя. Оно и зависело от местного общества, и господствовало над ним: зависело, как правительственный класс, от него получавший полномочия и перед ним ответственный, господствовало, как класс, державший в своих руках главный рычаг хозяйственной жизни края.
Теперь посмотрим, в каких формах выражалась политическая деятельность этого правительственного класса в Новгороде и в Пскове, который долго входил в состав волости первого, как его пригород, и став вольным городом в XIV веке, устроился по образцу своего старшего брата. В местных летописях и актах XIII-XV веков эти формы являются довольно разнообразными. Во-первых, бояре и выбранные из их среды городские сановники или одни сановники действуют вместе со всеми горожанами, входя в состав городского собрания или даже становясь во главе его. Посадники и «весь Псков» бьют челом уезжавшему князю не покидать княжения; посадник и с ним много «бояр добрых людей» едут послами от Пскова звать другого князя на псковской стол; князь псковской, «сдумавши с посадники и с бояры и со псковичи на вече», посылает гонца к великому князю московскому просить помощи на Немцев. В деле церковном посадники являются на вече вместе с представителем церковной власти и духовенством города: в 1442 г. князь псковской, посадник, псковской наместник митрополита и попы всех трех соборов, «погадавше с псковичи», поставили новую церковь по случаю мора. Но летописи хорошо отличают участие бояр и городских сановников в вечевых совещаниях от правительственных действий тех же бояр и сановников, при которых но присутствовало вече и на которые оно иногда не давало даже особых полномочий. При отъезде из Пскова московского воеводы, которого великий князь в 1463 г. присылал на помощь городу против Немцев, его провожали посадники и «все бояре псковские». Перед смертью новгородского архиепископа Далмата в 1274 г. посадник с «мужи старейшими» спрашивали владыку, кого он благословит на свое место, и когда Далмат назвал кандидатов, из которых город должен был выбрать ему преемника, посадник созвал вече и объявил народу волю владыки. В 1375 г. новгородцы с веча послали великокняжеского наместника, посадника, тысяцкого «и иных многих бояр и добрых муж» просить владыку не оставлять епископии. Когда архиепископ новгородский посещал свою псковскую паству, его в случае доброго согласия между обеими сторонами выезжали встречать, чествовали и дарили от всех концов местный князь, посадники и бояре без особого вечевого приговора о том. Наконец, в иных случаях сановники города действуют одни, без веча и без бояр.
Таковы три формы, в которых проявлялась деятельность высшей администрации вольного города. Легко заметить, что бояре не были постоянными правительственными сотрудниками местного князя и посадников. Такие же дела, при отправлении которых бояре становились рядом с городскими правителями, иногда делались последними и без них. Бояре присоединялись к высшим должностным лицам, когда обстоятельства сообщали делу особенную важность или когда желали придать ему особенно торжественный характер. Так бывало чаще всего в посольствах или при заключении договоров. Но тогда призывались к делу обыкновенно не все или не безразлично какие-нибудь бояре, a специально на тот случай уполномоченные представители от городских концов. Каждый конец в таких случаях выставлял по одному, по два или по три боярина. Так в 1499 г. Псков послал к великому князю Ивану III трех посадников и по три боярина от конца по поводу назначения сына Иванова Василия князем Новгорода и Пскова. Такие бояре иногда действовали и одни без посадников, исполняя поручения веча. Так в 1476 г. Псков посылал своих бояр из всех концов жаловаться великому князю на его «злосердаго» наместника кн. Оболенского. Но подобные поручения возлагались не на одних бояр, a иногда вместе с ними или даже без них и на людей других классов. Так в 1386 г., после неудачной поездки владыки к шедшему на Новгород войной Димитрию Донскому, новгородцы послали к нему с поклоном и челобитьем о мире архимандрита, семь священников и по человеку от конца житьих людей, класса, стоявшего ниже бояр в общественной иерархии города. Значит, бояре от концов были не особыми и постоянными должностными лицами при посадниках, a только временными депутатами от частей города в экстренных случаях. Поэтому в текущих делах управления или когда обыватели обращались с важным делом к постоянному правительству города, при посадниках и других властях не встречаем бояр. В Пскове князь и посадники распоряжаются закладкой новой городской стены, посылают одного из посадников восстановлять сгоревший город Опочку, посылают в Выборг судью выкупать у Шведов пленных псковичей, собирают ратных людей из пригородов и сельских волостей, готовясь к походу на Немцев. Священники, которые не входили в состав существовавших трех псковских соборов, в 1453 г. обращаются с челобитьем о четвертом соборе к князю, степенному посаднику и ко всем посадникам псковским, и тогда эти власти идут к навестившему Псков епархиальному новгородскому архиерею с ходатайством о позволении учредит новый собор .
В устройстве высшего управления Новгорода и Пскова многие подробности остаются еще не разъясненными. Причина этого в том, что администрация вольных городов вовсе не отличалась простотой. Новгородское и псковское общество мозаически сложено было из множества мелких местных миров, которые входили в состав более крупных, a из последних составлялись еще более крупные союзы. Каждый из них пользовался известною долей самоуправления, имел свою администрацию, своего старосту. Так Новгород независимо от административно-топографического деления на концы, сотни, улицы, слободы и посады, делился еще на социальные слои, представлявшие подобие сословий, также с признаками особого управления у каждого из них. Из всего этого сплеталась сложная и довольно запутанная сеть властей мелких, и крупных, местных и общих, взаимные отношения и значение которых очень трудно разобрать. В этой сложности общественного склада и административного устройства вольного города источник затруднений, с которыми сопряжено изучение постоянного правительственного места, стоявшего во главе его управления.
Церковный устав кн. Всеволода Мстиславича описывает это учреждение, каким оно было в Новгороде XII в., в ту эпоху, когда высшая администрация города становилась выборной. Для обсуждения устава князь призвал на совет кроме местного епископа и своих бояр еще десять новгородских сотских, бирича и двух старост . Это, очевидно, та же старинная боярская дума при князе с участием местной городовой старшины, какая собиралась, по рассказу древней летописи, при киевском князе X в. Из этой боярской думы при князе развился боярский совет, впоследствии руководивший делами Новгорода под надзором веча, a по новгородскому образцу устроился такой совет и в Пскове. Но при своем развитии в продолжение удельных веков боярский совет вольных городов, присутствие которого в старшем из них подозревал уже Рейц, потерпел существенные перемены, коснувшиеся его состава и политического положения .
Непременными членами его и после видим высших городских сановников, степенных посадника и тысяцкого в Новгороде, одного или двух посадников в Пскове, где не было тысяцкого. Сотские также принадлежали к его составу: они всегда причислялись к «добрым людям» или «лучшим мужам», к высшему правительственному классу, и по местным летописям не раз являются при князе и посадниках участниками важнейших правительственных дел. Биричи, исполнительно-полицейские чиновники, объявлявшие народу распоряжения правительства и руководившие исполнением некоторых из них, вероятно, и после присутствовали в правительственном совете: по крайней мере эту должность занимали люди высшего круга общества, и один бирич XII в. Незда был родоначальником знатной боярской фамилии Нездиничей, игравшей видную роль в истории Новгорода. В одном немецком донесении (1331 года) рижскому городскому совету о ссоре новгородцев с немецкими купцами упомянуты «позовники при совете господ», то есть биричи . В русских памятниках мы не знаем прямых указаний на кончанских старост, как членов высшего правительственного совета в Новгороде и Пскове. Но из другого немецкого донесения узнаем, что в начале XV в. иноземный посол, имевший дело до высшего новгородского правительства, обращался к архиепископу, посадникам, тысяцким и «пяти старостам от пяти концов . Этим свидетельством объясняются некоторые косвенные указания новгородских памятников. Сохранившаяся грамота Соловецкого монастыря на владение Соловецкими островами составлена около половины XV века от имени всего Новгорода, который «на веце на Ярославле дворе» пожаловал обитель теми островами. Но древний биограф основателей монастыря рассказывает, что грамота дана боярами, собравшимися для того по приглашению владыки, то есть правительственным советом, разумеется, по докладу о том на вече. К акту приложено восемь печатей: то были печати новгородского владыки, посадника, тысяцкого и еще «пять печатей, с пяти концов града того по печати». Поэтому, читая рассказ летописца о том, что в 1478 году к присяжной записи новгородцев на подданство Ивану III по воле великого князя приложены были и печати от пяти концов вместе с владычней, можно думать, что прикладывали эти печати не особо для того избранные «бояре изо всех концов», a кончанские старосты в боярском совете, куда эту запись принес подьячий великого князя . По псковской летописи в составе высшего городского правительства рядом с князем, посадниками, боярами и сотскими иногда являются еще «судьи». По псковской Судной грамоте известен состав, в каком собирался суд у князя на сенях в XV в.: он состоял из князя, степенных посадников и сотских; таким же является он и в одном уцелевшем судебном деле 1483 г. Значит, псковской суд при князе состоял из членов обычного боярского правительственного совета . Ни в летописи, ни в Судной грамоте олово судья не имело постоянного точного значения. Последняя в одной статье называет судьями всех членов суда, и посадников, и сотских, в другой отделяет судей от князя и посадников, как бы разумея под ними одних сотских, a летопись отличает судей от сотских, следовательно разумеет под ними посадников, рассказывая, что в 1461 г. перемирие с Немцами скрепили крестоцелованием «судьи и сотские», хотя в другом месте она же отличает судей от посадника, бояр и сотских, a в третьем называет судьей одного псковского сотского. Но в Пскове и кроме посадников с сотские были должностные лица, которые носили или могли носить общее звание судей. В псковской судебне присутствовали два «подверника» или придверника, один от князя, другой от Пскова, По некоторым признакам их значение в местном суде и управлении было важнее, чем можно думать, судя по их званию: подобно посадникам и сотским они при вступлении в должность целовали крест на том, что им «правого не погубити, a виноватого не оправити»; подобно князю и другим судьям они брали свою пошлину со всякого судного дела. Ест известие об одном сотском, «старом придвернике», которого в 1491 г. вместе с боярином послало вече описать одну слободу псковского Печерского монастыря. Это неясное указание значит, что подворником от города бывал один из городских сотских, как в Новгороде биричи при совете господ иногда занимали и должность старосты. Наместник новгородского владыки в Пскове кроме своего церковного суда имел еще место в псковской судебне рядом с князем и другими судьями. Это бывало в случаях смесного или общего суда, когда сторонами являлись лица разных подсудностей, княжеской и владычней. Наместник действовал вместе с владычним печатником; оба они с половины XIV в. обыкновенно и даже обязательно назначались владыкой из местных обывателей, принадлежали к местному правительственному кругу, были для него своею братией и наравне с другими сановниками города исполняли поручения местного правительства вовсе не судебного свойства. Так в 1445 г. псковской князь и посадники послали наместника Прокофья выкупать пленных у Шведов. Как лица судебного ведомства, все эти должностные люди носили общее звание судей: судьей и называет летопись упомянутого сейчас владычнего наместника Прокофия. Как людей местного правительственного круга, их призывали на совет высших властей города, когда того требовало дело. Так можно понимать рассказ псковской летописи об одном действии местного правительства 1472 г., в котором рядом с посадником, боярами и сотскими участвовали еще «судьи» .
Но это по-видимому не были постоянные члены боярского совета, как и бояре от концов. Появление таких временных советников было одной из тех перемен, какие испытала старая боярская дума при князе в вольных городах. Две из них оказали здесь особенно сильное действие на судьбу и характер этого учреждения. Во-первых, в составе его с XIII в. появляется элемент, которого прежде не было заметно: это старые, т.е. бывшие посадники в Пскове, старые посадники и тысяцкие в Новгороде. Степенные посадник и тысяцкий, слагая с себя должности, «слезая с степени», удерживали за собой свои должностные звания и сохраняли правительственное значение, оставаясь советниками и товарищами своих преемников, новых степенных посадников и тысяцких, разделяя с ними правительственные труды; местные летописи, как и местные канцелярии, даже не всегда различают тех и других, редко отмечают, кто степенный и кто старый. Трудно угадать побуждения, заставлявшие удерживать правительственный авторитет за бывшими высшими сановниками. В псковской Судной грамоте есть постановление, в силу которого посадник, сложив с себя должность, обязан был покончить сам судебные дела, начатые в его управление: может быть, это заставляло удерживать звание посадника за сложившим эту должность . Может быть, источник явления скрывается во всем строе управления вольных городов. По новгородским актам XV в. видно, что дипломатические поручения Новгорода иногда исполняли в качестве бояр от концов старые посадники и тысяцкие. Значит, уполномоченными отдельных городских миров являлись люди, которые и без этих местных кончанских полномочий имели место в общем городском управлении, были членами высшего правительственного совета. В этом можно видеть указание на тот путь, которым отставные сановники вошли в состав боярского совета. Посадник, сложив с себя должность, продолжал пользоваться влиянием в своем конце по месту жительства. К нему, как к привычному руководителю, вероятно, чаще всего обращалось общество, когда требовалась депутация от конца. Еще вероятнее, что его обыкновенно выбирали в старосты конца, и вот почему, может быть, туземные памятники не указывают кончанских старост в числе членов совета: они сидели там, но обозначались более почетным званием старых посадников и тысяцких. Частое появление в совете в качестве ли кончанских старост, или временных уполномоченных от концов, постепенно превратило обычное явление в постоянный обычай. Как бы то ни было, вступление в совет старых посадников и тысяцких значительно расширило его состав. Судя по списку новгородских посадников, в старое время, когда их назначал еще князь, они подолгу занимали должность. Но с установлением избирательности высших должностей и с развитием политических партий посадники и тысяцкие сменялись очень часто; французский путешественник Ланнуа, посетивший Новгород в начале XV в., говорит даже, что эта смена происходила ежегодно. Это содействовало накоплению старых сановников в боярском совете. В 1471 г. псковская сила пошла против Новгорода на помощь Ивану III под начальством 14 псковских посадников, a в 1510 году их поехало к великому князю в Новгород 11 человек. Еще больше было их в Новгороде: по летописному рассказу о приезде великого князя в вольный город в 1476 году можно насчитать более 20 старых посадников и 5 тысяцких сверх степенных .
С другой стороны, элемент, господствовавший в боярской думе при князе, княжеское боярство, с XIII в. падал постепенно и почти исчез из боярского совета вольных городов. Это падение легко заметить, читая местные летописи. Всюду действуют, всем руководят посадники и другие городские власти с местным князем или без него. Изредка упоминается наместник князя; но княжих бояр совсем не заметно. Иногда как будто обнаруживалось стремление поддержать равновесие между обеими сторонами: в конце XIII в., чтобы выслушать посольство, приехавшее в Новгород от ганзейских городов, князь назначил с своей стороны наместника и трех бояр, a с новгородской тысяцкого и столько же местных бояр, и вое эти уполномоченные заявили посольству, что они «очи, уши и уста» своего князя. В XV в. новгородский князь посылал к ливонским Немцам послами для заключения договоров по боярину от себя и от Новгорода, или своего наместника и одного боярина с двумя посадниками и тремя боярами от Новгорода. Но в дошедшем до нас немецком тексте одного такого договора даже не обозначено имя участвовавшего в его заключении княжеского боярина. Напротив нелюбье между обоими правительственными элементами иногда выражалось в очень резких формах. В 1384 г. приехали в Новгород за ордынскою данью бояре великого князя московского. Новгородские бояре ездили на княжий двор «тягаться с княжими боярами о обидах», и тяжба эта приняла такой характер, что многие из москвичей поспешили бежать в Москву. На ход управления в Новгороде и Пскове княжеские бояре не оказывали заметного действия и в XV в. едва ли присутствовали в обычных собраниях боярского совета того и другого города. Вместе с княжескими боярами из состава этого совета вышел и другой элемент, представлявший уже не пришлую стороннюю силу, a часть местного общества. В XII в. князь Всеволод по делу о церковном уставе для Новгорода призвал на совет вместе с сотскими и своими боярами старосту образовавшегося тогда здесь купеческого союза. В XV в. существовало уже много купеческих старост в обоих вольных городах. Псковская летопись рассказывает, что из Пскова в 1510 г. поехали к великому князю с своими жалобами «купецкие старосты всех рядов». Эти ряды были, вероятно, похожи на ряды или сотни гостиную и суконную в позднейшей Москве: «суконники были и в Пскове, как видно из местной летописи XV в. Потому в псковских рядских старостах надобно видеть представителей местных купеческих гильдий. Следы торговых гильдейских сотен, подобных московским с их старостами, заметны и в древнем Новгороде: уже в XIII в. там существовало «купецкое сто», не входившее в число тех десяти военно-административных сотен, на которые делился город. По распорядку общественных слоев здесь, как и в Пскове, купцы принадлежали к меньшим, молодшим людям, стояли ближе к низшему черному населению, чем к боярам, отделяясь от последних промежуточным слоем житьих людей. По местным летописям купеческие старосты не являются в составе высшего правительства вольного города рядом с посадниками и сотскими: по-видимому в XIV и XV веках они не имели места в боярском совете ни в Новгороде, ни в Пскове. Это предположение поддерживается одним немецким известием. В Новгороде произошло одно из обычных столкновений туземцев с немецкими купцами. Совет одного немецкого города, имевшего торговые дела с Новгородом, в 1412 г. писал по поводу их к тамошнему правительству. Но жившие в том городе новгородские купцы заявили совету, что новгородский владыка, посадник, тысяцкий и бояре скрывают подобные бумаги от своего купечества и народа. Поэтому Немцы обратились с новым посланием уже не к боярам, a прямо к купеческим старостам Новгорода, которые, значит, не входили в состав боярского совета .
Так этот совет сжался сверху и снизу, обособился и от княжеского боярства, и от представителей собственных сограждан, не принадлежавших к местному боярству; по мере удаления от князя он становился более замкнутым и однородным по своему составу. После указанных перемен этот совет состоял в Новгороде из князя, когда он жил там, и его наместника, из владыки архиепископа, степенных посадника и тысяцкого, старых посадников и тысяцких, старост концов и сотских; при совете состояло еще несколько биричей. Остается неясным, принадлежал ли к составу совета дворецкий князя, который при содействии посадников специально заведовал княжескими доходами в Новгородской области, a также был ли вечевой или «вечный» дьяк в Новгороде и секретарем совета, или у последнего была особая канцелярия. В Пскове не было ни епископа, ни тысяцких, но выбирались обыкновенно два степенных посадника. Трудно решить, был ли здесь наместник новгородского владыки постоянным членом боярского совета, или только приглашался в особых случаях. Таков был правительственный боярский совет в собственном смысле, в постоянном своем составе. Если предположить, что когда-нибудь на заседания приходили все члены совета, то зная, как иногда много бывало старых посадников и тысяцких, в полном собрании новгородского совета около половины XV в. можно было насчитать до 50 присутствующих. В пользу такого численного состава совета по-видимому говорит одна подробность, отмеченная современным летописцем в рассказе о падении Новгорода. В 1478 г. новгородцы должны были выдать московским боярам и ту грамоту, по которой они обязались всем городом стоять против великого князя. Грамота была скреплена 58 печатями, a подобные акты обыкновенно скреплялись печатями высших городских сановников, составлявших правительственный совет. Это было полное собрание совета по особо важному делу. Текущие дела велись немногими лицами, обыкновенно степенными посадником и тысяцким с пятиконецкими старостами под председательством владыки . Иногда этот совет расширялся призывом в него бояр от концов и других сановников, которых псковской летописец обозначает неопределенным названием «судей». Впрочем бояре от кондов часто были те же старые посадники или тысяцкие. Притом они обыкновенно присоединялись к посадникам для содействия им в исполнении вечевых постановлений или для того, чтобы придать известному действию правительства более торжественный характер: их посылали с посадниками закладывать городские укрепления, построить которые приговорило вече, встречать и провожать владыку, князя или его воеводу; с посадниками или без них, но иногда с представителями житьих людей также по концам, они ездили вести дипломатические переговоры и заключать трактаты, жаловаться великому князю от имени сограждан на его наместника и т. п. Не встречаем в памятниках Новгорода и Пскова постоянного специального термина, которым назывался этот боярский совет; местные летописи и акты обыкновенно обозначали его перечнем сановников, входивших в его состав. Слово дума и там значило совет в смысле не правительственного учреждения, a его отдельного акта, постановления или совещания. Но правительственный совет имел тесную связь с местным судом: в Пскове высший городской суд был тот же. правительственный совет, только в тесном составе, и псковская судебня у князя на сенях служила местом собраний того и другого учреждения. Точно так же и в Новгороде боярский совет заседал «у владыки в полате» или во «владычне комнате», где судили и посадник с княжеским наместником. Судебная коллегия в Пскове называется в псковской Судной грамоте господой. Это название не имело специального технического значения, не принадлежало исключительно этому учреждению: вольные города называли так князей, a отдельные лица сограждан, собравшихся на вече. Можно думать, что так называли и боярский совет; по крайней мере название, какое давали ему Немцы в XIV в. (heren rad или просто heren), является близким переводом этой господы .
Перемены в составе боярского совета сопровождались изменением его политического значения и характера его правительственной деятельности. Изменение того и другого было связано с ходом отношений совета к князю и вечу. Новгород и Псков с успехом шли к цели, которой не успели достигнуть другие волостные города древней Руси, к восстановлению того значения, какое имели князья на Руси в давнее время образования первых городовых волостей. Пока московский государь не взял всей своей воли над вольными городами, князь был для них наемный оберегатель их владений и промышленных оборотов, служивший за «кормлю», «воевода и князь кормленый, о ком было им стояти и боронитися», как выражается псковский летописец o B.B. Шуйском, последнем таком князе в Новгороде. Пока эти города принимали князя «по своим старинам, кой нам люб», князь среди местного боярства не мог быть тем, чем он был среди своей боярской думы в княжествах удельной Руси: там он превратился в простого председателя собрания городских сановников, не от него получавших свои полномочия и не ему отдававших отчет в своих действиях. Местные летописи вообще мало занимаются отношениями этих князей к выборным властям своих городов. По рассказу псковского летописца, местный князь, обыкновенно посаженный «из руки» великого князя московского, в своей правительственной деятельности мало выделялся из ряда высших городских сановников, составлявших боярский совет: вместе с посадниками и боярами он исполнял поручения веча, ездил по дипломатическим делам, вместе со всеми посадниками ходил по просьбе духовенства бить челом архиепископу об учреждении нового собора. Удобно обходясь в текущих делах управления без князя, боярский совет иногда и при нем действовал против него. Донесение ганзейского посольства конца XIII в. живо рисует отношения князя с его боярами к новгородской господе. В Новгороде отняли что-то у Немцев, вероятно, товары, в чем участвовали, кажется, и некоторые новгородские сановники, члены совета, разделившие отнятое «с своими смердами». В княжих хоромах две недели шли шумные совещания новгородских сановников с князем и его боярами по поводу заявленных послами жалоб. Князь хотел быть без греха в этом деле, настаивал на удовлетворении Немцев; по его поручению бояре шесть раз просили о том новгородцев, сам князь лично умолял (supplicuisset) их о том же и очень сокрушался об их упрямстве. Послы обращались после того к одному старосте, также к посаднику и тысяцкому, но ни от кого не получили удовлетворительного ответа. Тысяцкий даже высказался прямо, без обиняков, с досадой заметив послам: «что это вам не сиделось дома, да зачем было и князю на этот год приезжать в Новгород?» По поводу этого отказа в ответе на глазах послов произошла горячая сцена между новгородским старостой и одним из бояр князя. Но особенно характерен совет, какой послал князь уже выехавшим из города Немцам вместе с продовольствием и подарками. Умыв руки во всем, что сделали новгородцы, князь велел сказать послам по секрету без переводчика: «если вы мужи, отплатите им хорошенько тою же монетою». Весь этот случай был опровержением ответа, данного послами на это любезное приглашение князя, что возмездие за обиду его дело и он вполне может сделать его в силу своей верховной власти .
Господа тяготела к вечу, a не к князю. Вече избирало ее; к вечу обращалась она за разрешением политических вопросов, ему отдавала отчет в своих правительственных действиях; вече ее судило и наказывало. Русские и немецкие памятники сохранили несколько черт, рисующих обычный порядок ее деятельности и ее отношения к вечу. Боярский совет созывался князем или посадником, иногда владыкой; ни откуда не видно, чтоб у него было урочное время для заседаний. Житие преп. Зосимы рассказывает, как состоялось заседание новгородского боярского совета по делам Соловецкого монастыря. Пришедши в Новгород, Зосима жаловался владыке и боярам на обиды, какие терпит братия на острову от окрестных обывателей, холопов и крестьян, «насельников» боярских земель. Владыка обещал «оповедать» об этом «боляром первым, содержащим град». Несколько времени спустя архиепископ созвал к себе бояр и сказал им о насельниках, «пакости деющих преподобному». Все бояре «со мнозем обещанием изволиша помогати монастырю его». Следствием этого ходатайства была грамота монастырю на владение Соловецкими островами, скрепленная восемью оловянными печатями владыки посадника, тысяцкого и пятиконецких старост. В XIV в. одно немецкое посольство обратилось с своими жалобами прежде всего к владыке, который послал его с своим приставом к посаднику, a последний сказал послам, что созовет «господ» и с ними поговорит о деле. В Пскове, как замечено выше, совет созывался особым для того назначенным колоколом. В Новгороде князь созывал совет на Городище, своем загородном дворе. Без него бояре обыкновенно собирались «у владыки в полате», во дворце архиепископа на Софийской стороне города. В отсутствие князя владыка был первенствующим членом новгородского совета, председательствовал в нем, какие бы дела там ни обсуждались . Так иноземные посольства правились всегда владыке и Новгороду, т.е. прежде всего правительственному совету с владыкой во главе. Иногда впрочем правительственный совет, по крайней мере в Пскове, совершал свои акты на самом вече, в присутствии собравшегося народа. псковской летописец рассказывает, что князь, посадники ІІ сотские на вече «перед всем Псковом» скрепляли крестоцелованием договор с находившимися здесь же немецкими уполномоченными. Народное собрание в этих случаях оставалось простым зрителем или свидетелем действий своего правительства. Точно так же псковское духовенство в 1469 году, решив установить у себя церковное самоуправление помимо владыки, на вече пред всем Псковом составило грамоту или устав, ухитрившись как-то основать его на Номоканоне, положило акт в государственный архив, в «ларь» при Троицком соборе, и тут же выбрало в блюстители нового порядка двух священников: вече только смотрело на эти действия и одобряло их. По политическому складу вольного города правительственный совет должен был иметь самые близкие отношения к вечу: по каждому вопросу, которого не могли разрешить правители, они обращались к вечу с докладом. Во время переговоров с Иваном III в 1478 г. новгородский владыка, посадники и другие представители города на каждое новое предложение великого князя давали один ответ: «скажем то, господине, Новугороду». Иностранный посол в Новгороде обращался с своим делом иногда прямо в совет к владыке, посадникам, тысяцким и пятиконецким старостам; собравшись на владычнем дворе и рассмотрев дело, они объявляли, что «поговорят с Великим Новгородом» и сообщат послу его приговор. В начале ХV в. немецкие послы в Новгороде с просьбой дать им путь в Псков обратились к степенным посаднику и тысяцкому; те чрез несколько времени дали им ответ, что говорили о деле «с своим отцом владыкой, с господами и с Новгородом». После драки Немцев с новгородцами в 1331 г. первые принесли тысяцкому свой проект мировой записи; тысяцкий доложил его посадникам и господам (den borchgreuen und den hеren). Точно определенного порядка ведения дел, очевидно, не существовало; но хорошо различались три правительственные инстанции: степенные посадник и тысяцкий, которые вели текущие дела, совет господ с владыкой во главе, предварительно обсуждавший дела по докладу этих исполнительных сановников, и наконец вече, которое обыкновенно созывали те же сановники для окончательного приговора. Иногда совет и вече как будто собирались одновременно по одному и тому же делу, но в разных местах. В 1495 г. Псков, собирая ратных людей для похода на Шведов по зову великого князя, положил сбор и на церковные земли. Духовенство восстало, ссылаясь на правила св. отцов, на Номоканон. Степенные посадники были с вечем против освобождения церковных земель от ратной повинности; но в совете, заседавшем у князя на сенях, по-видимому были сторонники духовенства . Посадники много раз ходили с веча на сени и с сеней на вече, «лазили многажды на сени и в вечье», хотели попов кнутом избесчествовать и двоих поставили на вече в одних рубашках, иссоромотили всех попов и дьяконов. Однако при поддержке в совете духовенство отстояло свою привилегию.
Боярский совет был страдательным орудием веча, исполнителем его постановлений: таким может он показаться по официальным формам своей деятельности, по заведенному порядку своих отношений к вечу. Но по самому своему устройству вече не могло постоянно и последовательно руководить управлением, не было способно к правильной, последовательной законодательной работе. На деле совет был часто руководителем веча, направлял его решения. Вопросы текущего законодательства предварительно обсуждались в совете. Он вел дипломатическую переписку, и купцы в начале XV века жаловались, что совет не все доводить до сведения народа; следовательно совет же решал, доложить ли обсуждаемое дело вечу, или покончить без него. Когда Иван III в 1478 году предъявил владыке и другим властям Новгорода запись, на которой все новгородцы должны были целовать ему крест, власти просили явить ее всему Новгороду. Иван послал запись с подьячим, велел явить ее Новгороду у владыки в полате, где заседала новгородская господа. Дьяк владыки списал запись, владыка подписал ее и приложил к ней свою печать; приложили также печати пяти концов: о вече всего Новгорода повествователь и не упоминает. В исключительных случаях боярский совет облекался чрезвычайной властью, как высшее правительственное учреждение. В 1230 г. был голод в Новгородской земле; многие из простонародья ели конину, псину, кошек, мертвечину, даже резали живых людей и съедали. Виновных разыскивали и казнили, одних сжигали, другим рубили головы, третьих вешали. Из одной летописи узнаем, какая власть производила эти розыски и казни: то были бояре. Есть намек и на участие боярского совета в законодательстве. По псковской Судной грамоте господа, т.е. князь с посадниками и сотскими, судит, но не законодательствует: посадники только докладывают Пскову на вече о новых законах, новых «строках». Но в одной статье грамоты читаем, что если случится бой без грабежа и этот бой видели многие люди, «а ставши перед нами человеки четыре или пять», подтвердят это, битому выдать того, кто бил его. Значите, одна и та же господа правила городом, в тесном составе своем судила и сверх того составляла проекты законов, даже не скрывая этого в их тексте .
Распорядительное, руководящее значение совета должно было еще с большею силою сказываться в его отношениях к властям отдельных частей города. Эти отношения наиболее темная сторона административного устройства обоих городов. Есть два акта ХV в., бросающие на нее некоторый свет, но сохранившиеся подобно многим другим в неисправных списках. Преп. Савва обратился в Новгород с просьбой о земле, на которой он в начале XV в. основал монастырь недалеко от города (на р. Вишере). Посадники и тысяцкие, степенные и старые, пожаловали старцу эту землю, лежавшую в округе Славенского конца. По смерти Саввы понадобилось определить границы этой земли и уладить спор монастыря с двумя соседними землевладельцами. То и другое сделано управлением конца в двух уцелевших грамотах: первая дана посадниками «великого конца Славенского», боярами, житьими людьми и всем «господином» великим концом Славенским, a вторая одними посадниками конца, которых поименовано восемь. Эти кончанские посадники были обыкновенные старые посадники Новгорода, составлявшие по месту жительства управление конца; между ними, вероятно, скрыт под общим званием посадника и староста конца . Вторая грамота имеет характер исполнительного листа по отношению к первой, «данной»: на основании ее отводилась монастырю земля, утвержденная за ним приговором конца. Перечисленные в ней старые посадники с старостой конца составляли коллегию, которая вела текущие дела конца под надзором кончанского схода. Значит, каждый новгородский конец был тот же Новгород в малом виде, имел свою исполнительную управу и свое распорядительное вече, где присутствовали те же общественные элементы, какие являлись. в высших учреждениях. Через эти кончанские веча и управы действовал боярский совет, возлагая на них практическую разработку и исполнение своих и вечевых постановлений. Далеко не все наличные бояре входили в состав боярского совета; но остававшиеся вне его не оставались вне управления, заняты были в разнообразных местных мирах, не теряя связи с высшим правительством. Бояре от концов призывались содействовать членам совета; в свою очередь члены совета, старые посадники, действовали в концах, сотнях и т.д. Руководящий голос на вече, разумеется, принадлежал тем же местным и общим властям. Весь этот должностной персонал от старосты улицы до степенного посадника, захватывая не только боярство, но и часть примыкавшего к нему слоя житьих людей, иногда выступал против самого веча сомкнутым правительственным классом под руководством посадников. Так было в Пскове в 1484-1486 гг. Посадники с князем-наместником московским, не спросясь у веча, составили и положили в ларь важный акт, определявший повинности смердов, государственных крестьян, с ущербом для Пскова. Вече разделилось: «черные молодые люди» восстали и начали расправу с виновными; но посадники, бояре и житьи люди стали заодно против черных и поддержанные великим князем восторжествовали. Отказывая своим властям в доверии, чернь однако должна была выбирать послами в Москву тех же посадников и бояр . И в Новгороде правительственный класс выделялся на вече из остальной массы, как ее руководитель: в ссоре с Немцами в 1331 году он является посредником между враждующими сторонами, ведет переговоры с иноземцами чрез своих посланцев, сдерживает вечевую толпу и улаживает столкновение новым трактатом. Так боярство покрывало общество сетью учреждений, в которой переплетались местные правительственные дела и власти с общими и концы которой сосредоточивались в боярском совете, завязывавшем их в один общий узел. Послушное, по-видимому, орудие веча, совет был деятельным рычагом, часто двигавшим самое вече.
В этом двойственном характере учреждения отражалась двойственность положения класса, в нем и чрез него действовавшего: завися от массы по политическому устройству вольного города, этот класс господствовал над ней в экономической жизни.
ГЛAВA IX. ИЗ РАССЕЯННЫХ ПО УДЕЛАМ КНЯЗЕЙ И ИХ СЛУГ С XV В., ВСЛЕДСТВИЕ МОСКОВСКОГО СОБИРАНИЯ РУСИ, СКЛАДЫВАЕТСЯ В МОСКВЕ ПРАВИТЕЛЬСТВЕННАЯ АРИСТОКРАТИЯ
Перемены в составе московского боярства с половины XV в. Иерархический распорядок боярских фамилий. Определение московского боярства, как класса.
В то время как вотчина московских Даниловичей, расширялась во все стороны, превращалась в государство Московское и всея Руси, в составе и положении господствующего класса московского общества происходила очень важная перемена. В половине XV в. двор московского великого князя был уже наиболее боярским из всех великокняжеских дворов на Руси того времени. Но вопрос о политических отношениях к князю, о власти независимо от службы еще не возбуждался. Московские бояре усердно поддерживали своего князя в его стремлениях; князь делился с ними плодами своих успехов, награждая их за усердную службу почетом, влиянием, доходами, льготами; отдельные личные столкновения разрешались по-прежнему разрывом отношений, боярским отъездом. Самые поземельные льготы имели еще характер личного пожалования, не успев обобщиться и стать сословными привилегиями. Обстоятельства, которыми сопровождались дальнейшие политические успехи Москвы, вызвали и этот политический вопрос.
С половины XV в. изменился прежде всего генеалогический состав московского боярства. Если в боярской родословной книге, составленной в конце XVI в., можно видеть полное собрание генеалогических деревьев, процветавших тогда в Москве, то по ней нетрудно заметить, что старинное московское боярство, с которым внук Калиты «мужествовал на многие страны», с XV в. было если не подавлено, по крайней мере закрыто массой пришельцев. В этой родословной книге перечислено около 200 родословных, т.е. родовитых фамилий, успевших достаточно обособиться и упрочить свое положение в высшем слое служилого общества. Из них едва ли наберется более 40 таких, о которых с большей или меньшей уверенностью можно было бы сказать, что они в начале XV в. уже действовали в Москве; притом многие и из этих фамилий тогда были еще недавними отсадками от старых генеалогических стволов. Такой наплыв пришельцев сам по себе не был новостью для московской служилой знати: посредством таких же мелких приливов складывалось московское боярство и в XIV в. Но с половины XV в. этот боярский прилив стал сопровождаться явлениями, которых не было заметно прежде.
Двор московского князя уже в XIV в. был наполнен плотнее других княжеских дворов. Выгоды московской службы привлекали к ней сравнительно большее количество слуг; но это не мешало соседям по имению, даже членам одной фамилии служить при разных дворах. Так устанавливалось служебное, т.е. политическое отчуждение между людьми, связанными экономически или происхождением. К концу XVI в. все наличные служилые силы, рассеянные дотоле по отдельным княжествам, стали рядом в распоряжении одной власти, под действием одного государственного порядка; даже люди, разъединенные между собой экономическим и отношениями и фамильными счетами, теперь по крайней мере политически пришли во взаимное соприкосновение, если и не сплотились тотчас в цельный и единодушный класс. В некоторых сферах государственной жизни того времени довольно ясно отражался процесс этого политического сближения. В первое время по присоединении удельных княжеств к Москве дворы их еще не сливались с московским, оставаясь особыми местными группами, военными и административными. По разрядным книгам, т.е. походным росписям тогдашнего главного штаба в Москве, видно, что при великом князе Иване III, много лет спустя по присоединении к Москве Воротынска, Белева и Одоева. военные силы этих уделов еще не вводились в общий распорядок московских полков большего, передового и других. Владельцы этих уделов, теперь служилые московские князья, составляли с своими дворами особые полки, и московский Разряд предоставлял им в походе становиться подле того или другого московского полка, справа или слева, «где до хотят». Впрочем уже в последние годы княжения Ивана III они не присоединяются к московским корпусам с своими удельными вспомогательными отрядами, a сами становятся во главе того или другого московского полка, но только когда другими частями той же армии командуют служилые князья, которые сравнительно со старым боярством Москвы еще недавно, как и они сами, признали себя слугами московского государя. В княжение Иванова сына исчезает и этот остаток прежней удельной особенности служилых князей. Тот же самый кн. Василий Семенович Швих-Одоевский или кн. Иван Михайлович Воротынский, которые или отцы которых командовали своими удельными полками в московских походах, теперь водили московские полки по росписи не только вместе с кн. Данилом Васильевичем Щенятем, литовские предки которого уже с начала XV в. служили Москве, но и с такими представителями старинного нетитулованного московского боярства, как Яков Захарьевич Кошкин, Андрей Васильевич Сабуров или Иван Андреевич Колычов. Это значит, что пришельцы нашли себе наконец определенное и постоянное место в рядах московской знати. Такой же процесс совершался на всех ступенях тогдашней служилой иерархии от верхнего слоя бывших удельных князей и до низшей ступени уездных детей боярских; только сохранившиеся памятники не позволяют нам наблюдать его внизу так же легко, как он заметен наверху. Князь B.B. Ромодановский, потомок утративших удельную самостоятельность князей Стародубских, служил боярином у удельного верейского князя Михаила Андреевича. Много лет спустя по смерти своего государя, именно в 1501 г., этот титулованный удельный боярин является в списке думных людей Московского государства; но он стоит здесь чином пониже, т.е. в звании окольничего, в котором и умер, не дослужившись до боярства. Можно отметить еще случай, показывающий, как шло слияние дворов других княжеств с московским. Ив. Никит. Жито-Бороздин, член знатного боярского рода Твери, перешедший на московскую службу лет за 9 до падения Тверского княжества, является потом боярином и в московском списке. Сын его Петр Иванович Житов едва ли успел получить боярство еще в Твери, до эмиграции отца в Москву. В московской разрядной росписи 1509 года, спустя 33 года после этого переселения и 24 года после падения Твери, Петр Иванович Житов прописан тверским боярином; между тем в Москве он служил и умер в звании окольничего. Значит, тверской эмигрант служил по двум спискам, боярином по тверскому, окольничим по московскому. С половины XVI в. такое чиновное двоение исчезает. Таким образом удельные ручьи, вливавшиеся в московский служилый водоем, некоторое время текли еще отдельными струями, которые заметно отличались от воспринимавшей их массы, пока не исчезали в общем водовороте .
И до XV в. московское боярство отличалось сбродным составом, слагалось из единиц различного происхождения, прибывавших в Москву при различных обстоятельствах. Политические бури, которые неслись тогда на Русскую землю с востока, юга и запада, – да простят нам это новое риторическое сравнение, наглядно изображающее исторический факт, – эти бури, сокрушая общественные вершины по окраинам, чаще всего заносили сорванные ветки в центральное междуречье Оки и верхней Волги, на берега реки Москвы. Не раз сюда попадал пришлец из какой-нибудь далекой нерусской страны, из Прусской земли, из «Волошского» или «Теврижского» государства, даже из Орды. Таким образом уже ко времени Василия Темного среди суздальского крестьянского чернолесья в Москве поднялось десятка два-три красных генеалогических деревьев. Во время беспорядков в Литве в 1378 г. князь трубчевский Димитрий Ольгердович приехал в Москву, как говорит летопись, «в ряд к великому князю Димитрию Ивановичу и урядися у него в ряд и крепость взя». Великий князь дал ему крепость и ряд, принял с честию великою и со многою любовию столь знатного слугу и пожаловал ему город Переяславль со всеми пошлинами . Подобным образом определялось в Москве положение и других менее знатных пришельцев: они также рядились с великим князем и брали крепости, образчики которых можно видеть в некоторых сохранившихся жалованных грамотах, которые давали московские князья приезжим слугам своим «на приезд» в XIV и XV в. По этим грамотам можно видеть, что каждый гость принимался в Москве охотно по личному уговору с князем, получал место по личным качествам, как они тогда ценились в Москве, держался на этом месте, падал или поднимался по личным заслугам или личной удаче, вообще вступал в личные отношения к принявшему его хозяину. Приехавшая служилая единица со временем становилась единицей фамильной, родословной; но к последней переходила по наследству та случайность отношений, которая господствовала в положении ее родоначальника среди московского служилого люда. В XV и XVI в. новые слуги приливали в Москву целыми массами, a не единицами. Под рукой московского князя собиралось все наличное количество служилых людей, рассеянное дотоле по разным княжествам, с прибавкой людей, которые прежде не служили, a сами имели вольных слуг. Московский государь не уговаривался с каждым лицом, которое Разрядный приказ заносил в московские списки; на место личного ряда в определении положения нового слуги должно было явиться уложение, общая норма. Образчики таких уложений находим в тех определениях княжеских договорных и духовных грамот того времени, которые касаются служилых князей и вольных слуг.
Одна важная перемена успела к половине XVI в. обозначиться в том положении, какое создано было для московского боярства событиями последних ста лет. Это был иерархический порядок, в который стали складываться служебные отношения людей этого класса. Прилив новых слуг в Москву целыми массами с половины XV в. возбудил в служилой среде множество казуистических вопросов, без которых обходилось московское боярство прежде при своем более простом составе. Вое эти вопросы касались того, как разместиться на московской иерархической лестнице, в государственном управлении и за великокняжеским столом, как разместиться здесь людям, столь непохожим друг на друга по характеру, происхождению и по прежнему общественному положению, которые до той поры не имели между собой ничего общего и теперь встретились в передней палате московского дворца. По местническим столкновениям московских бояр с конца XV в. можно следить за тем, как устанавливалась эта новая боярская иерархия в Москве. Кажется, прежде всего восторжествовало общее правило, что бывший удельный князь становится и садится выше нетитулованного боярина, хотя бы первый был вчерашним слугой Москвы, a последний мог указать в своей родословной несколько поколений знатных предков, ей служивших. Известен местнический случай, в котором сам Иван III выразил мысль о служебном преимуществе служилого князя перед простым, хотя бы и родовитым московским боярином. Юр. Зах. Кошкин в литовском походе на Ведрошу не хотел командовать сторожевым полком под воеводой большого полка кн. Д.В. Щенятем. Великий князь, объяснив ему неприличие его жалобы с политической точки зрения, напомнил ему один служебный случай из первых лет своего княжения: боярин Ф. Дав. Хромой, одного корня с старинными московскими фамилиями Бутурлиных и Челядниных, командовал сторожевым полком, когда главным воеводой был последний великий князь ярославский, только в 1463 г. с своими удельными родичами бивший челом на московскую службу. Великий князь хотел сказать Захарьичу этим служебным напоминанием, что прежде боярин из фамилии родовитой не менее Кошкиных не обижался, отступая на низшее место перед князем ярославским, гораздо менее давним московским слугой, чем потомок Гедимина кн. Щеня-Патрикеев. Так генеалогической знатности стали жертвовать давностью службы. Этим объясняется явление, резко бросающееся в глаза при чтении московских разрядных книг с конца XV века: везде на первых местах государственного управления стоят почти одни служилые князя, и только какой-нибудь Воронцов из старой первостепенной боярской фамилии Москвы Вельяминовых да столь же знатные Кошкины еще держатся кое-как на поверхности служилого потока, Выражавшийся в этом служебном явлении взгляд сделался местническим преданием, которое крепко держалось в московских служилых умах и тогда, когда уже с успехом стада пробиваться совсем иная оценка сравнительного достоинства служилого человека. Веляминовы-Зерновы, не Воронцовы, начали служить в Москве гораздо раньше князей Вяземских. В XVII в. один из этих князей, доказывая свое служебное превосходство перед Вельяминовым, говорил на местническом суде: «да и по степени мы выше Вельяминовых, потому что пошли от старшего Мономахова сына, a Вельяминовы из Орды пришли, a не от великих и не от удельных князей: так мы больше Вельяминовых». Правило, которым определялось общее отношение по службе между служилым княжьем и простым боярством, легло в основание распорядка служебных отношений и между самими князьями. Здесь было признано, что последние расстанавливаются в рядах московской служебной иерархии по качеству столов, на которых сидели их владетельные предки: потомок княжеской ветви, занимавшей старший из столов известной линии, ростовской, ярославской или тверской, по этому самому становился выше своих родичей, предки которых пришли в Москву с младших удельных столов тех же линий. По разрядным росписям с конца XV в. можно заметить, что всякий раз, когда кн. Дан. А. Пенку (правильнее Пеньку) или его сыновьям приходилось идти в поход воеводами вместе с их ярославскими родичами, князьями Сицкими, Ушатыми, Курбскими, Дуловыми, Прозоровскими, они становились выше последних иногда на много иерархических степеней. Фамилия князей Пенковых пошла от упомянутого выше последнего великого князя ярославского Александра Федоровича, и об ней родословная книга замечает: «и потому княж Данилов род Пенков в своем роду (в ярославской княжеской линии) большой, что до отца его были они на Ярославле на большом княжении». Князья Сицкие, Прозоровские, Ушатые, Дуловы напротив шли от родоначальника, сидевшего на одном из ярославских уделов, на Мологе . Последовательное применение того же правила приводило и к одному исключению из него. Когда служилый класс в Москве начал расстанавливаться по общему уложению, a не по личному уговору нового слуги с великим князем, тогда на служебную карьеру фамилии стало оказывать решительное действие то общественное положение, какое занимала она или ее родоначальник в минуту перехода на московскую службу. С этим в связи стоит и то известное в московском местничестве явление, что в Москве считались отношениями предков, имевшими место еще до перехода последних на московскую службу в исчезнувших уже княжествах. Удельный князь, делаясь слугой Москвы, потому и становился выше старинного московского боярина. что последний служил, когда первый сам был государем, имевшим таких же своих слуг. Но к началу XVI в., когда исчезали последние самостоятельные княжества, в списках московского штаба накопилось много таких удельных князей, которые перешли в переднюю московского дворца не прямо с удельных столов: раньше этого они успели уже сделаться слугами других таких же удельных князей. какими были прежде сами. Строгое применение указанного выше правила к такому случаю уничтожало иерархические преимущества, вытекавшие из княжеского происхождения: нетитулованный боярин, служивший московскому великому князю, становился выше князя, служившего до перехода в Москву князю удельному, как становился он выше и простого удельного боярина. Нащокины старинная боярская фамилия, усевшаяся в Москве еще до половины XIV в. Она потом захудала, и только в XVII в. знаменитый Аф. Лавр. Ордин-Нащокин напомнил, что некогда его предки служили боярами у потомков Калиты. В 1572 г. член этой фамилии, думный дворянин Ром. Вас. Олферьев-Безнин был назначен товарищем казначея кн. В.В. Литвинова-Масальского, потомка черниговских-карачевских князей. Олферьев жаловался на унижение и представил судившим его боярам родословную роспись своей фамилии вместе с росписью князей Масальских. В числе доказательств служебного превосходства своего рода перед этими князьями, даже главным доказательством Олферьев приводил в своей челобитной царю такое соображение: «мы, холопи твои, искони вечные ваши государские, ни у кого не служивали окромя вас, своих государей, a Масальские князи служили Воротынским князем, кн. Ив. Масальский-Колода служил кн. И. Воротынскому, были ему приказаны собаки», т.е. он был у него ловчим или, выражаясь языком удельного времени, путным боярином ловчего пути. Кн. Масальский признал силу этого доказательства, заявив на суде, что Роман человек великий, a он человек молодой и счету с Романом не держит никоторого.
Так вскрывается целый слой общественных понятий, принесенных в Москву вместе с родовитыми именами, которые с половины XV в. в таком множестве нахлынули в служилые списки московского Разряда. Эти понятия заметно подействовали на правительственный порядок, какой с того времени устанавливался в Москве. Они главным образом создали не самое местничество, следы которого становятся заметны гораздо прежде, a ту особую эпоху в его истории, какой было столетие с княжения Ивана III до перемен, внесенных в местничество московской боярской думой при его внуке, потому что надобно строго отличать старинные общие основания местничества от своеобразного строя местнических отношений, сложившегося в служилом обществе Московского государства. Благодаря тем же понятиям разнообразные элементы, из которых составилось служилое московское общество, распределились на несколько иерархических разрядов, которые довольно явственно обозначились в XVI в. Первый разряд, который тонким слоем лег на поверхности московского боярства, составили высшие служилые князья, предки которых приехали в Москву из Литвы или с великокняжеских русских столов: таковы были потомки литовского князя Юрия Патрикеевича, также князья Мстиславские, Бельские, Пенковы, старшие Ростовские, Шуйские и другие; из простого московского боярства одни Кошкины с некоторым успехом держались среди этой высшей знати. Затем следуют князья, предки которых до подчинения Москве владели значительными уделами в бывших княжествах Тверском, Ярославском и других, князья Микулинские, Воротынские, Курбские, старшие Оболенские; к ним присоединилось и вое первостепенное нетитулованное боярство Москвы, Воронцовы, Давыдовы. Челяднины и другие. В состав третьего разряда вместе со второстепенным московским боярством, с Колычовыми, Сабуровыми, Салтыковыми, вошли потомки мелких князей удельных или оставшихся без уделов еще прежде, чем их бывшие отчины были присоединены к Москве, князья Ушатые, Палецкие, Мезецкие, Сицкие, Прозоровские и многие другие. Этот иерархический распорядок был основан на происхождении, мало поддавался действию личных заслуг, как и действию произвола московских государей, и делал большие успехи в стремлении стать наследственным. На этом распорядке держалось и местническое боярское отечество, т.е. созданное предками и переходившее по наследству к потомкам служебное отношение лица и фамилии к другим служилым лицам и фамилиям. Иерархию должностных лиц, выстраивавшуюся на таком основании, нельзя, назвать иначе, как правительственной аристократией, как бы строго, т.е. узко ни понимали мы это слово. У нас не любят называть им старое московское боярство, и в приложении к последнему оно звучит парадоксом. Но те, кому не жаль тратить слова, доказывая невозможность аристократии при такой неограниченной власти, какую имели московские самодержцы XVI и XVII в., забывают или не хотят припомнит, что само московское правительство прямо признавало боярское отечество независимым ни от служебных успехов, ни от воли государя и редко нарушало эту независимость даже при таких государях, которые совсем не были склонны высказывать такое признание. В 1616 году кн. Е. Волконский жаловался, что ему по своей службе обидно быть меньше боярина П.П. Головина. Кн. Волконский был человек «не родословный» и мог сослаться только на свою личную службу, a не на предков. Бояре, разбиравшие дело по приказу царя, послали князя в тюрьму за то, что он своим бездельным челобитьем обесчестил и опозорил Головина и его «родителей». На допросе бояре напомнили кн. Федору, что по государеву указу неродословным людям с родословными суда и счету в отечестве не бывало, a что касается до его службы, то за службу жалует государь поместьем и деньгами, a не отечеством . Феодальный барон едва ли сумел бы аристократичнее формулировать одно из основных воззрений политической аристократии.
Итак, когда правительственные силы, рассеянные по уделам, собрались в Москве и вошли в состав здешнего боярства, в нем установился распорядок лиц и фамилий, отличавшийся аристократическим характером. Это была главная перемена, происшедшая в положении московского боярства при его новом составе. Она дает возможность определить, что такое было московское боярство в этом составе, который, изменяясь, сохраняет свои основы до конца XVII в., до отмены местничества. В памятниках тех веков не находим такого определения. Тогда различали людей родословных и не родословных; но бояре, как отдельные сановники, не все были родословные люди, a родословные люди далеко не все бывали боярами. Слово боярство тогда значило чин боярина, a не класс. Чтобы не слишком расходиться с тогдашним социальным делением, можно дать боярству, как классу, условное значение круга московских фамилий, считавшихся в XVI в. родословными. В определении этой родословности надобно различать ее источники и ее признаки, показатели. В местнических делах трудно найти точные и полные указания на источники по их разнообразию; наиболее обычными доказательствами родословности служили ее признаки, на которые ссылались местники, спорившие о местах. Основным и общим источником можно признать происхождение от лица титулованного или простого, состоявшего на московской службе в звании боярина или окольничего приблизительно до XVI в. С начала этого века, сколько известно, только знатные князья, принятые на московскую службу, каковы Мстиславские, Черкасские, Урусовы, Сулешовы, начинали собою родословные московские фамилии. Осязательнее признаки родословности: они были убедительнее и чаще надобились. В сложных местнических делах эти признаки постепенно по мере движения процесса выступают с обеих тяжущихся сторон, как исковые «доводы», доказательства, или как ответные «встречи», возражения. Затевая иск, родословный «местник» прежде всего искал в разрядных книгах «случая», такого должностного назначения из прежних лет, которое дало бы ему возможность определить родословную «меру» своего «совместника», соперника, кого он больше или меньше и кому «в версту», т.е. кому ровня. В этих книгах из году в год записывались высшие военные и другие служебные назначения, которые преимущественно принимались к местническому учету родовитости. Если там не оказалось никого из предков и старших родственников учитываемого лица, значит, это человек «неразрядный». В противном случае надобно было брать хранившийся в Разрядном приказе официальный родословец с поименными росписями поколений боярских родов и по ним искать, в каком генеалогическом отношении стоит это лицо к его предку, найденному в разрядной книге . Если у этого лица в родословце не имелось такой росписи его рода, значит, это человек «неродословный»: родословные люди собственно потому так и назывались, что такие поименные росписи их родов помещались в общем боярском родословце. Тогда можно было возразить в споре, что предки соперника в родословце поименно не описаны, служили где-то «с городом», в провинциальной глуши, и про них почему знать, «сколько их там плодилось и кто у них большой и меньший брат и как с ними считаться по роду»? Наконец, в ответ на возражение противника, оказавшегося и неразрядным и неродословным, могла понадобиться справка о его чиновной «чести», в каких государевых чинах бывали его предки и сколь «стара» их честь. В XVI в. было немало служилых фамилий, ответвившихся от родовитых деревьев, но потом захудавших, первые поколения которых перечислялись в боярском родословце, a родоначальники бывали где-нибудь даже боярами введенными и горододержавцами, что придавало фамилии родословный вид. Люди таких палых фамилий любили, особенно после Смуты, задирать родословных людей местническими кляузами. Им надо было показать, что их отцы и деды ни в какой чести не бывали, ни в окольничих, ни в стольниках, что сами они просто «молодые детишки боярские», a потом их смотря по степени генеалогической дерзости посылали в тюрьму либо секли кнутом и выдавали головою тем, с кем они так неосторожно вздумали меряться отечеством. Таковы наиболее явственные признаки принадлежности к тому кругу фамилий, который принято называть московским боярством. Применяясь к языку местничества, эти признаки можно обозначить словами: разрядность, родословность и чиновность.
ГЛAВA X. В СОСТАВ МОСКОВСКОЙ БОЯРСКОЙ ДУМЫ XVI В. ОТРАЗИЛИСЬ ДОВОЛЬНО ТОЧНО ПЕРЕМЕНЫ В СОСТАВЕ, МОСКОВСКОГО БОЯРСТВА С ПОЛОВИНЫ XV В.
Разбор списка членов думы с 1505 по 1682 г. Бояре. Окольничие. Смена старших фамилий младшими. Думные дворяне. Генеалогическое значение этих думных чинов.
Появление у московского правительственного механизма многочисленного класса с таким аристократическим складом было естественным последствием успешного собирания Руси московскими князьями. Однако явление это было довольно неожиданно: его едва ли предвидели и наверное не пожелали бы, если бы предвидели, сами собиратели Руси, когда сосредоточивали в своих руках разбитую на части Русскую землю с таким терпеливым усердием и с такою изобретательностью в способах действия.
Посмотрим, как отразился этот неожиданный факт на составе изучаемого правительственного учреждения. Для этого мы разберем погодный список думных московских сановников, которые с начала XVI и почти до конца XVII в. приходили одни за другими в переднюю государевых кремлевских хором, чтобы под председательством государя или без него «посидеть о делах» . Разбирая этот список, мы пересчитаем особо людей каждого из трех чинов, составлявших иерархию думы, т.е. бояр, окольничих и думных дворян, пока не касаясь служилого значения этих чинов. Берем хронологическое пространство в 176 лет, с 1505 года, когда сел на великокняжеский стол Василий Иванович, и до смерти царя Феодора Алексеевича в 1682 году, то есть до эпохи, с которой пошла усиленная ломка вековых порядков и понятий в Московском государстве и обществе. Делим это пространство на две равные половины, по 88 лет в каждой, и фамилии людей, присутствовавших в думе в ту и другую половину, сортируем по их происхождению и отечеству.
С 1505 года до 1593 включительно насчитываем до 70 фамилий, члены которых перебывали в московской государевой думе в звании бояр. Из них слишком 40 носили княжеский титул; остальные были простые боярские фамилии. Пересчитывая бояр того и другого разряда поголовно, находим, что из двух сотен бояр, посидевших в думе в этот период времени, было почти 130 князей и только 70 лиц с чем-нибудь некняжеского происхождения. Пользуясь наиболее обычным способом обозначения количественных отношений, можно сказать, что княжеских фамилий, члены которых сидели в думе боярами, было около 61,5 %, a не княжеских около 38,5 %. Считая лица, a не фамилии, видим, что титулованная знать выслала в думу в звании бояр около 65 %, a нетитулованная около 35 %. Значит, княжье численно преобладало в составе думы великого князя Василия, его сына и внука. Это княжье почти все состояло из лиц, которые или отцы которых покинули свои княжеские столы для московской службы недавно, при Иване III или его сыне. Притом уже в XVI веке заметно действие привилегии, которая делила боярские фамилии на два разряда, высший и низший: члены одних достигали боярства, проходя предварительно звание окольничего, a члены других становились прямо боярами, минуя эту ступень. К привилегированному слою принадлежат все те же недавние московские слуги с громкими удельными титулами, князья Ростовские, Пенковы-Ярославские, Пронские, Микулинские, Шуйские, Воротынские, Мстиславские, Глинские, Щенятевы и их родичи Булгаковы с своими ветвями, Голицыными и Куракиными, Оболенские-Репнины и Оболенские-Серебряные. Из фамилий старого московского нетитулованного боярства этим служебным преимуществом пользуются лишь некоторые из Воронцовых, Бутурлиных и Челядниных, Яковлей и Юрьевых, двух ветвей фамилии Кошкиных, если только здесь не обманывает нас неполнота списка, не обозначившего, когда бояре этих фамилий были окольничими. С 1594 года до смерти царя Федора Алексеевича в 1682 году слишком 60 фамилий попали в список бояр, думы; из них княжеских было до 40, около 62 %. Но мы ошиблись бы, подумав на основании этого процента, что боярская дума и в XVII в. сохраняла свой прежний родовитый состав, даже стала немного аристократичнее сравнительно с думой предшествующего столетия. Напротив, с точки зрения родословной знати XVI в. можно сказать, что по прекращении старой династии московская боярская дума «захудала», стала наполняться «молодыми людьми», дворянскою демократией. Хотя процент княжеских фамилий в высшем думном чине теперь несколько поднялся, зато численное отношение бояр-князей ко всему количеству бояр думы значительно упало: теперь титулованные фамилии выставили в думу около 110 человек почти на 200 бояр, отмеченных в списке членов думы, т.е. около 56 % вместо 65 %, как приблизительно было в продолжение 88 лет до 1594 года. Следовательно нетитулованное боярство в думе выиграло у князей в XVII в. до 9 %. Притом княжеские фамилии, представители которых сидели боярами в думе с 1594 года, в значительном большинстве были уже далеко не те, какие то и дело мелькают в списке бояр прежде. До 20 княжеских фамилий ХVІ в. исчезли для думы XVII века: ни одного члена их не встречаем в числе московских государевых советников, которым сказано боярство после 1593 года. На место этих выбывших фамилий появляется до 17 новых, из которых никто не бывал боярином до 1594 года. Справившись по родословным о происхождении этих новых думных фамилий, находим, что большею частью это были младшие отпрыски генеалогических стволов, старшие ветви которых наполняли своими именами списки думных людей XVI в. Не появляются более в думе боярами ни князья Пенковы, ни князья Курбские, ни князья Шастуновы, ни Кубенские, большие роды ярославской княжеской линии; на смену им приходят люди младших родов той же линии, князья Прозоровские, из которых было 6 бояр с 1613 года, князья Шаховские, князья Львовы. То же явление можно заметить и в других боярских фамилиях, не только княжеских, но и простых. В описках бояр нет более Поплевиных, старшей линии Морозовых; но вторая линия Салтыковых, появляющаяся в думе довольно поздно, уже во второй половине XVI века, в XVII в. проводить туда более 10 бояр. Не встречаем в думе XVII в. и людей четвертой линии того же старого боярского рода Москвы Тучковых, строптивых некогда свойственников князей Курбских; но пятая линия Шеиных, появившаяся в думе гораздо раньше Салтыковых, держится в ней и в XVII в. Точно так же исчезают старшие линии фамилии, шедшей от боярина XIV в. Акинфа Великого, Чоботовы и Давыдовы-Челяднины; но младшие Бутурлины остаются в думе, a совсем невидные до XVII в. родичи Акинфовичей Пушкины, которые прежде не бывали боярами, теперь проводят в думу троих из своей фамилии в звании бояр. Вообще до 15 простых боярских фамилий XVI века, большею частию старших, выбыло из списка бояр в XVII веке; на их место явилось до дюжины таких неродословных сравнительно с Челядниными или Яковлями фамилий, как Стрешневы, Милославские, Нарышкины и др.
Особый служебный мир открывается перед нами, когда рассматриваем список окольничих. Окольничество для одних служилых лиц и целых фамилий было переходною ступенью к боярству, для других составляло вершину почестей, высший предел чиновной карьеры. Если описок бояр наполнялся именами знатного княжья, которое здесь своей численностью давило нетитулованную знать, то окольничество служило приютом для этой последней. С 1505 по 1594 год насчитываем в составе боярской думы до 140 окольничих; из них князей было всего с небольшим 30, менее 23 %. Следовательно нетитулованной знати в этом чине было гораздо больше, приблизительно на 12 %, чем знати титулованной в чине бояр. Притом князья, появлявшиеся в звании окольничих, большею частью далеко не принадлежали к первостепенной знати: то были князья Ушатые, Сицкие, Ноздроватые-Звенигородские, Великого-Гагины (ветвь Шастуновых-Ярославских), Хворостинины и т.п. Значительное большинство этих князей даже и не дослуживалось до .боярства, оканчивая свое служебное поприще в чине окольничих, тогда как настоящие титулованные бояре возводились в высший чин прямо, не бывав окольничими. Припоминая родословную нетитулованных окольничих XVI в., видим, что это почти все люди из фамилий старинного московского боярства: из них вышло в этот период времени не менее 85 окольничих, т.е. около 62 %, так что на остальные некняжеские роды досталось только 14-15 % всего количества окольничих. Всего чаще появляются в списке людей этого чина немногие коренные фамилии старого московского боярства с их ветвями, Морозовы с Тучковыми, Салтыковыми и Шеиными, Захарьины-Кошкины с Беззубцевыми, Яковлями и Шереметевыми, Акинфовичи-Давыдовы с Жулебиными, Бутурлиными и Чоботовыми, Сабуровы с Годуновыми, Колычовы, Плещеевы, Головины. Так в списке окольничих XVI в. вскрывается само собою коренное гнездо старого московского боярства, свившееся еще в XIV в., при первых московских князьях. Оно уцелело среди потока нахлынувшего в Москву знатного княжья; придавленное им на верху, вытесняемое с высшей служебной ступени, это боярство отстояло вторую ступень и господствовало на ней в XVI в., стараясь в свою очередь придавить и пришлое боярство из уделов, и второй слой бывшего удельного княжья, пробивавшийся на верх к своим старшим родичам. Но и это удавалось ему только до конца XVI в. С начала XVII в. в списке окольничих обнаруживаются явления параллельные тем, какие мы заметили при разборе списка бояр. Некоторое время с 1594 г. окольничие в значительном количестве выходят все из тех же коренных московских фамилий Бутурлиных, Годуновых, Головиных и др. При новой династии из этих фамилий в списке остаются только четыре: Салтыковы, Бутурлины, Головины и Колычовы, да и те дают всего 11 на 114 окольничих, занесенных в список с начала царствования Михаила Федоровича. Зато список окольничих с этого времени поражает множеством и разнообразием фамилий, которых на пространстве 70 лет с 1613 года обозначено больше, чем в продолжение 88 лет с 1505 года. Очень многих из этих фамилий нельзя даже найти в боярских родословных XVI в., и большинство их, все эти Чоглоковы, Соковнины, Нарбековы, Матюшкины, Чириковы, Чаадаевы, Хлоповы, теперь впервые появляются среди думных фамилий, чтобы занести в их список по одному, много по два окольничих. Видно, что прежнего окольнического класса уже не существует; плотный круг фамилий, представители которых прежде чаще других являлись в звании окольничих, разбился, и служебный или придворный случай вырывал теперь снизу одну за другой неизвестные фамилии, которые скоро исчезали опять, оставив по себе след в списках думных людей одним или двумя именами.
Так на обеих высших ступенях чиновной лестницы замечаем следы одной важной перемены, испытанной московским боярством. В XVII в. генеалогический состав этого боярства далеко не тот, какой был в XVI в.: «прежние большие роды многие, по выражению Котошихина, без остатку миновались». Трудно уловить вое причины, которые произвели этот генеалогический переворот. Одни большие фамилии XV-XVI в., как например князья Щенятевы, Дорогобужские, Микулинские, Холмские, Пенковы, вымерли естественною смертью; другие извелись от казней и побегов в Литву во время страшной развязки, какою разрешилась во второй половине XVI в. размолвка московских государей с своим притязательным боярством. Но можно заметить и следы причин менее понятного свойства. Некоторые боярские фамилии исчезают из думы, не дают ей ни бояр, ни окольничих. Но они остаются живы: их членов иногда в значительном числе встречаем в чинах, следующих за думными, в стольниках и дворянах московских. Может быть, и их думные предки XVI в. начинали служебную карьеру в этих же чинах; но теперь прямые их потомки почему-то не поднимаются выше на думные места отцов или поднимаются очень редко. В неисчислимом роде князей Оболенских уже в XVI в. можно насчитать до 20 обособившихся фамилий. К концу этого столетия старшие линии одна за другой вымирают с быстротой, какая могла только радовать царя Ивана Грозного. В два-три поколения исчезают Курлятевы, Нагие, Телепневы, Ноготковы, Горенские. Уже при Грозном выбывает из думы только что поднявшаяся при отце его младшая линия кн. Димитрия Щепы, князья Серебряные; старшие Золотые как-то не пошли в ход уже в XVI в. На место их из глубины титулованной служилой массы с XVI в. пробираются в думу младшие птенцы этого плодовитого родословного гнезда, князья Лыковы, Долгорукие, Щербатые. Один из Долгоруких был окольничим во второй половине XVI века; но в числе бояр они появляются вместе с Лыковыми только с начала XVII в. Щербатые и их дальние родичи Барятинские попадают в думу еще позднее, уже во второй половине XVII в. Причиной этого вовсе не было то, что они не успели отделиться от родословного ствола, когда уже процветали в думных чинах старшие его ветви, князья Стригины, Нагие или Репнины. Напротив, в поколенной росписи эти фамилии Барятинских, Долгоруких и Щербатых появляются даже раньше Курлятевых, Стригиных и Репниных на одно или на два поколения: последние фамилии старше первых по происхождению, но позже их принимают свои фамильные прозвания; некоторые из Барятинских и Долгоруких встречаются уже в актах XV в. Стоит заглянуть в боярскую книгу 1627 года: там в чинах, непосредственно следовавших за думными, в стольниках и дворянах московских, встречаем 9 князей Щербатых, 11 Барятинских и 12 Долгоруких. Они стоят у самых дверей думы, ожидая своей очереди, пока еще не имеют возможности протесниться в думу сквозь густые ряды более родовитого княжья и проходят туда по мере того, как эти ряды редеют. Между тем живут еще остатки некоторых старших ветвей: князья Черные-Оболенские, князья Тюфякины, прямые предки которых в XVI в. бывали боярами и которым как по родословцу, так и по службе отцов не следовало бы, кажется, стоять ниже своих родичей Лыковых или Долгоруких, нередко мелькают в описках тех же стольников и дворян московских XVII в., но не дослуживаются ни до боярства, ни даже до окольничества. Точно так же до 1613 года в думе не находим никого из Прозоровских, принадлежавших к числу младших ветвей огромного рода князей Ярославских, который успешнее других соперничал с Оболенскими обилием лиц и фамилий. Между тем уже Грозный писал кн. Курбскому, что у него и у его батюшки Прозоровских было «не одно сто»; следовательно они долго ждали, и когда не стало в думе старших фамилий линии, ни Пенковых, ни Курбских, ни Кубенских, они вместе с, своими родичами князьями Львовыми пришли занять опустелые места. Иные знатные фамилии XVI века не выбывают из думы и в следующем столетии; однако и по их судьбе можно заметить, что служебное счастье не везет по-прежнему старым большим боярским родам. При царе Иване Грозном в московской служилой иерархии немного можно было найти фамилий выше князей Воротынских. Кн. И.М. Воротынскому, сыну одного из самых заслуженных и доблестных воевод времен Грозного, сказано было боярство по описку в 1592 году. До смерти своей в 1627 г. он оставался единственным представителем своей фамилии в думе. После него здесь не было никого из Воротынских до 1664 года, когда пожаловали в бояре его внука: ни брат, ни сын, ни правнук этого Ивана Михайловича не попали в бояре, тогда как отец его и двое дядей были ими и несколько лет сидели вместе в думе царя Ивана. Сабуровы не принадлежали к первостепенной московской знати XVI в. Однако, следя за ними по разрядным росписям до XVII в., легко заметить, что это были люди очень «великие»: немногие из старинного нетитулованного боярства Москвы становились выше их, и члены не воякой княжеской фамилии могли безнаказанно держать с ними счет. В XV и XVI в. этот старый боярский род выслал в думу длинный ряд представителей в звании бояр. Последним из них был Михаил Богданович, которому по списку сказано боярство в 1606 г. С тех пор никто более из Сабуровых не был пожалован в бояре до смерти царя Федора. Между тем родословная, составленная в конце XVII в., выписывает вереницу дальнейших поколений этой фамилии, a в боярских и разрядных книгах при царях Михаиле и Алексее находим много Сабуровых между стольниками, дворянами московскими и даже ниже .
Итак рядом с боярскими фамилиями, вымиравшими естественною смертью, встречаем ряд других, которые подвергались, так сказать, политическому вымиранию. Одни, не успев разветвится, исчезали без остатка; в других выбывали из служилых рядов старшие ветви, уступая свои места поднимавшимся младшим отросткам одних с ними родословных корней; наконец в третьих старшие линии менялись положением с младшими, падая сами, пускали их на верх, начинали «худать» прежде, чем изводились, передавая другим свое прежнее политическое дородство. Причины этой политической худобы остаются неясны, как неясен во многом весь этот процесс генеалогического обновления московского боярства. Полного разъяснения этого процесса едва ли не следует искать преимущественно в том социально-экономическом перевороте, который тихо совершился под шум политических событий XVI и XVII в., захватив весь служилый класс, a не одни его боярские вершины, подготовив тот склад нашего дворянства, в каком видим его в ХVIII в. В дальнейшем изложении мы коснемся мимоходом некоторых явлений этого переворота.
Пересчитав фамилии московского боярства, члены которых с начала княжения Ивана III до конца царствования Ивана IV сидели в думе боярами или окольничими, найдем, что таких фамилий было около ста. Но в боярской родословной, составленной во второй половине XVI в., обозначено около 200 боярских фамилий, т.е. таких, члены которых служили некогда боярами в разных великих и удельных княжествах или сами сидели на великих и удельных княжеских столах. Следовательно к концу XVI века должно было оказаться, что целая половина московского боярства при его новом составе в продолжение ряда поколений не имела доступа в думу и была лишена политического признака, который преимущественно сообщал служилому роду характер боярской фамилии. В число таких родов, оставшихся за думным штатом, попадали и некоторые старые московские боярские фамилии; но чаще всего такая участь постигала нетитулованные боярские роды, пришедшие из других княжеств, и некоторые ветви княжеских родов. Так начал складываться особый слой в составе московского служилого класса, непосредственно следовавший за боярством: он был боярским по происхождению, по родословному отечеству, не переставал быть им по службе, по разрядам, и долго обозначался названием детей боярских . Причиной появления этого слоя было то же обилие знатных титулованных фамилий, нахлынувших в Москву и затеснивших не только пришлое удельное, но и старое московское боярство. Московская судьба тверского боярского рода Бороздиных наглядно показывает ход этого служебного принижения простого боярства. При Иване III, вскоре по переходе на службу в Москву, когда служилое княжье не успело затопить простое боярство, Бороздины держатся еще в звании бояр. В княжение Иванова сына и внука они уже не поднимаются выше окольничества, a в первой половине XVII в. обеих ветвей этого рода, ни Борисовых, ни Житовых, нет в думе, a надобно их искать в самом конце длинного списка дворян московских. Но и этот захудалый слой не совсем пропал для боярской думы. Не говоря теперь о происхождении возникшего в XVI веке третьего разряда в чиновном составе думы, чина думного дворянства, укажем пока на ту черту его, что первые попавшие в думский список имена думных дворян принадлежат именно таким упавшим фамилиям, московским и пришлым. Олферев и Безнин были представители двух ветвей старинного московского служилого рода Нащокиных, Зюзин и Ногой члены двух фамилий прежнего тверского боярства. Это думные дворяне времени Ивана Грозного, a в царствование его сына в этом чине являются два члена успевшей захудать титулованной фамилии князей Буйносовых-Ростовских.
Так в списке трех чинов московской боярской думы XVI в. открываются следы трех различных слоев московского боярства. Эти слои не отделяются один от другого глубокой политической межой. Звания бояр, окольничих и думных дворян не были замкнутыми, неподвижными политическими состояниями: члены одной и той же фамилии и в одно время служили в разных думных чинах; думный дворянин повышался в окольничие, окольничий дослуживался до боярства. Но думные чины еще не превратились в простые служебные ранги: между ними заметно в XVI в. некоторое социальное различие, уже начавшее исчезать в следующем столетии. За каждым из них стоял особый генеалогический круг. Бояре выходили преимущественно из знатнейших княжеских родов, к которым примыкали немногие нетитулованные фамилии старинного московского боярства. Окольничество принадлежало преимущественно тем фамилиям этого боярства, которые успели спасти свое положение при наплыве новых титулованных бояр; к ним примкнуло второстепенное княжье с немногими фамилиями удельного боярства. Наконец думное дворянство было убежищем выслужившихся лиц смешанного класса, который составлялся из упадавших старых московских фамилий, из массы пришлого удельного боярства, даже частию титулованного и некоторых других элементов. Легко заметить, что эта чиновная иерархия думных людей была тесно связана с тою генеалогической иерархией, в какую. как мы видели, сложилось новое московское боярство в XV и XVI в., и чиновный состав боярской думы был лишь отражением этого аристократического склада боярства.
ГЛАВА XI. ВМЕСТЕ С ТЕМ МОСКОВСКАЯ БОЯРСКАЯ ДУМА СТАЛА ОПЛОТОМ ПОЛИТИЧЕСКИХ ПРИТЯЗАНИЙ, ВОЗНИКШИХ В МОСКОВСКОМ БОЯРСТВЕ ПРИ ЕГО НОВОМ СОСТАВЕ
Политическое настроение нового боярства. Остатки удельного порядка в XVI в. Отношение к ним московских государей. Превращение удельных правительственных преданий в политические притязания.
Самый важный факт, открывающийся при разборе списка членов боярской думы, тот, что до конца XVI в. в московском государственном совете преобладали старшие по происхождению боярские фамилии, a в XVII в. количественный перевес решительно склонился на сторону младших. Представив себе количество старших боярских родов, уступивших в XVII в. свои места в думе младшим, и количество новых неизвестных дотоле фамилий, пришедших с служилого низа занять места выбывших знатных, мы поймем, что разница в составе боярской думы того и другого века была слишком значительна, чтоб ее последствия не шли далее родословной московского боярства. Сменились не только поколения одного и того же класса, сменились самые классы, и если бы гордому своим происхождением кн. А.М. Курбскому показать список членов боярской думы XVII в., он наверное покачал бы головой и сказал: да, правду писал мне в Литву князь великий московский Иван Васильевич, по своей привычке злоупотребляя словами Св. Писания, что «может Бог и из камней воздвигнуть чад Аврааму». Выходя за пределы генеалогии боярства, этот факт должен был отразиться на политическом его настроении. Старшие знатные фамилии были преимущественными хранительницами тех правительственных понятий и обычаев, под влиянием которых складывались политические отношения в Москве с половины XV в. изучая значение этого факта, надобно помнить одно свойство московских умов того времени. Отношения и стремления людей, правивших тогдашним обществом, управлялись гораздо более привычками, преданием, нежели идеями. Предание хранится в памяти и нравах, поддерживаемое напоминающею его житейскою обстановкой, которая вместе с ним сложилась. Иные явления московской государственной старины кажутся нам непонятными лишь потому, что мы предполагаем обдуманные цели, политические задачи там, где действовали только передаваемые по наследству политические привычки. О времени царя Ивана Грозного преимущественно можно сказать, что люди тогда действовали так, a не иначе, не потому, что известным образом предначертали себе будущее, a потому, что не умели достаточно отвыкнуть от прошедшего.
Помня, с кем имеем дело, от поколенных боярских росписей и разрядных книг обратимся к документам, изображающим экономическую обстановку московского боярства в XVI в. Если бы сохранились в достаточной полноте писцовые книги московской Руси от конца XV и первой половины XVI в., по ним без труда можно было бы видеть одну черту этой обстановки, которую без них надобно восстановлять по отрывочным мелким указаниям. Легко было бы заметить, что в начале XVI в., когда было уже снесено столько перегородок, деливших северную и центральную Русь на удельные большие и малые клетки, всюду еще видны были следы недавнего удельного дробления. Масса князей и бояр, перестав быть удельными, оставалась еще простыми земельными владельцами в своих бывших уделах. Это понятно само по себе и едва ли нуждается в пространных доказательствах: порядок, действовавший три века, не мог исчезнуть без следа в одно или два поколения. Мы ограничимся немногими указаниями, наиболее выразительно рисующими хозяйственную обстановку нового боярства, заимствуя их преимущественно из неизданных актов. Князь Курбский в своей истории Ивана Грозного, рассказывая о гибели двух бояр его, князей М.И. Воротынского и Н.Р. Одоевского, замечает, что эти княжата в то время, т.е. в 1570-х годах, еще сидели на своих уделах и огромные отчины под собою имели. По духовной царя Ивана, написанной в 1570-х годах, князь М.И. Воротынский еще владел третью г. Воротынска. Выше было указано, что по разрядным росписям конца XV в. князья Воротынские и Одоевские ходили в московские походы с своими особыми удельными полками. В одной разъезжей (межевой) грамоте конца XV в. по уезду Малого Ярославца является свидетелем наместник княгини Тарусской: эта княгиня не только оставалась землевладелицей в прежнем Тарусском уделе, но и продолжала пользоваться некоторыми удельными правительственными правами. Из тяжебного дела о земле между Троицким Сергиевым монастырем и одним из князей Воротынских того же времени видно, что в тогдашнем Малоярославецком уезде речка Ичея служила межой, отделявшей почапские и другие земли монастыря от владений всех князей Оболенских кроме кн. Д.С. Щепы. Очевидно, владения этой фамилии составляли здесь сплошное пространство, целый округ, средоточием которого был фамильный город, потому что на вопрос судьи, отчего монастырь не напоминал ответчику кн. Оболенскому о захвате, старец, представлявший интересы истца отвечал, что напоминали об этом ежегодно, но что «пристав государя великого князя к ним в Оболенске не въезжал». Значит, бывшие удельные князья сохраняли еще долю своей удельной независимости в виде землевладельческих привилегий. Еще в начале второй половины XVI в. некоторые из князей Оболенских отказывают в тот же монастырь по душе свои вотчинные села с деревнями в уезде города Оболенска. Между тем Татищев по поводу одного дополнительного указа к Судебнику 1550 года о княжеских вотчинах в бывших уделах замечает, хотя недостаточно ясно, что он видел у князя Д.М. Голицына, известного верховника, договорную грамоту, по которой князья Оболенские продали великому князю Ивану III за 2 села и 5 000 руб. свое право собственности на Оболенское княжество в случае пресечения мужкой нисходящей линии в их роде. Таким образом и другим ветвям обширного черниговского племени, родственным кн. М.И. Воротынскому и кн. H.Р. Одоевскому, вотчинные прикащики до самой половины XVI в. еще живо напоминали своими хозяйственными отчетами минувшие удельные времена, не смотря на то, что например князья Оболенские задолго до Ивана III стали записываться на московскую службу. То же видим в двух других многочисленных княжеских линиях, ярославской и белозерской. Акт 1564 года указывает вотчины множества князей Сицких и Прозоровских по обе стороны р. Модоги. Очевидно, древний Моложский удел и теперь оставался в руках потомков его основателя, которые сплошными гнездами сидели еще здесь на своих вотчинах сто лет спустя по присоединении ярославских уделов к Москве. Князья Кемские, Согорские, Ухтомские, Шелешпанские, уже в XIV в. утратившие удельную самостоятельность, в первой половине XVI в. все еще сидят на своих бывших миниатюрных уделах по Кеме, Ухтоме и другим рекам, иногда по нескольку на одном, правят и хозяйничают по-прежнему, иные в качестве наместников великого князя московского, межуются землями друг с другом или с Кирилловым монастырем и хоронятся в этом монастыре иди у своих вотчинных церквей, как видно из ряда похоронных записей на одной рукописи местного происхождения . В той же духовной царь Иван отдает старшему сыну бывший тверской удельный город Микулин с вотчиною кн. Семена Микулинского, «которая не отдана». Князь Семен Иванович Микудинский был известный боярин 1550-60-х годов. Находим две вкладные грамоты, по которым вдова этого боярина и вдова его брата кн. Д.И. Микулинского, погибшего при осаде Казани, первая в 1567 г., вторая в 1557 г., отдали в Сергиев монастырь по приказу мужей несколько их вотчинных сел с десятками деревень в Тверском и Микулинском уездах, a первая присоединила к этому целую дюжину дворов в самом г. Микулине, может быть, еще уцелевших от того времени, когда предки ее мужа сидели на уделе в этом городе.
Обратимся еще раз к той же любопытной, но не везде ясной духовной даря Ивана, чтобы заметные в ней следы изучаемого факта пояснить указаниями других документов того века. Завещатель пишет, что он дал упомянутому выше боярину кн. М.И. Воротынскому взамен взятой у него старой вотчины Стародуб Ряполовский на Клязьме, бывший удел князей этого имени. В другом месте царь отдает старшему своему сыну бывшие вотчины князей Стародубских в Стародубе Ряполовском, замечая, что они остались за ним, царем, у кн. М. Воротынского. Здесь он пересчитывает до 30 князей и княгинь стародубской линии и до 40 принадлежавших им сел с деревнями в бывшем Стародубском уделе. Перебирая фамильные акты многочисленных князей этой линии, уцелевшие среди грамот Троицкого Сергиева монастыря, встречаем длинный ряд межевых, вкладных и духовных, в которых разные князья Стародубские, Нагаевы-Ромодановские, Тулуповы, Осиповские являются еще по-видимому полными владельцами своих измельчавших вотчин в бывшем уделе Стародуба Ряполовского, распоряжаются ими свободно. Эти акты относятся к 1554-1574 годам, и в них названы некоторые из тех самых лиц и сел с деревнями, которые пересчитываются в духовной царя Ивана. Потомки удельных бояр и в XVI в. едва ли еще не в большей целости, чем дети и внуки их бывших удельных государей, сохраняли за собою старые вотчины своих отцов и дедов. Бороздины, Кондыревы и Нагие, старые боярские роды Тверского княжества, во второй половине XVI в., сто и больше лет спустя по присоединении Тверского княжества к Москве, еще продают и отказывают в монастыри по душе свои вотчины «старинные», «благословение отцов и прародителей», в уездах Тверском и Старицком .
Обилие таких указаний в актах, случайно подвернувшихся под руки, освобождает от обязанности увеличивать их перечень. Если с их помощью представим себе московское боярство конца XV в., когда в среде его многие хорошо помнили, как они сидели на своих уделах, a многие еще не успели забыть, как хозяйничали там их отцы, нам станет ясно, как много удельного должно было тогда оставаться в ежедневных делах и помыслах большей части бояр. Приезжая во дворец, они входили в круг отношений, к которым не могла приучить их прежняя жизнь на уделе; но в своих вотчинах и на московских подворьях они видели себя в обстановке, чувствовали в своих руках нити отношений, которые возвращали их к мыслям и привычкам прежнего времени. Эти привычки и мысли отразились в литературных памятниках XVI в., чужих и своих. Читая в записках барона Герберштейна рассказы, слышанные им в Москве, чувствуешь, в какой водоворот политических сплетен и толков попадал иноземный посол, приезжавший в Москву в первые десятилетия того века. Эти толки и сплетни касались преимущественно уделов исчезавших, исчезнувших или ждавших своей очереди исчезнуть. Читая рассказ кн. Курбского об Иване IV и переписку между ними, видишь, что головы обоих корреспондентов, отдаленных потомков удельных князей, еще полны свежими удельными воспоминаниями, от которых они не умеют отрешиться даже тогда, когда замечают, что установившаяся действительность дает мало опоры этому запоздалому археологическому грузу памяти.
Еще важнее то, что само московское правительство Ивана III и его сына не только отлично помнило удельный порядок, но по-видимому охотно признавало в своей практике некоторые его остатки или последствия, прямо из него вытекавшие. Не видно с его стороны желания мешать тому участию, какое получили удельные генеалогические предания в установлении боярского служебного старшинства, и власти, разбиравшие в 1576 г. местнический спор двух потомков тверских бояр, Зюзина с Нагим, не возражали одному из тяжущихся, когда он в ответ сопернику, указывавшему на «случаи» своей московской службы, заявил, что ему нет дела до московских разрядов, что он знает только отношения, бывшие между их предками в Твери, и лишь ими желает считаться с соперником. Служилый князь Одоевский или Воротынский шел в поход с своим особым удельным полком, как будто эти князья были удельными союзниками московского государя, a не такими же слугами-воеводами, как кн. Щеня или боярин Яков Захарьич. Политическое объединение не сопровождалось немедленно административным. Центральная администрация Московского государства долго носила на себе отпечаток пестроты частей, вошедших в состав его территории. Присоединенные к нему княжества и вольные города по многим делам долго управлялись особо; местные их учреждения только переносились в Москву, становились местными приказами, не сливаясь с центральными учреждениями прежнего Московского княжества. Так в XVI в. в Москве действуют особые дворцы или дворцовые приказы Новгородский, Тверской, Дмитровский, Ростовский, Нижегородский и Мещерский, Рязанский, все с своими дворецкими; остались также следы местных разрядов или военно-административных учреждений, действовавших из Москвы. В областном управлении Московского государства при Иване III и его сыне также найдем следы этой политической осторожности, старавшейся смягчить боль удельных обществ от операции государственного объединения. Как скоро московскому великому князю удавалось оружием или сделкой водворить свою власть в известном княжестве, из Москвы не поднимали нетерпеливого гонения ни против обычаев, ни против персонала прежнего управления и даже готовы были оставить за прежним князем част его правительственной власти, если он умел мириться с своей зависимостью. Выше был уже указан акт, из которого видно, что в исходе XV в. у княгини Тарусской все еще оставался наместник в крае, который перестал уже быть Тарусским уделом. В 1463 г. князья ярославские отдались московскому государю со всеми своими вотчинами. В повести об открытии мощей предка их кн. Феодора Черного в том же году есть указания на то, что тогдашний глава ярославской княжеской линии Александр Федорович, перестав быть великим князем в Ярославле, остался здесь наместником московского государя, «старейшиной града», как называет его повествователь. Летопись косвенно подтверждает это указание известием, что бывший великий князь ярославский умер в Ярославле и погребен в монастыре, где лежали новоявленные мощи его предка. Сын этого Александра князь Данил Пенко вырос уже московским слугой; однако в 1497 г., 26 лет спустя по смерти отца, он подтверждает жалованною грамотой Спасо-Каменному монастырю вклады деда и отца, жалует обитель землями в своей ярославской вотчине, даже с посаженными на них крестьянами, «по старине, как жаловал дед мой и отец мой», и по выражениям грамоты трудно догадаться, что ее писал не владетельный князь, a московский боярин. Казалось, особенно непримиримо относилась Москва к быту вольного Новгорода, стараясь разбить не только его политический строй, но и самое население, особенно боярский правительственный класс; однако и после падения города договор с ливонским магистром в 1481 г. скрепляют крестоцелованием «новгородские бояре», как бывало в вольную старину. Лет 60 спустя после падения Тверского княжества потомки тверских удельных князей и бояр все еще являются при московском дворе особым разрядом служилых людей, который в приказных бумагах зовется «двором тверским» или «боярами с Тверской земли», a в упомянутом местническом споре потомков тверских бояр Нагого и Зюзина последний показывал, что, взяв Тверь, великий князь Иван отдал ее сыну своему Ивану, который «бояр прежнего государя Михаила Борисовича и у себя пожаловал, в боярех учинил и грамоты свои на вотчины их тверские им давал и велел их писать в грамотах своими боярами», Одна половина Ростовского княжества, как известно, еще до княжения Ивана III была присоединена к Москве, a другая находилась под сильным ее давлением еще прежде, чем была куплена Иваном. Великий князь Василий Темный, отказывая Ростов своей княгине, пишет в духовной 1462 года: «а князи ростовские что ведали при мне, ино потому держат и при моей княгине, a княгиня моя у них в то не вступается». Сын Темного Юрий, к которому имел перейти Ростов по смерти княгини, должен был по этой духовной точно так же поступать с местными князьями: «что они ведали свое, ино потому же держат» . Благодаря такой политике осторожности создавалось переходное среднее состояние между удельным князем и простым служилым боярином, которое можно назвать состоянием служилого князя, на уделе. Если владетельный князь добровольно подчинялся Москве, его обыкновенно оставляли владельцем всей его прежней вотчины, и там новый московский слуга пользовался значительною долей своих прежних владетельных прав, оставался в кругу старых политических обычаев и отношений, заведенных самостоятельными отцами. В 1493 г., когда московские воеводы взяли у Литвы Вязьму и князей Вяземских привели в Москву, великий князь их «пожаловал их же вотчиною Вязьмою и повелел им себе служити». Так же поступил он с приехавшим тогда служить ему кн. М. Мезецким; но братья последнего, насильно привезенные им в Москву, были посланы в заточение. Иноземный наблюдатель отметил довольно точно самое время, когда стал исчезать удельный порядок. Английскому послу Флетчеру, приехавшему в Москву в 1588 г., рассказывали, что еще недавно были в Москве лица из древнего дворянства, «которые владели по наследству различными областями с неограниченной властью и с правом судить и рядить все дела в своих владениях без апелляции и даже не отдавая отчета царю». При Грозном еще можно было застать таких владельцев; но при сыне его, после опричнины, они были уже только предметом воспоминаний .
В перечисленных мелких явлениях вскрываются политические понятия, которыми руководились люди, правившие Московским государством в XV и XVI в. Ход политического объединения Руси Москвой становится ясен. Это не был крутой и быстрый перелом, каким он иногда кажется. Покорив новую область, Москва не спешила разрушить действовавший там старый привычный порядок, чтобы заменить его своим московским «обычаем». Напротив, не только этому порядку, но и старым привычным охранителям его, прежним властям, она предоставляла некоторое время действовать по-прежнему, пользуясь ими для своих целей. Власть московского государя становилась не на их место, a над ними, и новый государственный порядок являлся там, так оказать, новым слоем отношений и учреждений, который ложился поверх действовавшего прежде, не разрушая его, a только возлагая па него новые обязанности, указывая ему новые задачи. Можно думать, что большая часть удельных князей и бояр перенесла без особенной боли перемену в своем положении, переезд из удела в Москву. Это перемещение не было для них разгромом; с ним они далеко не теряли всего, что имели в уделах. Они ведь и здесь имели не особенно много и не подчинились бы Москве так легко и охотно, если б имели много. Большая часть их уже до этого утратила некоторую долю прав и привычек власти, a остаток этих прав вместе с удельными понятиями и воспоминаниями сначала щадили и в Москве, не чувствуя ни надобности, ни охоты добивать их, пока они ничему не мешали. Главным политическим достоянием, которым они дорожили больше всего, были их удельные землевладельческие хозяйства и их генеалогические счеты и споры о старшинстве. За бывшими удельными державцами в Москве оставляли вотчины в их прежних уделах с обширными привилегиями; их иногда даже назначали наместниками в города, где недавно были их княжеские столы; наконец нисколько не стесняли их неумеренной привязанности к генеалогической археологии, предоставляя им изучать в волю свои удельные родословные и на основании их высчитывать друг другу служебное старшинство в Москве. Пока хранились остатки удельной житейской обстановки, не могли погаснуть и удельные понятия и предания, которые были с нею связаны, ею воспитаны.
Но самый тот факт, что удельные владельцы или их ближайшие потомки теперь принуждены были ежедневно видаться друг с другом в московском Кремле, сообщал запасу удельных преданий и отношений, уцелевших от крушения при перевозке в Москву, иное направление, какого они не могли подучить при прежнем удельном уединении князей. Прежде каждый из них сознавал себя бесспорным, наследственным и пожалуй даже полновластным владетелем части Русской земли, и это сознание господствовало в умах, подавляя мысль о совокупности таких владельцев и таких частей, о генеалогической или народной связи между ними. Теперь чувство этой связи было ежедневным впечатлением, какое привозилось из Кремля, выносилось из каждого служебного столкновения. С минуты своего подчинения Москве бывший удельный князь привыкал сознавать себя если не самостоятельным владельцем известной части Русской земли, каким он уже перестал быть на деле, то частые многочисленного класса, который под руководством московского государя правил всей Русской землей, ему повиновавшейся. Предание власти не прервалось, a преобразилось: власть эта стала теперь собирательной, сословной и общеземской, перестав быть одиночной, личной и местной.
Верхи этого класса, составившегося из удельных элементов, сидели в боярской думе и двигали правительственною машиною государства. Непрерывность правительственного предания, шедшего из уделов, должна была чувствоваться здесь еще живее, чем в других слоях того же класса, если припомнить, каково было по происхождению большинство бояр в думе XVI в. То были потомки удельных державцев; рядом с ними появлялись иногда потомки удельных бояр, гораздо чаще люди больших и старинных боярских фамилий Московского княжества. Глядя на такой состав боярской думы в первой половине XVI века, приказный московский публицист, умевший «воротить» летописцами и родословными, мог основательно сказать: то все старинные, привычные власти Русской земли, те же власти, какие правили землей прежде по уделам; только прежде они правили ею по частям и поодиночке, a теперь, собравшись в Москве, они правят всею землей и все вместе, в известном порядке старшинства расстанавливаясь у главных колес правительственной машины. Но если московское боярство своим новым составом могло производить такое впечатление на общество, то его правительственное положение давало и ему право сказать: мы, советники государя московского и всея Руси, потому и призываемся к власти, в думу, что мы сами по себе власти всей Русской земли; теперь государь правит Русской землей с нами именно потому, что мы, то есть наши отцы, правили ею и без него. Нечто подобное таким умозаключениям стало проникать в среду тех пришлых фамилий, главы которых сидели в московской боярской думе, в умы удельного княжья и боярства, когда оно увидело себя в сборе вокруг московского Кремля. Окруженные остатками удельных отношений, не видя со стороны московского государя решительного отрицания удельных преданий, встречая напротив прямое признание их во многом, эти люди взглянули на свое общество, как на собрание подчиненных государю властей Русской земли, a на боярскую думу, как на сборное место, откуда они будут продолжать править Русскою землей, как отцы их правили ею, сидя или служа по уделам. Следы этого взгляда встречаем в памятниках, где находили себе выражение боярские политические суждения XVI в.; на него указывает аристократический характер, каким отличался состав думы в этот век; наконец этот взгляд с вытекавшей из него мыслью, что так составленная дума есть. необходимая и естественная посредница между государем и землей, был прямо признан царем Иваном IV в самый разгар его борьбы с боярством.
Так боярская дума в Москве с половины XV в. является или стремится стать оплотом политических притязаний, какие сами собою возникали в служилой и землевладельческой московской аристократии под влиянием обстоятельств, при которых она складывалась из удельных элементов. Собравшись в Москве, люди этого класса стали смотреть на себя, как на властных представителей Русской земли при князе, который некогда был одним из них, таким же князем, как их предки, но потом благодаря счастью собрал землю и потомков бывших ее правителей призвал управлять ею.
ГЛАВА XII. ПОЛИТИЧЕСКИЕ ПРИВЫЧКИ И СТРЕМЛЕНИЯ МОСКОВСКИХ ГОСУДАРЕЙ НЕ ПРОТИВОРЕЧИЛИ ЭТИМ ПРИТЯЗАНИЯМ ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ ДО ПОЛОВИНЫ XVI В.
Национальное значение московских государей и отношение к нему нового московского боярства. Происхождение и первоначальное значение титула «самодержец». Политический характер московских государей.
Сущность этих притязаний состояла в требовании, чтобы центральным и областным управлением руководили вместе с государем люди известного класса, расстанавливаясь согласно с местническим отечеством, в порядке родословного старшинства лиц и фамилий.
В запасе правительственных привычек и понятий, доставшемся Ивану III и его преемникам по наследству от предков, по было ничего непримиримого с такими притязаниями. Московские князья XIV и XV в. даже более других, великих князей привыкли действовать дружно с своими боярами. Из всех великокняжеских городов тогдашней Руси ни один не был в такой степени боярским, как Москва, по числу и знатности действовавших здесь боярских фамилий, и нигде великокняжеская власть не была больше обязана своими успехами людям этого класса.
Правда, с половины XV в. стал обнаруживаться один новый факт, который стоит лишь назвать, чтобы понять его политическою важность. Московское княжество становится великорусским государством: пределы его, доселе определявшиеся случайными успехами князей-собирателей, которые раздвигали их в ту или другую сторону, уже в первой половине XVI в. встретились наконец с границами народности, незаметно образовавшейся сложным и медленным движением колонизации на север и юг от верхней Волги. Эта народность, среди удельного дробления остававшаяся явлением этнографическим, теперь впервые получила политическое значение. Московское княжество, удельное по происхождению, в XIV в. ставшее великим по своим успехам, сделалось национальным великорусским государством по своим территориальным границам при Иване III и его ближайших преемниках: таков коренной и даже единственный факт, оправдывающий привычку нашей историографии класть грань нового исторического периода в начале княжения Ивана III. Все новые политические явления нашей истории, внешние и внутренние, обнаруживающиеся с той поры, суть прямые или отдаленные последствия этого факта.
С распространением удельной политической формы на целую народность в круг хозяйственных прав и отношений московского государя, из которых собственно и состояло государство удельного времени, стал входить ряд новых политических соображений, которые должны были изменить прежние понятия о государстве и государе. Но во-первых, люди, с появлением которых в московской боярской думе обнаруживаются новые политические притязания со стороны боярства, с конца XV в. много, если не более всего, содействовали успеху указанного факта. Все эти князья Одоевские, Воротынские, Мстиславские, Микулинские, Ярославские и другие, которые занимали первые места и в думе, и за государевым столом, и в полках, добровольно, по крайней мере без прямого принуждения с московской стороны стали слугами московского государя и этим помогли ему как овладеть соседними великими княжествами по верхней Волге, так и раздвинуть свои владения на юго-запад до верховьев Оки и до Днепра. Их появление при московском дворе всего более и сообщило здешнему хозяину значение национального государя всея Руси и блеск князя всех русских князей. Они явились сюда не побежденными врагами и не случайными наемниками, a добровольными и усердными поборниками идеи, бывшей преданием, заветным помыслом московского княжеского дома. Допущенные к власти, они не могли внести в правительство стремлений враждебных тому, во имя чего они пришли в Москву с своими вотчинами, пожертвовав удельною самостоятельностью или привольной литовской зависимостью. Они следовательно продолжали образ действий московских бояр XIV в. Применяя к обстоятельствам своего времени слова духовной великого князя Семена, завещавшего братьям слушаться старых бояр, которые хотели добра их отцу и им, Иван IIІ не погрешил бы против истины, если бы написал в своем завещании сыну: и новых бояр слушайся, потому что они не меньше старых хотели добра отцу моему и мне. Притом новое национальное значение московского государя в первое время внушало больше неясных чувств, чем определенных политических понятий, выражалось не столько в новых правительственных учреждениях, в перестройке государственного права, сколько в стремлении создать новую обстановку придворной жизни, завести новый церемониал, построить новый дворец и собор при нем лучше и просторнее прежних, достать жену знатного, настоящего царского корня, прибавить к своему имени новый пышный титул, скрепить назначение преемника торжественным церковным венчанием. Новое положение указало одну новую цель, удивительно ясно сознанную и твердо поставленного в московской политической программе. Но и эта цель касалась внешней, a не внутренней политики: обладая Великою Русью, московский великий князь с чисто московским, великорусским постоянством стал добиваться обладания и всею Русью, какая еще оставалась в чужих руках. Но обрусевшие и приехавшие в Москву служить Гедиминовичи, князья Бельские, Мстиславские, Патрикеевы, все большие люди в новом московском боярстве, могли только оправдывать и поощрять эту национальную политику московского государя.
Значит, ни московское правительственное предание, ни политические задачи, стоявшие у московского государя на очереди, ни отношение к ним нового боярства не давали повода к решительному противодействию боярским политическим притязаниям. Мысль о неосуществимости этих притязаний чаще всего подсказывается одним термином в титуле московского государя. Чтобы выразить особое почтение, наших князей и прежде иногда величали «самодержцами». С Ивана III это слово было официально введено в постоянный титул московского государя и освящено церковным обрядом, благословением духовной власти. При венчании Иванова внука Димитрия на великое княжение в 1498 г. митрополит называл великого князя-деда «преславным царем самодержцем». Разжаловав потом внука, Иван перенес этот титул на нового наследника, благословил и посадил сына своего Василия на великое княжение «самодержцем» по благословению митрополита, и великий князь Василий писался самодержцем по смерти отца даже в жалованных грамотах частным лицам, где обыкновенно употреблялся не полный торжественный, a малый будничный титул государя. Но не следует думать, что в этом термине уже тогда сказалась ясно сознанная мысль, отрицавшая всякий раздел правительственной власти московского государя с какою-либо другой внутренней политической силой. Политические термины имеют свою историю, и мы неизбежно впадем в анахронизм, если, встречая их в памятниках отдаленного времени, будем пони-мать их в современном нам смысле. Более ста лет спустя после венчания на царство Иванова внука вступил на московский престол царь Василий из фамилии князей Шуйских с формально ограниченною властью; но в грамоте об его вступлении на престол, разосланной по областям государства, боярская дума и вое чины называют нового царя самодержцем. Не одно свидетельство ХVІІ века говорит также о том, что первый царь новой династии не пользовался неограниченною властью; однако он не только писался в актах самодержцем подобно предшественникам, но и на своей печати прибавил это слово к царскому титулу, чего не делали его предшественники, власть которых не подвергалась формальному ограничению. С другой стороны, трудно подумать, чтобы для людей тех веков этот термин был простым титулярным украшением, чтоб они не соединяли с ним никакого политического понятия или соединяли понятие прямо противоположное действительности. Это слово, перевод известного греческого термина, сделанный очевидно старинными книжниками, судя по его искусственности, стало входить в московский официальный язык, когда с прибытием «царевны царегородской» Софьи к московскому двору здесь робко начала пробиваться мысль, что московский государь и по жене, и по православному христианству есть единственный наследник павшего цереградского императора, который считался на Руси высшим образцом государственной власти вполне самостоятельной, независимой ни от какой сторонней силы. Эта мысль высказывалась в подробностях придворного церемониала, в новом государственном гербе, даже в попытке создать новую родословную московских государей, дав Рюрику прямого предка в лице Августа, кесаря римского. Самодержец входит в московский титул одновременно с царем, a этот последний термин был знаком того, что московский государь уже не признавал себя данником татарского хана, которому доселе Русь преимущественно усвояла название царя. Значит, словом самодержец характеризовали не внутренние политические отношения. a внешнее положение московского государя: под ним разумели правителя, не зависящего от посторонней, чуждой власти, самостоятельного; самодержцу противополагали то, что мы назвали бы вассалом, a не то, что на современном политическом языке носит название конституционного государя. Так и смотрели на московского государя со временники Ивана III: они видели в нем «русских земль государя», независимого главу православного русского христианства. Какой пророк пророчествовал, спрашивал архиепископ ростовский Вассиан в послании к Ивану III на Угру, какой апостол учил, чтобы ты, «великий русских стран христианский царь», повиновался басурманскому царю? С понятием о самодержавии общество соединяло мысль о внешней независимости страны; вопрос о внутренних политических отношениях еще не возбуждался. Во второй половине XVI в., уже в эпоху горячего столкновения государя с своим боярством, в Москве стали задумываться над этим термином, разбирать его и со стороны внутренних политических отношений. Царь Иван старался понять его возможно проще, в прямом этимологическом смысле. «Како же и самодержец наречется, аще не сам строит?» возражал он Курбскому, отстаивая власть царя от притязаний боярства. Но если царь этим еловом колол глаза боярству за его политические притязания, то боярская сторона в свою очередь этим же словом колола глаза самому царю за ту власть, какую он давал монашеству, наделяя его землями и землевладельческими привилегиями. Беседа валаамским чудотворцев, известный политический памфлет XVI века, тесно связана по своему происхождению с лагерем оппозиционного боярства и направлена против монастырского землевладения, которое опустошало боярские вотчины. «А селами и волостями с крестьянами, читаем в этом памятнике, царям не подобает жаловать иноков, и непохвально делают так цари. Пишутся они в своих титулах самодержцами: таким царям никак не следует писаться самодержцами, потому что не сами собою держат они Богом данное им царство и мир и не с приятелями своими, князьями и боярами, a владеют им и советуются с непогребенными мертвецами. Лучше сложить с себя сан и венец царский, отставить царский жезл и не сидеть на царском престоле, чем отвращать иноков от душевного спасения мирскими суетами». Но это были усилия мысли отдельных публицистов, к числу которых принадлежал и Иван Грозный. Официальный язык московского правительства и после того сохранял первоначальное историческое значение этого термина, которое не мешало прилагать его к царям, вовсе не пользовавшимся самодержавною властию в современном нам смысле этого слова.
Нет никакой нужды предварять исторический ход явлений, приписывая московским государям XV и XVI в. политическое самосознание, которое с великим трудом выработалось лишь позднее. Иностранцы, наблюдавшие политический быт Москвы при отце Грозного, замечали, что московский государь властию своею над подданными превосходил всех монархов в свете. Не нужно было особенной наблюдательности, чтобы заметить это. Такая власть была здесь не вчерашним явлением: она прямо развилась из значения удельного князя-хозяина, окруженного дворовыми слугами, холопами. Но именно потому, что она имела такой источник, в ней был один существенный пробел. Московский государь имел обширную власть над лицами, но не над порядком, не потому, что у него не было материальных средств владеть и порядком, a потому, что в кругу его политических понятий не было самой идеи о возможности и надобности распоряжаться порядком, как лицами. Великий князь Василий Иванович бранил своих советников смердами и прогонял их из думы с глаз долой, но в полковых росписях какого-нибудь неблагонадежного политически кн. Горбатого-Шуйского назначал на много мест выше вернопреданного потомка старинных московских бояр Хабара-Симского или Лошакова-Колычова. Если бы тому же великому князю какой-нибудь политик стал доказывать, что несогласно с его державным достоинством вверять управление строптивым боярам, жаловать в боярское звание знатных людей только потому, что их отцы носили его, ставить их выше усердных неродовитых слуг только потому, что так следует по боярскому местническому отечеству: великий князь едва ли понял бы подобные рассуждения или понял бы только, что это такая же безлепица, как спать перед обедом, обедать до обедни, играя «в шахи», ходить с черной клетки на желтую и т. п. Все это можно и легко сделать, да так не повелось, и сделать так значило бы показать не самодержавную власть свою, a только свое неуменье жить с людьми и играть в шахи. Московские государи всего менее поддавались соблазну такого самодержавия. Они предоставляли делам идти своим чередом, только высматривая в заведенном порядке обстоятельства, которыми можно было бы воспользоваться с выгодой, и именно потому, что этот порядок часто давал им в руки такие выгодные обстоятельства, они не любили ломать его или круто повертывать в свою сторону. Это был их фамильный упорный консерватизм предания; в нем было много наблюдательности и практической сноровки, но очень мало творческих идей, или, что то же на изнанку, торопливой наклонности все рвать и кроить по-своему. До Ивана Грозного они все копили, собирали, были, по изысканному выражению этого царя, «в закосненных прародительствиях земли обретатели», одолевали соперников и готовили средства для освобождения себя и своей Руси от татарской власти, и когда наконец выбились из неволи, охотно приняли подсказанный духовенством титул царей и самодержцев, как знак внешней независимости, a не как девиз внутренней политики, подобно тому как церковным венчанием на царство они заменили прежнее посажение на великокняжеский стол татарским посланцем. Среди внешних хлопот они еще не успели хорошенько обдумать ни значения этого титула, ни внутреннего политического содержания своей власти, созданной новым положением, и еще менее успели подумать возвести этот титул в политическую теорию и согласно с этой новой властью перестроить свои внутренние политические отношения и весь правительственный порядок. Между тем политические успехи собрали вокруг московского государя целый сонм новых слуг. Передние ряды его состояли все из владетельных князей или их сыновей, которые или отцы которых так же самостоятельно владели своими отчинами, как московские князья своей. В большинстве они добровольно пришли в Москву, много помогли ее успехам и считали себя в праве надеяться, что за ними оставят если не все, то часть их прежних вотчин и вотчинных прав с долей прежней правительственной власти. Все это и признали за ними московские государи, не торопясь точно определить новое положение сторон, не заботясь о противоречиях, какие это признание вносило в их отношения. До сих пор они все старались овладеть возможно большим количеством князей и княжеств и не задумываясь много над новою системой управления приобретенными княжествами, стали править ими посредством приобретенных князей. Это открывало обширный простор обоюдным недоразумениям, которые вызывали между обеими сторонами; но это было совершенно с фамильными политическими преданиями московских государей, привыкших действовать по старине, по указаниям опыта и текущей минуты, пользуясь ближайшими наличными средствами.
В этом отношении московское общество, кажется, опередило своих государей и вынесло из пережитого более цельное впечатление. Оно раньше их вывело политические итоги из совершившихся перемен и составило совершенно отчетливое понятие о верховной власти, отождествляя волю государя с волею Божией, a «свою волю» новгородцев с отсутствием правды и всякого порядка, считая себя и все свое полною собственностью государя, не признавая кроме его никакой другой власти в государстве, называя его наместником Бога на земле, постельником Божиим и т. п. Выражение таких воззрений встречаем в своих и чужих памятниках уже при деде и отце Грозного, a сам Грозный, как увидим, даже несмотря на свои опыты в непривычной для его предков философии власти. не только не мог отрешиться от удельных преданий, но и признал важнейшие из притязаний своего боярства, с которым так долго воевал и пером, и палачом.
ГЛАВА XIII. ОДНАКО ПЕРЕМЕНЫ В УСТРОЙСТВЕ БОЯРСКОЙ ДУМЫ XVI В. ВЫШЛИ НЕ ИЗ ЭТИХ БОЯРСКИХ ПРИТЯЗАНИЙ
Аристократический состав московского управления в ХVІ в. Перемены в центральном управлении и происхождение комнаты. Обособление думы от дворцового управления. Разделение думы на чины в связи с новым составом боярства и новыми потребностями управления. Происхождение думного дворянства и думного дьячества. Численный состав и образование постоянного общего собрания думы.
Можно было бы ожидать, что на правительственном устройстве боярской думы в такой же степени отразятся политические притязания нового московского боярства, в какой на ее составе отразился изменившийся состав этого класса.
Некоторые явления заставляли предполагать, что перемены в устройстве учреждения примут именно направление, согласное с этими притязаниями. Уже к началу XVI в. боярство нового состава образовало из себя класс, заметно стремившийся обособиться от низших служилых слоев. В XVI веке новое боярство всюду является в управлении на первом плане. Люди родовитых фамилий, начавших служить в Москве не раньше XV века, давят старинное боярство московское и своей численностью, и важностью занимаемых ими должностей. Огромное большинство этих людей составляют князья. И в думе, и в высшей военно-походной администрации встречаем сходные явления. Как там первый думный чин, так здесь места первых полковых воевод принадлежат преимущественно знатному княжью; даже количественные отношения разных генеалогических слоев служилого класса там и здесь довольно близки друг к другу . Между фамилиями, которые составляли московское боярство, и даже между отдельными членами этих фамилий установился довольно точно определенный иерархический распорядок. В разрядных росписях походов иногда по имени первого воеводы большого полка можно приблизительно рассчитать, какие имена могли следовать за ним на местах его товарищей и воевод остальных полков. Боярские служебные понятия, вскрывающиеся в местнических тяжбах, обличают в знатнейших фамилиях боярства даже стремление замкнуться в тесную недоступную касту. В продолжение XVI в. круг первостепенной московской знати гораздо меньше принял в свой состав поднявшихся подсадков со стороны, чем отбросил собственных засохших, захудалых сучьев. С тех пор как прекратился усиленный прилив в Москву знатных выходцев из уделов и из-за границы, живо чувствуется эта наклонность боярства подчищаться. С половины XVI в. в списках уездных дворян и детей боярских с каждым поколением является все больше громких родовитых имен, носители которых канули на дно служилого общества, не выходят из низших служилых чинов, и более счастливые родичи их, уцелевшие на родословном дереве, смотрят на них свысока, как на людей «обышных, неродословных, городовых», запрещают им считаться своим родством, чтобы не «худить» старших или более сановных однофамильцев. До половины XVII века неродовитому человеку было все еще трудно пробиться к высшим служилым чинам, не смотря на сильно поредевшие ряды старой знати. Происхождение, родословное предание брало верх над дарованием, личною заслугой, даже личною выслугой. Важнее всего было то, что этот родовитый круг чрез своих думных представителей вел текущее законодательство государства в то самое время, когда оно устроялось в своих новых границах и в новом общественном составе.
Казалось бы, при таком настроении и в таком благоприятном положении думное боярство прежде всего будет добиваться двух перемен в устройстве думы: во-первых, подчистившись и замкнувшись возможно более, попытается оставить двери думы открытыми лишь для немногих избранных фамилий, преимущественно титулованных; во-вторых, поспешит взять в свои руки направление, инициативу законодательства. Посмотрим, насколько перемены, совершившаяся в устройстве боярской думы Московского государства, соответствовали этим предположениям.
С образованием Московского государства произошли важные перемены в центральном московском управлении. Эти перемены были делом административного процесса, начавшегося еще в удельное время. Он состоял, как мы видели, в том, что дела новые, возникавшие в центральном управлении, сперва разрешались дворцовой думой, как экстренные, a потом, теряя такой характер от частого повторения, отходили в особые постоянные центральные ведомства, для них создававшиеся. Накопление правительственных дел, выходивших из круга дворцового хозяйства, вызвало с течением времени сложную систему приказов, ведавших государственные недворцовые дела. В удельное время центральное управление состояло собственно из высших дворцовых учреждений. Теперь эти последние все более тонули в увеличивавшейся постепенно массе этих новых недворцовых ведомств. В удельное время центральное управление было по преимуществу боярским, велось боярами введенными. Оно остается боярским и теперь. Судебник Ивана III представляет думных людей, бояр и окольничих, начальниками отдельных центральных приказов по преимуществу: говоря о высшем центральном суде, он постановляет, что судят бояре и окольничие, из коих каждый обязан давать управу воем истцам, «которым пригоже», т.е. дела которых ему подсудны и не превышают его компетенции, a кого ему будет «непригоже управити», о том он докладывает великому князю или посылает истца к тому, «которому которые люди приказаны ведати», т.е. направляет к боярину другого приказа по подсудности. Но оставшись боярским, центральное управление перестало быть управлением бояр введенных, т.е. дворцовым. Когда рядом с старыми дворцовыми ведомствами явилось много новых недворцовых, дворцовое управление стало отличаться от боярского и не входило в круг последнего, как его органическая часть, a составляло особую параллельную ему администрацию. По одной неизданной грамоте Троицкого Сергиева монастыря царь в 1551 г. пожаловал двух своих певчих дьяков «данным приставством» этого монастыря, дав им право в случае тяжбы назначат срок стать перед царем, перед боярами и дворецкими «тех городов людям, которые городы у которых бояр и у дворецких кт, приказе будут». Вместе с разделением центральной администрации на два порядка учреждений и в высшем правительственном классе обозначаются две иерархии, придворная и дворцовая. В составе обширного придворного круга образуется особый штат, имевший ближайшее отношение к дворцу: это комната, которую составляли ближние или комнатные люди. Ближними они назывались в дипломатических актах, в сношениях с иноземцами, a в домашнем, дворцовом обиходе обыкновенно носили звание комнатных. Так объясняет значение этих терминов Котошихин, и его объяснение, говоря вообще, оправдывается терминологией старых московских дипломатических и дворцовых книг и актов. Но Котошихин недостаточно ясно и точно определяет состав комнаты, когда говорит, что людей, в молодости служивших спальниками у государя, живших в его комнате, потом жаловали в комнатные бояре или окольничие, смотря по родовитости каждого. Звание ближних или комнатных носили не одни бояре и окольничие, но и люди менее чиновные, стольники и дворяне. Даже такие родовитые вельможи, как князья Голицыны, возводились в бояре уже из комнатных стольников, a не прямо из спальников. Наконец «в комнату» жаловали людей, и не бывавших спальниками у государя. Котошихин говорит, что бывшие спальники назывались ближними боярами или окольничими, «потому что от близости пожалованы». Пародируя его слова, можно сказать, что ближним человеком становился не только тот, кого от близости жаловали в службу, но и тот, кого за службу жаловали в близость. Комната давала не прибавочное только звание к служебному чину, напоминавшее, что человек вырос на глазах у государя: она была «честью», отличием, возвышавшим служебный чин и открывавшим доступ к государю, дававшим право «видеть государевы очи» в такое время, когда другие его не имели. Комнатный боярин или стольник был выше простого, «рядового»; потому простых бояр и стольников жаловали иногда в комнатные. До половины ХVІІ в. в приказных бумагах не находим достаточных указаний на численный и генеалогический состав комнаты. В спальники брали, разумеется, преимущественно молодежь из знатных фамилий, «детей больших бояр», говоря словами Котошихина. Но в ХVІІ в. и комната вместе со всем правительственным классом по-видимому теряла свой аристократический состав; делаясь менее родовитой, она становилась все многочисленнее. По списку 1670 г. числилось 18 одних комнатных стольников, и большинство их состояло из людей второстепенной знати иди совсем незнатных. К 1708 г. комнатных стольников накопилось уже 125, и между ними являются люди всяких фамилий. Ближние люди занимали особое положение в чиновной московской иерархии: они и входили в ее состав, образуя одну из ступеней чиновной лестницы, и как будто выделялись из нее, составляя особую иерархию. В перечнях придворных чинов они следуют за думными людьми и предшествуют стольникам; но ближними людьми бывали и члены думы, бояре с окольничими, и стольники, и дворяне московские. Такая двойственность положения ближних людей происходила от того, что они преимущественно занимали должности по дворцовому ведомству, a эти должности теперь обособившись от центральной государственной или боярской администрации, образовали особую иерархию, параллельную последней. Это обособление всего явственнее обнаруживалось в отношении высших дворцовых должностей к думным чинам. В XVII в. по Котошихину казначей сидел в думе выше думных дворян; но в XV и XVI в. казначеями бывали и дьяки, и бояре, люди, стоявшие и ниже, и выше думных дворян, a в XVII в. казначеев иногда возводили в окольничие. Точно так же ясельничий, управлявший Конюшенным приказом со времени упразднения должности конюшего, был по Котошихину честию выше думных дворян «и в думе сидел с царем и с боярами вместе». Однако это не было постоянным правилом: в XVII в. иные ясельничие получали эту должность, еще не имея думного дворянства, a другие на этой должности из думных дворян дослуживались до боярства. Дворцовый сановник, занимая одну и ту же должность, повышался из чина в чин подобно управителям других ведомств. Но иногда дворцовая должность не соединялась ни с каким чином боярской иерархии и сама получала значение чипа. В XVII в. иногда жаловали в кравчие из комнатных стольников и в боярских списках ставили кравчего выше окольничих, но при этом не давали ему ни окольничества, ни думного дворянства. В этом значении дворцовые должности составляли особую иерархию, параллельную боярской, хотя отдельные степени ее не соответствовали точно степеням последней. По словам Котошихина, постельничий и стряпчий с ключом, ведавшие царский гардероб, оба считались честию «против окольничих», следовательно по своему положению на общей чиновной лестнице были равны один другому. Но в дворцовой иерархии стряпчий с ключом стоял ниже постельничего, был его товарищем по управлению царской Мастерской палатой и за службу обыкновенно возводился в сан постельничего. Притом в XVII в. встречаем стряпчих с ключом, которые и по достижении сана постельничего не имели чина не только окольничего, но и думного дворянина, хотя писались выше думных дворян.
Таковы перемены, происшедшие в центральном управлении: дворцовая администрация обособилась от боярской; в составе высшего правительственного класса образовались два штата, рядовой боярский и комнатный дворцовый; в последнем стала складываться особая иерархия, параллельная боярской. Вследствие этих перемен прежнее введенное боярство, составлявшее центральное управление в удельные века, разложилось на свои составные элементы. Введенный штат теперь преобразился в комнату и остался во главе дворцового управления; но не все комнатные люди теперь были боярами. Бояре остались руководителями новой центральной недворцовой администрации; но далеко не все они входили в состав комнаты. Благодаря этому разложению удельного учреждения бояр введенных существенно изменился и правительственный состав боярской думы. В удельные века она была советом бояр введенных, главных сановников по дворцовому управлению. Теперь эти бояре введенные составляют малозаметный элемент в составе думы. Одни из прежних дворцовых должностей превратились в простые чины, не дававшие места в думе: таковы были должности стольника и чашника. Окольничий остался в думе, но так же утратил значение дворцового управителя, стал чином. Остальные дворцовые сановники являются непостоянными, случайными членами думы, потому что их должности не были связаны непременно с думными чинами. Сокольничий и ловчий изредка являются думными дворянами, a обыкновенно носили недумные чины и не сидели в думе. Конюшими также бывали в XV в. люди, не имевшие думного чина. Даже дворецкий не всегда был думным человеком и иногда много лет поправлял свою должность, прежде чем вступал в думу в звании окольничего или боярина. В удельное время все эти должности были соединены с званием боярина введенного, члена думы. Другие дворцовые сановники, которых в удельное время не заметно среди бояр введенных, ясельничий, кравчий, постельничий, еще реже появлялись в думе. Именам этих сановников давали в списках почетные места среди думных людей; в поместных окладах их уравнивали с думными дворянами. Но постельничий вступал в думу путем особого пожалования в сан «постельничего думного»; точно так же особым указом иногда велели кравчему «ходить в палату и сидеть с бояры». Обыкновенно тот и другой были «не в думе»; стряпчий с ключом, по словам Котошихина, никогда не сидел в думе, даже когда бывал честию равен окольничему. Однако и теперь не утратило своего действия начало, которым определялся состав думы в удельное время: она состояла преимущественно из управителей центральных ведомств. Но так как на старом дворцовом управлении теперь наросла сложная администрация недворцовых приказов, то думу теперь и наполнили начальники этих новых государственных учреждений, явившиеся на смену прежних дворцовых прикащиков, бояр введенных. С тех пор как управители этих приказов образовали главный элемент в правительственном составе думы, можно считать, что она из государевой дворцовой думы при князе удельного времени превратилась в государственный совет при государе московском и всея Руси. По некоторым при знакам можно заметить, что такое превращение совершилось еще до XVI века .
Вместе с этою переменой в правительственном строе московской думы замечаем и другую. В удельное время все советники князя, управлявшие разными отраслями дворцового хозяйства, носили одно общее звание бояр, различаясь только должностями. Теперь члены думы разделяются еще по чинам на бояр и окольничих. Можно с некоторою точностию обозначит время, когда началось это разделение. В удельные века окольничий принадлежал к числу бояр введенных; но недостаточно известно, в чем состояла его дворцовая должность. Из позднейших указаний видно только, что окольничий был ближайший к князю человек его свиты, согласно с своим званием находился постоянно около него, в поездках государя ехал впереди его, приготовляя все нужное для пути по станам, во дворце распоряжался приемом послов и т.п. С XVI века постоянной должности окольничего не заметно, a его обязанности исполняли, когда это надобилось, люди разных званий, как и в ХVІІ веке, когда царь ездил к Троице, «в окольничих перед государем» бывали даже дворяне московские, которые по своему чину стояли несколькими ступенями ниже думных окольничих. Подобно этому при торжественных обедах во дворце иногда «чашничали стольники». С другой стороны, в начале XVI в. некоторые советники государя называются просто боярами, другие боярами-окольничими . Этим колебанием в значении звания по-видимому и обозначился переход прежней постоянной должности окольничего во второй думный чин, который в начале XVI века еще очень мало отличался от первого, от звания боярина, может быть меньше, чем теперь отличается тайный советник от действительного тайного. Разбирая список бояр и окольничих XVI века, мы заметили, что эти звания имели тогда значение не только простых служебных чинов, но и генеалогических слоев боярства. Полагаем, что в этом заключалась главная причина разделения личного состава думы на чиновные разряды. В удельное время отдельные лица в кругу советников князя различались между собою положением при дворе, местами в думе и за княжим столом; но они все носили одинаковое звание бояр. Теперь в новом составе московского боярства обозначилось различие не только между отдельными лицами класса по их положению, но и между целыми слоями боярских фамилий по их происхождению. Если люди первостепенных родов вступали в думу прямо боярами, то для членов второстепенной знати понадобилось создать второй думный ранг, которым и стало звание окольничего, служившее для одних лишь переходною ступенью к боярству, a для других пределом служебного движения, к какому они были способны по своему «отечеству». Мысль о таком происхождении думных чинов поддерживается историей третьего чина, появившегося в составе думы вслед за окольничеством, думного дворянства. В списке членов боярской думы думные дворяне появляются уже во второй половине XVI века, с 1572 года. Но учреждение это возникло гораздо раньше. Еще в малолетство Ивана IV, в 1536 и 1537 годах, когда польские послы представлялись великому князю, при нем вместе с боярами, окольничими и дворецкими находились «дети боярские, которые живут в думе, и дети боярские прибыльные, которые в думе не живут». Точно так же в 1542 году, во время приема литовского посольства, в избе при великом князе кроме бояр были еще, как замечено в приказной записи, князья и дети боярские, которые в думе живут и которые в думе не живут. Жить в думе значило присутствовать там или быть туда приглашаемым . Этим можно объяснить одно известие в рассказе летописи о том бурном заседании думы при больном царе в 1553 году, на котором шла речь о присяге бояр маленькому наследнику царя Димитрию. Сказав, что к вечеру поцеловали крест некоторые бояре, летопись продолжает: «да которые дворяне не были у государя в думе, Ал. Фед. сын Адашев да Игн. Вешняков, и тех государь привел к целованию в вечеру же». В списке членов боярской думы Алексей Адашев является прямо окольничим в 1555 году. Быв прежде спальником у молодого царя, он потом стал, как видно по разрядной книге, постельничим, которым оставался и в 1553 году, по словам князя Курбского. Но еще в 1550 году царь поручил ему «челобитные приимати от бедных и обидимых», т.е. назначил Алексея управителем новоучрежденного Челобитного приказа. Так как прошения, подаваемые самому царю, последний разбирал с боярами, то начальник этого приказа становился в очень близкие отношения к думе. Надобно полагать, что с того времени А. Адашев стал жить в думе, сделался думным дворянином. Эта догадка поддерживается разрядною росписью царского похода в Коломну в 1553 году: тогда А. Адашева, еще не бывшего окольничим, назначили в «стряпчие у царя с бояры» вместе с тем самым Вешняковым, который является в летописи дворянином, подобно Адашеву не случившимся у государя в думе при обсуждении дела о присяге. Всем этим объясняется, каким образом человек такой совсем неродословной фамилии, как Адашевы, которому царь при назначении на должность в 1550 году говорил, что взял его «от нищих и от самых молодых людей», по списку является в думе прямо окольничим подобно членам знатных родов старого московского боярства: предварительно он много лет состоял дворянином в думе, и на это думное звание его намекает царь в письме к Курбскому, говоря, что взял Алексея «от гноища и учинил с вельможами, чая от него прямой службы». Следы заводившегося обычая призывать в думу людей, не носивших еще звания ни боярина, ни окольничего, заметны уже при отце Грозного. Известный И.Н. Берсень-Беклемишев бывал в совете великого князя Василия, раз что-то возражал ему но делу о Смоленске и за то подвергся опале. Но он нигде не является ни боярином, ни окольничим, и самая фамилия его не принадлежала к таким, из которых выходили люди этих званий в первой половине ХVІ века: это «добрый» род, но стоявший несколько ниже «средних» при тогдашнем составе московской знати. Берсень стоял уже на виду при дворе Ивана III и был, кажется, особенно близок к его сыну Василию, двор которого при жизни отца не отличался родословным блеском своего состава: беглый сын удельного верейского князя Михаила около 1493 года именно к Берсеню обратился из Литвы с просьбой бить челом Василию, чтобы тот похлопотал за него перед великим князем. Но при этом, как и в других известных случаях, Берсень является в звании сына боярского. Отец, кажется, еще успел добраться до чина боярина или окольничего; но сын, как видно, носил в думе только звание сына боярского, в думе живущего, a опала помешала его дальнейшему возвышению . Стоит лишь просмотреть список думных дворян XVI и XVII веков, чтобы заметить двоякое происхождение этого звания, социально-административное. С одной стороны, благодаря появлению новой титулованной знати в Москве накопилось, говоря словами Котошихина, много добрых и высоких родов, которые не могли придти в честь «за причиною и за недослужением». С другой стороны, благодаря усложнению правительственных задач в Москве возник ряд таких новых приказов, или прежние так изменились, что для управления ими не годилась военно-придворная знать, или они не годились для административного испомещения этой знати: они требовали постоянного личного присутствия управителя и той деловой опытности, которой обладали дьяки и лишены были большие люди, ежегодно уезжавшие из Москвы то наместничать по городам, то воеводствовать над полками. Так уже в XVI в. образуется в Москве особый круг сановитых дельцов, имена которых редко появляются в разрядах между полковыми и городовыми воеводами, но которые заметно становились самыми деятельными двигателями центрального приказного управления. Затираемое на военно-придворном попроще, старое упавшее боярство, московское и удельное, теперь пригодилось правительству на новых деловых постах. К нему примкнули разные новые люди, пробиравшиеся наверх, в особенности мастера приказного дела, дьяки. Рядом с членами старых московских служилых родов Олферьевым, Безниным, Воейковым, с потерявшими титул потомками смоленских князей Ржевскими и Татищевыми, с потомками старых тверских бояр Нагими и Зюзиными являются Адашевы, Сукины, Черемисиновы, Щелкаловы и другие люди все с темною родословной и видною деятельностию. В некоторой степени к ним идет преувеличенный отзыв оппозиционных остряков XVI века о дьяках, новых доверенных людях государя, отцы которых отцам бояр и в холопы не годились и которые теперь не только землею владели, но и боярскими головами торговали. Но совсем несправедливо было бы вместе с Курбским думать, что только вражда государей к боярству выдвигала тогда вперед этих людей. Они бывали у государя «людьми великими», как отзывались иностранцы об А. Щелкалове, пользовались большим влиянием, но приобретали его путем, который и без этой вражды остался бы для них открытым. Их вызывали к делам новые потребности управления. Начиная службу снизу, иные подьячими, они были хорошо знакомы с подробностями усложнявшегося все более государственного механизма и делали всю черную работу администрации, занимали самые трудные и хлопотливые должности, служили казначеями, печатниками, стряпчими с ключом, думными дьяками и начальниками наиболее рабочих приказов, которыми пренебрегала или не могла править родословная военная знать. Из этого нового делового класса и выходили обыкновенно думные дворяне, в списке которых за весьма немногими исключениями не видно людей настоящего родословного боярства . Так думное дворянство не было произведением только политического антагонизма между верховною властью и боярством: в его создании участвовали перемены в составе служилого класса и в устройстве управления. Боярская дума и теперь не утратила одной черты своего удельного устройства, оставалась советом управителей главных отраслей администрации; но теперь такими отраслями были не одни дворцовые ведомства, даже преимущественно не они, a новые государственные приказы. В некоторые из этих приказов по их положению в иерархии учреждений или по роду дел не назначали людей военно-придворной знати; но по своему административному значению они имели ближайшее отношение к думе, и их управители должны были иметь там место. Знатного боярина или окольничего непригоже было поставить во главе какого-нибудь Челобитного или Печатного приказа. Туда назначали людей помоложе родословной честью или совсем худых, не помнивших и даже не имевших родословного родства, зато знавших приказное дело; но таких людей непригоже было вводить в думу прямо даже окольничими, потому что они из «такой статьи родов, которые в боярах не бывают». Если это были дворяне, как Адашев или печатник Олферьев, их вводили в думу думными дворянами и за долгую и дельную службу возвышали в окольничие. Если это были дьяки, они вступали в думу думными дьяками и потом поднимались в думные дворяне, даже в окольничие, как было с дьяком Посольского приказа и печатником В. Щелкаловым. Легко видеть, какую перемену вносили эти люди в состав боярской думы: рядом с аристократией породы, родословной книги, становилась знать приказной службы и государевой милости. Не будучи произведением только политической борьбы, вызванной притязаниями боярства, думное дворянство осталось не без участия в его политическом разрушении, подкапывая самые основы боярской аристократии, разрушая господствовавшие в XVI веке понятия об отношении породы к службе.
Думное дьячество по своему происхождению имело довольно тесную связь с думным дворянством: то и другое вызвано было новыми потребностями администрации. Уцелевшие акты не объясняют достаточно того, как была устроена канцелярская часть при думе удельного времени, когда она была чисто дворцовым советом. Письмоводство при начальниках разных дворцовых ведомств было в руках дьяков. Главные из них подобно этим начальникам назывались большими или введенными. Эти дьяки, разумеется, докладывали и дела, которые решал сам князь с советом бояр, и помечали их приговоры. Но это были собственно дворцовые дьяки, a не специальные думные: они состояли при боярах введенных, a не при думе, как после думные. Последние появились тогда, когда сформировались новые недворцовые ведомства, которые дума приняла под свое ближайшее руководство, действуя в них чрез особых собственных секретарей. Были уже изложены нами соображения о том, как возникали в Москве новые приказы недворцового характера. Первоначально они были отделениями думской канцелярии под управлением дьяков и лишь со временем, когда их ведомства устанавливались, дела входили в колою текущей администрации, эти приказы отделялись от думы, как особые учреждения, во главе которых становились бояре, окольничие или думные дворяне. Следы такого процесса можно заметить в истории приказов Посольского, Разрядного, Поместного, Печатного, Казанского Дворца, Новгородской и Новой Четверти и других: в XVII веке эти приказы, управлявшиеся прежде дьяками, поступают, одни раньше, другие позже, под руководство бояр и других высших чинов людей. Ямским приказом, например, в XVII веке управляли бояре или окольничие с думными дворянами. Но он существовал уже в первой половине XVI века и находился тогда под управлением дьяков: акт 1536 года говорит о дьяках в Москве, «которые ямы ведают». Первые дьяки важнейших из таких приказов и возводились в звание думных дьяков или государственных секретарей, как их называли иностранцы. Они, вероятно, носили сперва старые удельные звания больших или введенных дьяков . Можно думать, что к началу XVI в. те из новых приказов. во главе которых потом видим думных дьяков, уже успели выделиться из дворцового управления, прежде соединявшего в себе все дела центральной администрации. Намек на это выделение можно видеть в Судебнике 1550 г., который различает дьяков дворцовых и полатных, т.е. всего вероятнее думных. С половины XVI века думных дьяков обыкновенно было четверо: посольский, разрядный, поместный и из Казанского Дворца. Ведомства этих приказов отличались особенной канцелярскою сложностью, и делами их непосредственно руководила дума. Впрочем думных дьяков бывало иногда меньше, иногда больше, по крайней мере в XVII веке: первое происходило обыкновенно от того, что иной думный дьяк, продолжая править своим приказом, возводился в высший думный чин, a вместо него не назначали другого в звание думного дьяка; второе чаще всего бывало, когда в ином из названных четырех приказов два дьяка одновременно носили звание думных. В Посольском приказе было в одно время два думных дьяка даже в 1668 году, когда им управлял уже боярин А. Л. Ордин-Нащокин, так что это учреждение имело в думе трех представителей: это объясняется, может быть, тем, что им сверх Посольского поручены были еще четыре важные приказа. Впрочем обыкновенно встречаем в названных приказах по одному думному дьяку и тогда, когда начальниками их были думные дворяне или окольничие, возведенные в эти звания из думных же дьяков. Так было и при Котошихине. Последний изображает думных дьяков пассивными протоколистами или секретарями, которые, стоя в думе, только помечали и записывали ее приговоры или по поручению царя заготовляли проекты разных грамот и росписей. Однако можно заметить, что их участие в занятиях думы было более деятельным. В думе дела обсуждались, даже подвергались иногда очень горячим прениям; но при решении их не видно регулярного голосования. Думные дьяки являлись сюда докладчиками по делам своих приказов, давали оправки и мнения, какие при этом от них требовались. Имея только совещательный голос, они однако должны были оказывать большое влияние на ход и последствия совещания и не раз подсказывали думе ее приговоры. Притом они же и формулировали эти приговоры, следовательно могли по-своему оттенять их смысл и, как увидим, пользовались этой возможностью. Такое значение дьяков отражалось и на форме думских приговоров. Хотя дьяки не причислялись, если можно так сказать, к решающим членам совета, однако в резолюциях думы или ее комиссии иногда помечалось, что дело решено по приговору бояр да дьяков думных таких-то .
Учреждением думного дворянства и думного дьячества завершилось образование чиновного состава боярской думы: она составилась из четырех чинов. Думное дьячество не было званием, совершенно обособленным от трех остальных: это лишь крайнее звено в цепи думных чинов. Бояре, большинство окольничих и думных дворян не вступили в совет в звании думных дьяков; но думные дьяки нередко возводились в звание думных дворян и потом даже окольничих, как думные дворяне дослуживались до окольничества и иногда до боярства В составе этих четырех чинов число постоянных членов думы, не считая братьев и сыновей великого князя, также духовных властей, присутствовавших в думе в особо важных случаях, стало в XVI веке довольно значительно, хотя еще не достигало цифр XVII века, когда в думе бывало более 90 членов. Великий князь Василий наследовал от отца 13 бояр, 6 окольничих, одного дворецкого и одного казначея, a сыну оставил не менее 23 советников, не считая не обозначенных в списке думных дьяков и дворян, если только последние тогда уже присутствовали в думе. Царь Борис начал царствовать с 45 советниками, боярами, окольничими и думными дворянами, считая в этом числе и тех, кого он сам назначил по вступлении на престол. Все эти советники обозначались общим названием думных людей, a самый совет назывался думой: с XVI века этот термин нередко встречается в наших памятниках с значением постоянного правительственного учреждения, a не отдельного совещания или приговора . Теперь наконец, когда чиновный состав думы окончательно сформировался, она составила целый и постоянный правительственный корпус, строго отличавшийся от разных частных комиссий, какие составлялись но поручениям государя из думных же людей. В удельное время такого различия не заметно: известный правительственный акт считался приговором князя с боярами, все равно, присутствовали ли при этом все наличные советники князя, или только два-три боярина, которых по занимаемым ими дворцовым должностям специально касалось дело. Теперь приговором бояр признавалось только постановление, состоявшееся в обычном общем собрании постоянной боярской думы. Отсюда в памятниках XVI в. появляется выражение, получающее значение обычной правительственной формулы: «со всех бояр приговору». Это выражение не надобно, разумеется, понимать в буквальном смысле: и тогда умели отличать общее собрание от полного. Известный дипломат В. Щелкалов жаловался, что думный дьяк Казанского Дворца Дружина Петелин по недружбе к нему стакнулся с дьяком Большого Прихода, и они приписали в его поместье пустую землю к жилой, велев брать с нее ямские и всякие подати, как с населенной. Щелкалов бил челом, как гласит от имени царя уцелевший указ 1598 года, «нам бы велеть брать в Большой Приход подати с села по-прежнему, a что сверх того прибавили на его поместье мимо наш указ и безо всех наших бояр приговору, имать того не велеть, потому что в записке в Большом Приходе того именно не написано, что всех бояр приговор, опричь Дружинины сказки». Указ решил дело согласно с просьбой помещика, признав распоряжение двух дьяков незаконным . В то же время изменилось и правительственное значение думного человека. Для боярина удельного времени присутствие в думе было не постоянной специальной должностью, a скорее случайной функцией, временным поручением. Исполняя разные поручения князя, он между прочим иногда призывался и в думу, когда его было можно и нужно призвать, больше в качестве свидетеля, чем советника. И теперь иногда боярин являлся при государе с таким же значением. В 1488 г. цесарский посол потребовал, чтобы великий князь выслушал его предложения наедине, без бояр. Иван III не согласился на это, и посол говорил речь великому князю «перед бояры». Но это не была дума «всех бояр»: свидетелями аудиенции были только три первостепенные боярина, двое князей Патрикеевых да Захарьин . Это был запоздалый остаток удельных обычаев. С превращением боярского совета в думу всех бояр и думный человек становился постоянным государственным советником, которому временно поручали и другие правительственные дела.
Перечислив важнейшие перемены в устройстве думы, какие произошли или обнаружились в XVI в., не видим ни в одной из них прямого выражения аристократических притязаний нового московского боярства. Все они выходят из других источников, вызываются или изменением состава высшего служилого класса, или дальнейшим развитием, осложнением центральной московской администрации. Эти перемены, вероятно, произошли бы, если бы на верху боярства и не стало знатное княже из уделов, бывшее главным питомником и рассадником этих притязаний. Правда, с тех пор как оно появилось в Москве, здесь резче прежнего обозначилась иерархия родословного старшинства в служебных отношениях членов думы между собою, в самом размещении их на заседаниях. Переводя свои взаимные отношения на язык родства, эти люди, набежавшие в Москву изо всех углов Руси и даже из чужих земель, составили как будто тесную и дружную семью, заботливо высчитывая по родословным и разрядным росписям, кто кому доводился братом и кто дядей, и настойчиво требовали, чтобы согласно с этой иерархией местнического старшинства их и рассаживали в думе, и перечисляли в думских списках. В 1502 г. паны литовские в письме к московским боярам, извиняясь, писали: «а потому ваших милостей мы не писали по именам, что не ведаем на тот час местец ваших, где кто сидит подле кого в раде государя вашего» . Но эта плотная семья думных дядей и племянников не помешала вторжению в ее среду худородных чужеродцев уже в XVI в. Внешние ли обстоятельства не позволили боярству облечь свои притязания в способные их обеспечить политические формы, или оно само не знало и не думало, в какие формы облечь их, чтоб их обеспечить?
ГЛАВА XIV. САМО БОЯРСТВО НЕ ПРОВОДИЛО В XVI В. НИКАКОГО ПЛАНА ГОСУДАРСТВЕННОГО УСТРОЙСТВА, ДОСТАТОЧНО ОБЕСПЕЧЕННОГО, В СМЫСЛЕ СВОИХ ПРИТЯЗАНИЙ
Бояре-публицисты XVI в. Их взгляд на историю Московского княжества. Их отношение к современному русскому монашеству. Их взгляд на московский государственный и общественный порядок. Политические идеалы боярства. Равнодушие боярства к вопросу о политических обеспечениях.
Боярские поколения, современные Ивану III и его двум ближайшим преемникам, не прошли молча мимо явлений, которые их так сильно волновали. Напротив, остались следы, дающие понять, как они много и горячо толковали об этих явлениях, и кое-что из этих толков сохранилось в памятниках письменности того времени даже не без участия боярского пера. Русская литература в числе своих видных представителей XVI в. считает двух очень родословных писателей, князей Василия Косого Патрикеева, в иночестве Вассиана, и Андрея Курбского. Оба были в совете московского государя боярами, не раз водили с успехом его полки в походы и оба в своих творениях очень настойчиво проводили задушевные думы московского боярства своего времени.
Как и следовало ожидать, новое боярство не было расположено представлять в светлых чертах московское прошедшее: не его предки делали это прошедшее, «мужествовали на многие страны» с внуком и правнуком Калиты, и если где эти предки являлись в московской истории, то обыкновенно ее жертвами, a не героями. В преданиях московского княжеского дома это боярство не находило ничего славного и высокого и в его вековом историческом деле объединения Руси видело только ряд насилий «издавна кровопийственного рода», действие его хищнических инстинктов, фамильной привычки «желать крови своих братий и губить их ради их убогих вотчин». При всей своей лояльности даже те из титулованных бояр XVI в., предки которых по доброй воле пришли служит в Москву, могли смотреть на своих государей, как смотрят разорившиеся капиталисты на сыновей счастливого богача, к которому перешли их отцовские капиталы и к которым сами они должны были пойти в прикащики.
И в настоящем московском порядке вещей многое не нравилось боярам. Прежде всего не нравились все эти новые церемонии и титулы, о которых так хлопотали при московском дворе со временя Ивана III. Курбский в истории Ивана Грозного неохотно дает ему звание, которое усвоял себе в торжественных случаях уже дед этого царя, неохотно зовет его царем и в переписке с ним не может удержаться, чтобы не кольнуть ему глаз его «прегордым царским величеством». Негодование переносилось и на те сторонние влияния, которые иногда преувеличенно винили в этих церемониальных нововведениях, особенно на великих княгинь иноземок. Софья греческая и Елена литовская, бабушка и мать Грозного, одна «чародейка», другая «жена клятвопреступная», стали в боярских преданиях олицетворением всего дурного, и неистощима была боярская фантазия в изобретении самых невероятных слухов и сплетен, которые ходили про этих княгинь в Москве чуть не до конца XVI века. Их считали главным орудием, которым диавол испортил «предобрый российских князей род», поселил в них злые нравы. Софья цареградская и отравила своего пасынка Ивана, и удавила его сына, «боговенчанного царя» Димитрия, отставного наследника Ивана III, и испортила политический образ мыслей своего мужа коварными византийскими внушениями, и с привезенными ею греками замутила Русскую землю, жившую дотоле в тишине и покое. Но наиболее полной, искренней и постоянною ненавистью ненавидели бояре-писатели современное иночествующее духовенство, собственно то огромное большинство его, которое действовало в духе преп. Иосифа Санина и его учеников. Это духовенство было в глазах бояр черным пятном на русской жизни. Благодаря усердию пера бояр и писателей одинакового с ними образа мыслей монах вышел самым ярким типом, с наибольшею тщательностью обработанным в нашей литературе XVI века. В изображении его мрачные краски своим обилием и густотой угнетают воображение. Это раболепный ласкатель и потаковник властей, исполненный презорства и гордыни с низшими, расхититель и наставник расхитителей, тунеядец, питающийся мирскими крестьянскими слезами, шатающийся по городам, чтобы бесстыдно выманить у вельможи село или деревнишку, жестокосердый притеснитель своей братии крестьян, бросающийся на них диким зверем, сребролюбец ненасытный, жидовин-ростовщик, лихоимец и прасол, пьяница и чревоугодник, помышляющий только о пирах и селах с крестьянами, возлюбивший «вся неподобная мира сего», не десятый чин ангельский, не свет мирянам, a «соблазн и смех всему миру». «И в царях редко встретишь такую свирепость, какая бывает в иноках, замечает автор Беседы валаамских чудотворцев: мнят себя разумнее всех людей в мире, ничего не знают лучше своего разума и не допускают, чтобы у бельцов был такой ум, как у них, a того не рассудят, что враг в них действует и весь их разум хуже несмысленных и плохих умов». Не одно негодование на комфортный аскетизм, которым окружали себя старцы богатых обителей, не одна скорбь о легких монастырских нравах, воспитанных спокойным и привольным житием, поднимали столько боярской желчи. Отшельники выступили соперниками боярства на поприще, где оно надеялось властвовать безраздельно, в привилегированном землевладении, и успешно оспаривали у него самый насущный его интерес, землю с рабочими крестьянскими руками. Поземельные акты больших монастырей ХVI в. открывают нам, какие широкие землевладельческие операции совершали иноки посредством вкладов, закладов, покупок, льгот, своза крестьян у других землевладельцев и т.п. Они завели или деятельно поддерживали на тогдашнем земельном рынке настоящую игру в крестьян и в землю, благодаря которой населенные имения переходили из рук в руки чуть не с быстротой ценных бумаг на нынешней бирже. Способные наблюдать и размышлять из бояр с прискорбием видели, как в этой игре одна за другой сокрушались боярские и княженецкие вотчины, уцелевшие от московского погрома или выслуженные на московской службе, как крестьяне, посаженные на боярскую землю и обстроенные на боярское серебро, перебегали на более льготную землю богатого монастыря. Потому монастырское землевладение подвергается наиболее страстным нападкам. Обличители не задумывались над причинами непомерного скопления земельных богатств за монастырями, над тем, что землевладельческая знать сама же много была виновата в этом зле, на которое она так горько жаловалась, содействуя ему своими земельными вкладами, неоплатными займами под залог вотчин, своей хозяйственной неумелостью. Им нужно было не объяснить явление, a бросить тень на него. От лукавого врага диавола, пишет Беседа, пошла эта новая ересь инокам волостями с крестьянами владеть, мирян судить, с мирян всякие подати собирать, мир слезить и изобижать, a в обителях «пьянство и сладость» заводит. Притом землевладельческие заботы создавали тесную политическую связь монашества с правительством, заставляли монастыри, по выражению того же памятника, «властей велико-родных от царского синклита» закупать дорогими подарками, обкрадывать царей лживыми челобитьями. За мирские милости приходилось, конечно, поддерживать мирскую власть всем нравственным авторитетом иночества. Поддерживая «нестяжателей» среди самого иночества, обличители с радостию готовы были приветствовать секуляризацию церковных земель в чаянии, что она разорвала бы эту опасную для боярства связь, дававшую московскому государю такого могучего поборника. Потому же оппозиционное боярство было и горячим противником автокефальности Русской церкви: ее независимость от цареградского патриарха открывала туземной светской власти свободный путь ко вмешательству в церковные дела. Это боярство было против подчинения церкви государству, т.е. государю, продолжало и в XVI в. считать русского митрополита канонически подсудным только цареградскому патриарху и готово было предпочитать положение Греческой церкви при басурманских царях положению Русской под покровом православных государей, находя, что в первой еще есть Бог, если там и злочестивая власть не вмешивается в святительские дела, намекая, что во второй уже нет Бога. В этом порабощении церкви оно видело мерзость запустения на месте святе, разрушение священных законов, поругание уставов апостольских, и винило в том преимущественно современное духовенство. Зато и доставалось от титулованных ревнителей этим «скверным соборищам иереев Вельзевулиных» и этим «вселукавым мнихам, глаголемым осифлянским», которые «простерты лежат», обнявшись с своим богатством, и потворствуют властям, чтобы сохранить и приумножить его. В их глазах заботливо высматривали каждую спицу, для чего впрочем и не нужно было особенно острого зрения при тогдашнем нравственном состоянии духовенства: они и ереси вызвали своим поведением, и опустошили благодатные сокровища церкви своим любостяжанием. Когда монахи, с грустью замечает кн. Курбский, стали любить стяжания, особенно села с деревнями, «тогда угасоша божественные чудеса». Обличители не любили и новых чудотворцев, прославленных Русскою церковью, именно за то, что они были «мужики сельские» и основали монастыри, быстро богатевшие вотчинами.
Весь этот энтузиазм ожесточения и брани любопытен только потому, что характеризует политическое настроение боярства. Он показывает, что класс этот в XVI веке не оставался равнодушным зрителем того, что происходило вокруг него и в нем самом. Напротив, он следил за явлениями общественной жизни по-видимому с самым возбужденным вниманием и воспринимал впечатления с нервною раздражительностию. Государственный порядок касался его ближе и больнее, чем церковный; да и самый церковный порядок волновал его преимущественно по своей связи с государственным. Литературные органы боярства недовольны ходом дел и в государстве, как в церкви; только их суждения об этом выражались с большею сдержанностью языка. Любопытна в этом отношении некоторая разница между Вассианом и кн. Курбским. Они были представителями одного слоя, но разных поколений боярства. Первый вырос и начал действовать еще при Иване III, a к этому Ивану оппозиционное боярство и после относилось мягче, чем к его преемникам, считало его добрым и до людей ласковым, любившим выслушивать возражения и жаловавшим тех, кто против него говаривал. Правда, князь Василий, в иночестве Вассиан, и люди его духа «высокоумничали» уже при Иване, на что жаловался последний, «износили ему многие поносные и укоризненные словеса», что припоминал после его внук. Однако можно заметить, что политический вопрос еще не был возбужден тогда во всей своей силе, взаимное недовольство обеих сторон не пропиталось еще всею горечью последующего времени. Вассиан неохотно и осторожно касается политических явлений и все свое жесткое красноречие обращает на свою братию по иночеству, на «мужиков сельских, утучнявших себя христианскими кровьми», вселукавых мнихов осифлянских с самим их духовным родоначальником. Курбский принадлежал к поколению, которое выросло вместе с Грозным, и начало действовать около половины XVI века. Его внимание поглощено политическими явлениями и лишь мимоходом, кстати задевает порой священнический чин, прежде всего, разумеется, тех же «мнихов многостяжательных». При неодинаковом настроении не следует забывать и разницу положения, в каком находились оба писателя. Курбский и публицисты его времени и лагеря прежде всего были недовольны ходом управления, отсутствием правды в судах, жестокостью правителей, их пренебрежением к управляемым и к общему благу. В этом они винили более всего самих «державных», которые «грех ради наших вместо кротости свирепее зверей кровоядцев обретаются». Никакими риторскими языками не надеялись они изобразить вою настоящую беду от «нерадения державы» и других пороков правительства, яркими чертами рисовали бедственное состояние всех классов общества кроме духовенства. Воинский чин, дворянство, хуже нищих, лишен не только ратных коней и надлежащего вооружения, но и дневной пищи; убожество его превосходит всякое описание. Купцы и крестьяне – кто не видит, как они страдают от непомерных налогов и немилостивых приставов: вот одну дань с них уже взяли, другую берут, за третьей посылают, о четвертой уже помышляют. Люди от всех этих мук бегут из отечества и пропадают без вести, собственных детей отдают в вечное холопство, сами на себя накладывают руки, давятся, топятся: горе заглушает в них лучшие инстинкты человеческой природы, «естественное их бытство». Недовольные наблюдатели указывали на зло еще более глубокое, происходившее от того же государственного нестроения, на социальную рознь, взаимную вражду общественных классов: древний лукавый змий, строя козни нашей земле, высших поставил внизу, «чины чином обидники сотвори», заставил единоверных братий съедать один другого вместо хлеба. Обличителям чуялось, что все ото не кончится добром, и они с сомнением взирали на будущее своего отечества. Ни с кем у нас мира нет, с грустью говорил в 1524 году опальный Берсень, высказывая в беседе с Максимом Греком свои опасения за прочность, за долгое стояние родной земли: все нам недруги, отовсюду брани, a все за наше нестроение. На Бога только и осталась надежда, заключал он, не чая никакого добра от правительства. Курбскому вся Русская земля кажется объятой словно страшным пожаром, и он грозит властям близкою катастрофою: «горе грабящим и кровь проливающим и милости и суда не имущим во властех своих, занеже день отмщения близ есть!» Он даже предвещает царю близкий конец его династии . Апокрифическая Беседа валаамских чудотворцев вместе с появившимся до нее таким же апокрифическим Пророчеством Исаии также предвидит междоусобную брань и великие смятения в царстве, запустение сел и городов: «земля станет просторнее, a людей будет меньше, и этим немногим людям на той просторной земле жить будет негде; цари не удержатся на своих престолах и будут часто сменяться за свою царскую простоту, иноческие грехи и мирское невоздержание»; тогда праздники превратятся в плач и игрища в слезное рыдание; тогда запустеют церкви и при дверях их не сядет убогий, потому что не будет молящихся; тогда заплачет земля о людской погибели, точно девица красная, и на ее плач отзовутся слезами и море, и реки, и бездна преисподняя, и сами ангелы. Трудно решить, в какой мере говорило здесь разгоряченное тревогами времени воображение писателей и в какой предчувствовали они действительно скоро наступившие бедствия, очень похожие на те, какие рисовались в их живом воображении, гибель династии, частую смену новых царей, восстание одного класса общества на другой, разруху государства. Во всяком случае у этих публицистов много земской скорби, патриотического сокрушения о бедствиях родной земли, которую они по-видимому так горячо любили. Но из-под этой скорби иногда как будто невзначай прорвется фраза горькой досады на эту землю, которая давала так мало места их заветным идеалам. Подобно позднейшим старообрядцам они готовы были умиляться, как это делает князь Курбский в одном из своих посланий, превосходно написанном, картиной благочестия, цветущего во «всей земле нашей Русской от края и до края», обилием и благолепием Божиих храмов и монастырей, возможностью читать на родном языке слово Божие, ветхое и новое. Но они тотчас же старались оттенить эту картину изображением того, как неблагодарные современники, правители и управляемые, искажали это благочестие. Набожные патриоты не забывали заметить при этом кстати, что. такое обилие благодатных даров ниспослано стране совершенно незаслуженно, что «мы убогие, мало известные древним народам, заброшенные в угол вселенной, благодатию Христового не от дел призваны, не от добродетелей познаны», a так, даром, ни за что попади в царство благодати. Может быть, они и любили ее, эту землю убогих людей, но только разве как географическое пространство и много-много в ее историческом прошлом: современная действительность только огорчала их, a эти убогие заброшенные люди возбуждали в них плохо скрываемое пренебрежение. Курбский называет свое покинутое им отечество «Святорусской землей», говоря о царе, ее губителе. Но когда пришлось ему рассказывать о своей братии, о молодых Лыковых, которые попали к польскому королю, по его повелению, «яко сущего святого христианского», обучены были шляхетским наукам и языку римскому и потом по просьбе московских послов возвращены были в отечество, то эта Святорусская земля тотчас превратилась у него в отечество «воистину неблагодарное и недостойное ученых мужей, в землю лютых варваров». По его же рассказу, и цесарский посол Герберштейн, приезжавший в Москву для заключения союза против поганых Турок, не успел в своем деле «в варварских языцех глубоких ради их и жестоких обычаев». Но если эти даровитые и много думавшие люди были плохие патриоты, то положение и обстоятельства обязывали их быть заботливыми и предусмотрительными политиками. В объединенной московской Руси тогда устанавливались государственный порядок и общественные отношения. Боярство должно было подумать о надежном обеспечении своего положения и своих интересов: оно могло их обеспечить теперь или никогда. В его литературных представителях, так внимательно следивших за явлениями времени, накопилось такое количество пессимизма, они так много отрицали в существовавшем порядке и с такою силой, что у них можно предполагать ясный, продуманный политический идеал, который они желали бы поставит на место огорчавшей их действительности. По их литературным трудам видно, что они много думали и говорили о том, как «государю устроити землю свою». Они действительно высказывали свой план земского устройства, свою политическую программу. Правда, это все лишь общие мысли, главные основания, что объясняется свойством памятников, в которых встречаем рассеянные черты этого плана. Прежде всего люди боярской оппозиции большие консерваторы, неохотники до нововведений, особенно таких, в которых винили великих княгинь иноземок: «лучше старых обычаев держаться, говорил Берсень Максиму Греку, людей жаловать и старых почитать». Они потому и сомневались, простоит ли долго Русская земля, что видели в ее государях наклонность «переменять старые обычаи». Потом само собою предполагалось, что государи должны править землей, «всякие дела милосердно делати со своими приятели, князи и боляры и с прочими великородными и праведными людьми мирскими». Это до такой степени предполагалось само собою, что публицисты не считали нужным доказывать это, как порядок естественный и неизбежный. Точно так же предполагалось, что во главе такого управления, как руководитель его великородных и праведных орудий, должен стоять царь с своим советом: «царю, замечает валаамская Беседа, достоит не простовати, со советниками совет совещавати о всяком деле, с бояры о всем советовати, крепко-накрепко думати». Один авторитет выше думы государевых советников – слово Божие: «а святым божественным книгам, продолжает Беседа, достоит царю всех свыше советов внимать и почасту их прочитати». Но политический порядок, согласный с словом Божиим, у Курбского таков: «самому царю достоит быти, яко главе, и любити мудрых советников своих, яко свои уды». Люди антимонашеского, вассиановского направления были противниками воинственного задора во внешней политике, как Берсень скорбел о том, что ни с кем у нас мира нет, ни с Литвой, ни с Крымом, ни с Казанью. Пусть укрепляются города избранными воеводами и могучими воинами, пусть царство соединяется «во благоденство» и распространяется от Москвы «семо и овамо, всюду и всюду». Но цари должны держать свою область «не своею царскою храбростью, a царскою премудрою мудростью», не думая приобрести суетную славу «бранью и мужеством храбрости своеяе»: только неверные «тщатся на ратех на убийство и на всякую злобу своими храбростьми и тем хвалятся». Может быть, даже мысль о земских тяглых людях, так страдавших от войн, была не без участия в этих мирных наклонностях. Публицисты в своих планах земского строения не забывали положения этих людей. Они восставали против жестокости правительства с управляемыми, против его равнодушия к их благосостоянию: «а царем и князем, поучает валаамская Беседа, достоит из миру всякие доходы с пощадою сбирати и всякие дела милосердно делати». В их политических воззрениях не заметно узкого сословного эгоизма. Совсем напротив: они не только задумывались над положением и нуждами простого земского люда, но готовы были делиться с ним даже правительственною властью. Доказывая Св. Писанием, какими бедствиями карает Бог царей за «непослушание сигклитского совета», Курбский вслед за тем выражает такое возвышенное политическое положение: «Царь, аще и почтен царством, a дарований которых от Бога не получил, должен искати доброго и полезного совета не токмо у советников, но и у всенародных человек, понеже дар духа дается не по богатству внешнему и по силе царства, но по правости душевной». Итак надменный родословный боярин признал и одобрил политическое явление XVI века, которое своим демократизмом, казалось бы, должно было претить боярству, земский совет или сбор «всех чинов государства». Публицист боярского направления, с таким одушевлением составивший валаамскую Беседу, по всей вероятности, писал после 1550 года, когда созван был первый такой собор. Кто-то, сочувствуя его воззрениям, сделал к его сочинению приписку, прикрыв ее именами тех же чудотворцев. Здесь, наставляя русских царей и великих князей, как крепить своих воевод и войско и соединить во благоденство царство свое, автор предлагает более определенный план всесословного земского собора. Видно, как вопрос о земском’ представительстве занимал людей одинакового с Вассианом и Курбским образа мыслей, и становится понятно, как в правительстве царя Ивана могла возникнут мысль о таком соборе. Во всяком случае люди этого круга не желали, чтобы боярству принадлежала монополия власти, и их план земского совета шел даже дальше действительности: они хотели, чтоб этот совет был постоянным собранием, ежегодно обновляемым новыми выборами, a не созывался только в особых экстренных случаях. Публицист советует духовным властям благословить царей и великих князей «на таковое дело благое, на единомысленный вселенский совет, и с радостию царю воздвигнути и от всех градов своих и от уездов градов тех, без величества и без высокоумной гордости, с христоподобною смиренною мудростию, беспрестанно всегда держати погодно при себе ото всяких мер (чинов) всяких людей и на всяк день их добре и добре распросити царю самому про всякое дело мира». Пользуясь указаниями этих советных людей и постоянно имея при себе «разумных мужей и добрых, надежных приближенных воевод (думу)», царь сам узнает все, касающееся правления, и будет в состоянии удержать подчиненные власти, воевод и приказных людей, от взяток и всякой неправды, «и объявлено будет теми людьми всякое дело пред царем, да правдою тою держится во благоденстве царство его» .
Можно признать возвышенными все эти политические воззрения; но в них одно неожиданно. Бояре, эти «разумные мужи и добрые, надежные воеводы», постоянно находились при царе и правили вместе с ним. Своим участием в управлении они готовы были делиться с другими классами общества. Для их литературных представителей правительственное значение боярства было не столько политическою мечтой, сколько естественным историческим фактом; но они не могли не знать, что это факт не бесспорный и далеко не обеспеченный достаточно. Они ненавидели «русских писарей», дьяков, людей из поповичей или простого всенародства, по выражению Курбского, за то, что они не без успеха оспаривали у боярства его правительственное влияние. Эти публицисты жестоко нападали на осифлянское монашество, которое еще успешнее оспаривало у бояр монополию крупного привилегированного землевладения и которому они приписывали всякие абсолютистские «шептания» царям, советы править не так, как они правили доселе. Между боярами ходил рассказ о совете, какой дал царю в 1553 г. бывший епископ Вассиан в ответ на вопрос, как ему царствовать: «если хочешь быть самодержцем, не держи советников умнее себя, потому что ты всех лучше, и тогда будешь тверд на царстве». Пусть это была политическая легенда и пусть Курбский называл совет Вассиана силлогизмом сатанинским: однако, значит, уже существовала мысль о возможности обойтись без бояр в управлении; по крайней мере сами бояре так толковали это сказание. Но в изложенных взглядах писателей боярского направления заключалась по-видимому вся политическая программа боярства. Она шла немного дальше действительности, немного нового прибавляла к тому, чем уже владело боярство, и не предлагала никаких средств обеспечения того, чем оно обладало, от произвола сверху или притязания снизу. Помысла об этом не заметно у публицистов XVI века. Их мысль не попадала даже в круг тех политических отношений, которые так просто и ясно понимали псковичи. «У нас, говорили они московскому послу на вече в 1510 году, с великими князьями крестное целование положено: нам не отойти от своего государя ни в Литву, ни к Немцам, a ему нас держать по старине в добровольи; нарушим мы крестное целование – на нас гнев Божий, глад и огнь и потоп и нашествие поганых, a нарушит его государь наш – на него тот же обет, что и на нас». Московские публицисты ограничивались простым указанием нормального порядка политических отношений, как будто этот их порядок ни с какой стороны не, подвергался опору, как будто никому не приходили в голову ни сатанинские силлогизмы, ни помыслы о том, нельзя ли из камней создать чад Аврааму.
То же самое встречаем, переходя от политических идей боярства к его политической практике в XVI веке. Дума, где сидели вожди его, давала властные ответы на текущие вопросы законодательства. Наблюдатель, знакомый с тактикой господствующих классов в других странах и в другие времена, поразится недостатком политической предусмотрительности или излишком политической беспечности в московском боярстве XVI в. В продолжение большей части этого века оно занимало выгодное положение в государстве; но не видно, чтоб оно чувствовало потребность оградить выгоды этого положения рядом законов и учреждений от случайностей, которые предвидели его же литературные представители. Оно не пытается сделать это даже там, где по-видимому стоило лишь ступить один шаг вперед, чтобы закрепить выгодные факты обычными предосторожностями права. В этом отношении, рассматривая деятельность боярства издали, где становятся неуловимы мелкие условия, ежедневно на нее влиявшие, наблюдатель найдет в ней много важных недосмотров, устранить которые по-видимому так легко было боярам XVI в. при их политических средствах. С особенною любовию бояре разрабатывали свое местничество. Это понятно: оно имело для боярства большую политическую цену, как средство охраны его служебных и правительственных преимуществ, и можно сказать, что во весь XVI век это было единственное надежное и признанное средство. Но казалось бы, что бояре должны были дорожить им лишь настолько, насколько оно ограждало выгоды их положения, и что они будут развивать ту его сторону, которая делала его таким охранительным средством. Случилось напротив: с этой именно стороны в нем оставались существенные пробелы, хотя в XVI веке оно уже успело сложиться в стройную, законченную систему отношений служилых лиц и фамилий. Сословное оборонительное значение этой системы держалось на ее связи с управлением, где лица согласно с ней размещались по должностям. В XVI в. еще очень много значил в управлении чин: от него зависели прежде всего должность, занимаемая лицом, потом размер поместного и денежного оклада жалованья. Местничество не установило постоянного и точного отношения породы к службе, иерархии родословной к иерархии чина и должности. Длинная лестница служебных чинов городовых, столичных и думных образовалась в связи с социальным происхождением разных слоев служилого класса, в состав которого внесли свои вклады все части русского общества от крестьян и холопов до потомков владетельных князей. У каждого слоя была на этой лестнице «своя степень», свой как бы наследственный ряд чинов, выслуженных предками и определявших размер доступной людям этого слоя служебной чести: провинциальный дворянин редко дослуживался до стольничества, с которого начинал службу сын родовитого боярина. Но чин не вводился, как необходимый коэффициент, в вычисление местнических величин: он был только показателем, a не производителем знатности. В этом смысле родовитые люди говорили, что их отцы и деды знатны были и во всех государевых чинах бывали. Это и помогало разрыву первоначальной связи генеалогии с чиноначалием. Родовитому человеку «сказывали» высокий чин, когда он достигал приличных для того лет; но высокий чин, сказанный неродовитому человеку, не делал его родовитым, потому что местническое отечество переходило от отцов к детям, a не наоборот: отцы не становились выше от чиновного возвышения потомков. Вот почему родные неродовитой царицы, пожалованные в бояре, не ходили в думу, по свидетельству Котошихина: им негде было сесть там; ниже других бояр «сидеть стыдно, a выше не уметь, потому что породою не высоки». Родословная знать не раздвигалась, когда к ней приходили новые люди. С ними поступали так же, как поступают в плотно застроенной деревне с новым поселенцем: ставь избу на конце порядка, a в середине негде. Против таких вторжений со стороны, против «заездов» и была направлена своеобразная московская форма местничества: оно выработалось среди продолжительного прилива знатных слуг в Москву, которые то и дело разрывали ряды боярства, становясь в них по личному уговору с князем. Но бывали случаи и обратного порядка: в иной знатной семье меньшой брат попадал в бояре, a большой оставался ниже; потомки последнего почему-либо также не поднимались и даже опускались из столичных чинов в провинциальные, «служили с городом». Про таких неудачников говорили, что они «пришли в закоснение, отечество свое истеряли» за бедностью или «недослужением». Тогда младшие, но «добрые» родичи били челом на свою захудалую братию, чтобы в отечестве ею не считаться и тем себя не «худить». Так иерархия породы с обоих концов расходилась с иерархией чинов: чиновное возвышение неродовитаго не делало его родовитым, но чиновное понижение знатного могло выкинуть его из знати. Точно так же не существовало точного и постоянного отношения породы к правительственной должности. По смыслу местничества, как понимало его само правительство, считаться местами можно было только тогда, когда «кого с кем пошлют вместе на государеву службу за одним делом». Это значило, что местнический момент наступал только при встрече лиц на службе по одному ведомству, когда между ними возникали отношения должностного подчинения и соподчинения. Потому должность имела значение в местническом счете не сама по себе, a только как одно из средств для определения этих отношений, как их знаменатель подобно чину. При царе Михаиле назначили Шереметева вторым рындой вместе со знатным выходцем из Крыма кн. Сулешовым. На этот церемониальный пост назначали и знатных, и незнатных людей. Но Шереметева занимал не пост, a только отношение к лицу, рядом с которым его поставили. У Сулешова, как иноземца, в Москве не было отечества, наследственного служебного положения. Для Шереметева возникал случай, местнический прецедент, и он бил челом государю: «в том твоя государева воля, каким ты его Сулешова ни учинишь, нам все равно, только бы нашему отечеству впредь порухи от того не было». К самой должности родословный человек был равнодушен: он ревниво следил только за своими отношениями к другим по должности. Разумеется, должностные назначения различались по своей важности: больших людей не назначали городничими или сотенными головами, т.е. ротными командирами, как теперь не назначат на подобный пост тайного советника или генерала. Но эта разница была практическая, не принципиальная: такое назначениё сравняло бы родовитого человека с людьми «обышными» или «худыми», обыкновенно занимавшими такие неродословные места. Но с местнической точки зрения нельзя было ничего возразить против назначения худородного человека на самую высокую государственную должность, лишь бы родовитые люди не были у него в должностном подчинении.
Боярство как будто не чувствовало опасности, какою грозил ему этот недостаток связи местнического порядка с тогдашнею табелью должностей и рангов. Пока хранились еще свежие предания удельной старины, a круг неродовитых дельцов не успел сложиться, высшие чины и должности принадлежали родословной знати. Но когда эти предания стали выдыхаться, a этот круг «в службу поспел», тогда очистился путь к высоким чинам и для неродовитого новика: царь, жалуя его в окольничие или даже в бояре, не оскорблял генеалогической гордости знати, не спутывал ее затверженных местнических вычислений, потому что чин не вводил пожалованного в родословную знать. Между тем по чину новик получал и высокий поместный и денежный оклад, и высокую должность, никого не задевая, не сталкиваясь с родословным человеком. Для этого старались увеличивать количество таких должностей, которым друг до друга «дела не было» или которым приказывали «быть без мест», не считаться старшинством. Царь прикажет и приказ проведет через думу, чтобы воеводы сторожевого и левого полков были всегда без мест. Согласно с тем в сторожевой полк вторым назначат дельца Д.Ф. Карпова, a в низший левый вторым же более родовитого князя А.П. Охлябинина. Последний по старой привычке забьет челом об отечестве, что «ему в левой руке в других для Карпова быти не мочно». На это из Москвы ему шлют выговор от царя: «не дуруй! ведаем мы своих холопей, на свою службу посылаем, где кому пригоже быти; a те полки давно приговорены посылати без мест». Благодаря этому, пока родовитые бояре учитывали друг друга предками, занимались своей арифметикой прошедшего, из их рук незаметно стала ускользать власть над настоящим. Родословная знать получала свои обычные чины, полковые и другие назначения, a для дел новых, ей непривычных, вызываемых новыми потребностями государства, выдвигались с высокими чинами «люди обышные», неродословные. В ХVII в. иерархия породы расходится все дальше с иерархией заслуги и выслуги; последняя становится все более действительной административною силой, a первая, как мифологический символ, потерявший житейское значение, превращается в парад, в археологическое обременение придворного церемониала. Подле боярской аристократии выступала дьячья и дворянская бюрократия. В 1579 г. бояре и воеводы московской армии, перессорившись из-за мест, замялись и не пошли на неприятельский город по наказу. Царь, «кручинясь», прислал дьяка и дворянина, приказав им промышлять своим делом мимо воевод, a воеводам быть с ними. Этот случай – предзнаменование, наглядное изображение последующей судьбы боярства: пока бояре, не делая дела, спорили о местах, царь прислал дьяка да простого дворянина с приказом делать дело мимо их, хотя и при них.
Ту же беспечность или непредусмотрительность можно заметить и в деятельности боярской думы, точнее, в порядке ее делопроизводства. От удельного времени дума наследовала порядок законодательства по докладу снизу. Тогда управитель отдельного ведомства докладывал князю дело, которого самому почему-либо «вершить было не мочно», и тот решал его с боярами. Таким путем, разрешением частных случаев, административных затруднений, перенесенных к князю снизу, преимущественно и создавался правительственный и общественный порядок в княжестве удельного времени. Этот путь оставался обычным и теперь и был даже утвержден Судебником 1550 года, по которому новые вопросы, не предусмотренные законом, разрешались «с государева докладу и со всех бояр приговору», то есть возбуждались докладом на государево имя из того или другого ведомства, Иногда в особо важных делах почин шел сверху, от самого царя. Любопытное положение создавалось для думного боярства таким порядком законодательства. В продолжение ХVI в. дума стоит среди потока дел самого важного, учредительного свойства: кладутся или закрепляются основы государственного порядка; возникают или устрояются раньше возникшие учреждения, которые становятся самыми деятельными колесами правительственной машины; на целые века определяются положение и взаимные отношения классов общества. Все эти важные дела проходят через думу, ею рассматриваются и решаются. Но не она возбуждает и ставит вопросы обо всем этом; боярского почина в этой устроительной работе не заметно. Все это идет откуда-то сверху или снизу; бояре только слушают да приговаривают и приговаривают большею частию обдуманно, в интересе земского блага, как его тогда понимали. Привычки или желания самим возбуждать законодательные вопросы, не дожидаясь, пока их доложит начальник какого-нибудь приказа или сам царь прикажет сидеть об них, этого не обнаруживает дума бояр. Между тем у боярства, в ней сидевшего, было много интересов, не обеспеченных законом, много вопросов еще не разрешенных, до которых было мало дела отдельным приказным докладчикам .
Итак напряжение политической мысли, заметное в боярской среде по ее литературным представителям, не привело в XVI в. к подробно разработанному плану государственного устройства, в котором были бы полно и последовательно выражены и надежно обеспечены политические притязания класса. Боярство как будто не понимало ни возможности, ни надобности этого. В его руках была власть; но и в его правительственной практике не заметно сословного направления, стремления законодательным путем провести и упрочить свои политические права. Бояре как будто вполне полагались на свое будущее в уверенности, что оно и без их усилий послушно охранит все удобства их настоящего, сбережет их навсегда «великими и сильными во Израили», по выражению кн. Курбского. Московский государственный порядок, казалось, строился боярскими руками, но не во имя боярских интересов. Боярство XVI в. является какой-то аристократией без вкуса к власти, без умения или охоты влиять на общество, знатью, которую больше занимали взаимные счеты и ссоры ее членов, чем отношения к государю и народу, как ее литературным представителям лучше удавались политические пророчества, чем политические планы.
ГЛАВА XV. НАРЯДУ С ОСОБЕННОСТЯМИ ПОЛИТИЧЕСКОГО ПОЛОЖЕНИЯ БОЯРСТВА В XVI В. СОСТОЯНИЕ НАРОДНОГО ХОЗЯЙСТВА БЫЛО ОДНОЮ ИЗ ГЛАВНЫХ ПРИЧИН ЕГО РАВНОДУШИЯ К РАСШИРЕНИЮ И ОБЕСПЕЧЕНИЮ СВОИХ ПОЛИТИЧЕСКИХ ПРАВ
Вопрос о судьбе московской аристократии. Литовская рада. Сильные и слабые стороны политического положения московского боярства. Неблагоприятное действие тех и других на политическое настроение боярства. Землевладение в верхневолжской Руси. Землевладельческий кризис в XVI в. Его влияние на политическое настроение боярства.
Это равнодушие тесно связано с общим вопросом о политической судьбе московской боярской аристократии. Иноземные наблюдатели уже вскоре после смерти Грозного признавали положение дел в Московском государстве безнадежным в смысле боярских притязаний, считали боярство бессильным умерить власть московского государя, и XVII век оправдал эти предположения.
Почему же политическое значение этого боярства было так скоротечно и отчего Московское государство не вышло аристократическим? Казалось бы, весь аппарат аристократического порядка был уже готов, когда это государство устроилось: родовитых фамилий с титулом и без титула накопилось в Москве даже больше, чем сколько было нужно; между ними уже установился известный иерархический распорядок, признанный самим государем; в среде их не было недостатка ни в правительственных преданиях, ни в привычке к власти; наконец, им была открыта обширная практика власти, потому что московский государь преимущественно из них набирал личный состав высшего управления, военного и гражданского.
Некоторые особенности московского боярства, не решая этого вопроса, указывают путь к его решению. Легко, во-первых, заметить, что многочисленное и блестящее боярство Москвы явилось довольно случайно, составилось довольно искусственно и частию даже насильственно: ведь Москва не имела бы такого боярства, если б не совершила такого успешного и повального упразднения самостоятельных местных правительств, существовавших на Руси. Таким образом политическая сила, стеснявшая власть московского государя, создана была успехами самой этой власти. Но башмачник из Пуату, попавший в армию Вильгельма Завоевателя и уцелевший при Гастингсе, еще случайнее водворился в Англии; это однако не помешало его потомку с большею настойчивостью пользоваться политическими правами английского джентльмена. Почему Рюрикович, в некотором смысле принц крови, из великого или удельного князя превратившись в московского боярина, не имел политической судьбы английского барона? Развивая ту же самую мысль, можно отметить и другую особенность московского боярства. В западной Европе аристократии обыкновенно создавались из верхнего слоя общества завоевателей, a в Московском государстве цвет боярства составился из людей, которые или предки которых подверглись завоеванию, вооруженному или дипломатическому, из князей, сведенных с своих престолов или поспешивших сойти с них, не дожидаясь, пока их сведут. В Москве именно от того и явилось слишком много знатных, что там собралось чересчур много павших и побежденных. Но эта черта может дать больше материала для назидательных размышлений об иронии истории, чем для научного объяснения исторического факта. Не больше дает в этом отношении и то обстоятельство, что боярская знать не жила по своим вотчинным усадьбам, как бароны жили по своим замкам, a теснилась в столице, под рукою у государя, которому так легко было достать, кого ему нужно было для расправы. Иностранцы, наблюдавшие политическую жизнь Москвы в XVI и XVII в., высказывали мысль, едва ли внушенную им туземными политиками, бывшую скорее плодом их собственных соображений, будто московские государи заставляли своих бояр жить в Москве с целью лишить их возможности составлять политические заговоры, которые они будто бы легко могли устроять в своих деревнях, имея под рукой подвластных и преданных им людей . Известно, что было много других менее макиавелевских причин этого землевладельческого абсентеизма московских бояр. Но от чего бы он ни происходил, указывая на него, не следует забывать, что прежняя изолированная жизнь князей по уделам не спасла же их от руки московского государя, не смотря на их удельные полки. Гораздо важнее то, что московскому боярству, не смотря на его скученность в Москве, на жизнь вместе, как-то не удавалось сомкнуться в плотную и единодушную корпорацию, проникнуться сознанием сословных интересов и приобрести привычку действовать дружно во имя этих интересов. Бояре гораздо больше, кажется, думали о своих личных и фамильных счетах, чем о средствах упрочить свое политическое положение. Но этим соображением вопрос только развивается, a не разрешается: когда спрашивают, почему политическое положение боярства было так непрочно, почему этому классу не удалось расширить и обеспечит свое значение в государстве, то прежде всего и желают знать, почему он не успел сомкнуться в такую корпорацию, проникнуться таким сознанием и т. д.
Все это приводит к мысли, что в политической судьбе московского боярства встретились некоторые важные затруднения или противоречия, связанные с ходом и складом всей народной жизни.
Выяснению этих затруднений и противоречий может помочь сопоставление московской боярской думы с государственным советом великого княжества Литовского. Этот совет, паны-рада, как он там назывался, получил окончательный склад почти в одно время с московской боярской думой, приблизительно в столетие с половины ХV в. до половины XVI в., при великих князьях Казимире и его сыновьях Александре и Сигизмунде I. Литовская рада, как и московская дума, имела аристократический состав; только ее члены выходили из более тесного круга каких-нибудь 50 знатных фамилий. Литовский пан радный и вне рады вмел прочное общественное и политическое положение: он обыкновенно принадлежал к числу крупнейших землевладельцев в государстве; притом наиболее влиятельный слой в составе рады, «переднюю» или «наивысшую» раду, образовали главные областные управители, воеводы, каштеляны и старосты, к которым примыкали гетманы, маршалки земский и дворный, канцлер и другие сановники центрального управления; в силу того и другого значения, землевладельческого и административного, они и получали место в раде. Таким образом экономические и административные нити местной жизни были в их руках, и рада служила для них только проводником, a не источником их политического влияния. Ее члены были не простые государственные советники, a действительные правители. Они собственно и составляли правительство, вели все центральное управление и так как преобладающее значение между ними имели воеводы, каштеляны и старосты, то рада была в значительной мере сове-том областных правителей, правивших из центра. Деления на чины, подобные московским боярам, окольничим и думным дворянам, в раде не заметно: ее члены различались по значению занимаемых ими должностей и носимых ими званий. Место в раде связано было с известной правительственной должностью, «урядом», или с придворным званием. Государь жаловал должности и звания, сообразуясь не только с знатностью жалуемого лица, т.е. с значением его предков, но и с его личными заслугами и качествами, «годностью». При отсутствии чинопроизводства существовало служебное движение с одной должности на другую, высшую, хотя должности и звания обнаруживали уже наклонность стать пожизненными, давались иногда «до живота». Неравенство должностей и званий выражалось в порядке размещения членов рады на заседаниях. Но это размещение не было похоже на московское местничество: личной заслуженности жертвовали обычным порядком радных мест и самых должностей, как и служившей ему основанием генеалогической знатностью. Кн. К.И. Острожский, как староста луцкий, должен был занимать в раде седьмое светское место, но за свои заслуги сидел на четвертом и с него по новой должности переместился на второе. Потом для пользы службы понадобилось назначить его на должность третьего места; но в раде он занял первое, потеснив несколько панов, более или не менее его родовитых и богатых. Очевидно, родовитость не была единственным и даже главным знаменателем политического значения пана радного . Уже в половине XV в. привилеем 1447 г. крестьяне служилых землевладельцев Литовского государства освобождены были от податей и повинностей великому князю, a самим владельцам дано право суда над их крестьянами. При Сигизмунде I фамилии, из которых выходили паны радные, ставили значительно большую половину всего количества ратников, какое ставили все остальные землевладельцы государства. В то же время паны-рада руководила великими вальными сеймами, брала на себя законодательный почин, дружно отстаивала свои вольности и интересы своего государства против Поляков и даже собственных господарей, a по привилеям 1492 и 1506 г. приобрела политические права, обеспечившие ей широкое и обязательное для государя участие в законодательстве и управлении. Так политическое значение панов-рады составилось посредством сложного сочетания разнообразных элементов генеалогических, экономических, политических и нравственных. Главная сила ее заключалась в том, что она состояла из крупнейших и автономно-привилегированных землевладельцев, руководителей центрального и областного управления, и принимала законом укрепленное широкое участие в законодательстве.
Московские бояре хорошо знали литовскую раду и в переписке с ней даже сами себя звали «радой» своего государя. Но московская боярская дума мало похожа была на эту раду по своему политическому значению, как и по должностному составу.
В. кн. Василий III не доверял боярам; его сын считал их опасными врагами своей династии. Оправдывало ли боярство XVI в. это недоверие одного государя и эту бояро-боязнь другого? В чем заключалась политическая сила этого класса и была ли у него действительная политическая сила? Судебник 1550 г. устанавливал участие боярского совета в законодательстве, только как один из моментов законодательного процесса; но никакой даже столь же осторожный закон не формулировал и не обеспечивал политического положения всего класса, из которого набирался боярский совет. Некогда бояре имели кой-какие юридические обеспечения. В XIV и XV в. владетельные князья в своих договорных грамотах признавали служебную свободу и вотчинную неприкосновенность своих бояр и вольных слуг. Отдельные лица из княжья и боярства и даже целые фамильные гнезда, поступая на службу к московским государям, заключали с ними письменные договоры, как это сделали, например, все князья ярославские в 1463 г. В силу этих соглашений служилые князья сохраняли за собою свои вотчины или их значительные части, продолжали там судить и править по старым отеческим законам, имели свои дворы, свое войско. Но время, изменяя положение дел, изменяло и людские отношения. Служебная свобода пала сама собой с исчезновением независимых княжеств, когда московскому государю стало не с кем договариваться на правах равноправных родичей и служилому человеку стало некуда отъехать с московской службы за отсутствием других независимых русских дворов. Постепенное включение удельных служилых людей с их землями в общий военный строй объединенного государства и особенно уравнительная разверстка службы по землевладению после собора 1550 г. и отмены кормлений лишили бывших удельных князей и войска, и значительной, если не большей части земель, на которые они еще сохраняли удельные вотчинные права, потому что их вольные слуги, владевшие землями в их вотчинах, введены были с этими землями в общий состав государевых служилых людей, причем и сами они вошли в этот же состав, превратившись из военных союзников московского сюзерена в простых служилых его подданных. Начатая Иваном III и завершенная его внуком местная перетасовка княженецких имений, замена родовых вотчин жалованными поставила множество князей и бояр в положение пришельцев на чужбине, в непривычную обстановку, без фамильных связей с местным населением. Все служебные обеспечения, уцелевшие от владетельной удельной старины и московских договорных прав, сложились в местничество, в систему московских служебных отношений, унаследованных боярскими фамилиями, титулованными и простыми, от предков, при которых впервые устанавливались эти отношения. Местничество представляло не политическую опасность, но действительное правительственное затруднение для московского самодержца, ежеминутно стесняя его в самой важной и чувствительной его прерогативе, в подборе исполнителей, в составлении персонала гражданского и особенно военного управления. Местничество было созданием обычного права, бытовым установлением, a не законодательным институтом: законодательство не устанавливало его основ, a только регулировало его последствия и способы практического применения, причем только стесняло его. Но это не ослабляло силы и значения обычая. Это была сословная стачка родовых понятий и фамильных преданий, тем более дружная и упрямая, что она поддерживалась интересом, одинаково всем близким и всеми живо понимаемым, родовой честью, т.е. взаимной завистью лиц и фамилий. И надобно отдать справедливость московскому боярству: в местнических счетах оно проявило энергию и стойкость, каких у него никогда не хватало на защиту интересов более высокого качества. «За места наши отцы помирали», говорили бояре XVII в. Петр Великий не даром называл местничество «зело вредительным и жестоким обычаем, который как закон почитали».
Коренная сила местничества заключалась в косности политического мышления самого боярства, не умевшего отрешаться от отеческих преданий при изменившихся обстоятельствах. Другую опору давала боярству косность мышления всего общества, во главе которого оно стояло, как правящий класс. Многие века бояре, «мужи думающие», помогали русским государям правит Русской землей и в Киеве, и в Чернигове, и во Владимире, и в Твери, и в Москве. В Москве в ряды этих исконных правительственных сотрудников вошли и уцелевшие потомки самих государей, деливших с ними труды управления Русской землей. Хорошо ли, худо ли они правили, были ли довольны или недовольны их управлением, но люди из поколения в поколение привыкали видеть их во главе управления и повиноваться им, замечали в них привычку к власти и предполагали наследственное, природное уменье властвовать, предполагали даже известную обязательную для правителей заботливость об управляемых. Из этих вековых народных привычек, наблюдений и предположений складывался политический авторитет боярства, так энергично выраженный захудалым кн. Д.М. Пожарским, назвавшим первостепенных бояр в лице кн. В.В. Голицына «столпами», за которые вся земля держится. Даже после Смуты, так пошатнувшей этот авторитет, на одном земском соборе земские выборные называли бояр «искони вечными своими господами промышленниками», властными попечителями общества. Такой взгляд имел свое народно-психологическое оправдание. Для всякого общества нелегкое дело создать класс, пригодный к управлению. Русские люди в те века были еще очень далеки от того уровня общественного развития, на котором любой гражданин, удостоенный мирского доверия, способен стать хорошим управителем. Тогда все занятия были наследственными и наследственность обеспечивала их успешность, служила лучшей школой мастерового уменья. Личные наклонности не принимались во внимание, личные таланты считались маловажной случайностью. Та же мерка прилагалась и к правительственному ремеслу. Далекий потомок властных предков самым происхождением своим предназначался и предназначал сам себя к роли властителя, смолоду усвояя ее требования, приемы и манеры. Политический новичок терялся на непривычной высоте, под тяжестью недоверчивых или завистливых взглядов окружающих, и терял половину своих сил и своего такта. Когда личность ценилась невысоко и высокой оценки мало заслуживала, генеалогический ценз всего надежнее поддерживал политическое значение лица. Так привычка правящего класса к власти и привычка общества к правящему классу при невозможности скоро заменить его другим была второй и двойной опорой положения боярства в государстве. Силу этой опоры тяжело испытал царь Иван, пытавшийся заменить боярство опричным дворянством; еще тяжелее испытало ее Московское государство после этого царя.
Но бытовая сила обеих опор боярства не устраняла слабых сторон его политического положения, юридических и нравственных. Местничество причиняло больше неприятностей государю, чем приносило пользы самому боярству. Это было явление частного права, запоздалый отзвук веков, когда общежитие держалось еще на родовых основах: при установлении государственного порядка оно неминуемо должно было столкнуться с его требованиями и пасть рано или поздно. Притом, делая из каждой боярской фамилии не абсолютную, a только относительную политическую величину, устанавливая строгий генеалогический строй и взаимный служебный надзор среди боярства. оно вовсе не содействовало его сословной сплоченности не воспитывало в нем привычки к дружному действию и понимания общих интересов. Совсем напротив: внося в боярскую среду соперничество и рознь, питая мелочные споры и узкий фамильный эгоизм, оно притупляло чутье общественного, даже сословного интереса, было в полном смысле «враждотворным и братоненавистным» обычаем, как оно характеризовано в отменявшем его приговоре 12 января 1682 г. С этой стороны оно было даже выгодно династии, и Флетчер имел основание написать, что злобу и взаимные распри бояр царь обращал в свою пользу. Наконец, оно не давало никакого места заслуге: кн. Пожарский и после своего освободительного подвига продолжал считаться человеком неразрядным и раз был даже выдан головой какому-то Салтыкову. Не так воспитываются здоровые и сильные аристократии, способные создать прочный государственный порядок. Ненадежна была и другая опора. Она заключалась в социальном строе и народной психологии. Московское боярство могло присвоять себе правительственную монополию, не видя в составе общества другого класса, привычного к управлению и достаточно авторитетного в глазах народа. «Без нас не обойдешься, как ни тиранствуй»: так могли утешать себя гонимые бояре времен опричнины. Мысль об этом просвечивает у Курбского. Думать так значило сложа руки ждать своего упразднения. На глазах этих бояр складывался класс, в котором уже царь Иван видел возможного заместителя боярства. Силу этого заместителя чувствовали уже при сыне-преемнике Грозного. Из виденного. и слышанного в Москве Флетчер вывел заключение, что никакая перемена в здешнем образе правления не возможна, пока войско будет единодушно и беспрекословно предано существующему порядку вещей. A войско – это дворянство, преимущественно столичное, об устройстве которого немало заботилось правительство царя Ивана и представители которого в таком числе и с таким значением являются на земских соборах 1566 и 1598 г. Притом и самое управление давало боярству довольно слабую опору. Правда, многие родовитые члены думы были судьями, начальниками центральных приказов, где впрочем значение их ослаблялось дьяками и думными дворянами. Но главный нерв политического влияния, участие в местном управлении скорее вредило боярству: наместничьи «кормления» наездом, на год, много на два, по замечанию того же Флетчера, приобретали боярству не любовь, a ненависть народа, да и те были упразднены при Грозном в центральных и северных областях. Поэтому нельзя было преувеличивать и значения боярства в обществе. В отношении общества к нему было больше равнодушного почета, чем настоящей привязанности и уважения. Трудно было сомневаться в народном выборе между царем и боярством в случае столкновения между ними. Общество чтило бояр, как ближайших исполнителей государевой воли, a не как возможных ее противников. Но едва ли не самой слабой стороной боярского положения было служебное отношение класса к государю. С политическим объединением северо-восточной Руси вольная служба бояр и всех вольных слуг сама собою превратилась в обязательную. В удельные века их служебная воля поддерживалась правом и возможностью отъехать от одного русского владетельного князя к другому. Теперь, когда отъехать из Москвы стало некуда, вместе с возможностью пало и самое право отъезда. Эта перемена имела решительное значение в судьбе боярской аристократии. Право отъезда было наиболее действительным обеспечением всех других боярских прав, которые с утратой его теряли большую долю своей силы. Тогда московское боярство очутилось прикрепленным к московскому двору вечно-обязательной службой, из которой оставался только один законный выход—в монастырь, ибо состояния неслужащего боярина не существовало в составе тогдашнего русского общества. По древнерусскому праву частная дворовая служба без договора, ограждающего личную свободу слуги, делала его холопом хозяина. Эта норма частного права, унаследованная от времен Русской Правды, была наложена и на служебные отношения бояр, как и всех служилых людей, к московскому государю: в официальных своих обращениях к последнему они, как дворовые слуги, стали зваться его государственными холопами. Едва ли это звание было установлено законом; скорее ввела его практика отношений, руководившаяся привычкой подводить новые явления московской государственной жизни под привычные вотчинные нормы удельной старины: служишь при дворе безотъездно-безвыходно, стало быть холоп. Разумеется, бояре звались так условно, не в точном юридическом смысле, потому что они не давали на себя крепостных записей, ни полных, ни докладных грамот. Этим они напоминали «добровольных холопей», как назывались в московском законодательстве XVI в. люди, жившие в холопстве без крепостей. Но такая добровольная неволя не прошла даром ни для политического положения, ни для нравственного настроения боярства. Звание тогда значило больше, чем значит теперь, оказывало еще более сильное влияние на образ мыслей и действий людей, на их настроение и общественную постановку. Термин придавал неопределенным отношениям ярко выраженный, всем понятный юридический и нравственный тип, не вполне соответствовавший действительности, но устанавливавший определенный, отчетливый взгляд на значение боярской службы. Холопы в условном смысле, люди боярских фамилий однако несли на себе некоторые нравственные следствия настоящего холопства. Мысль, что они холопы, хотя и государевы, не простые, принижала их в глазах общества, как и в их собственных, сближая их с таким низменным классом. Это звание питало в них недовольство и малодушие, напоминая им их бесправие и бессилие, мешало их политическому кругозору расшириться до понимания земского, народного интереса, ограничивая его узкими дворцовыми отношениями, интересами государевой Передней палаты, куда они стремились каждое утро, чтобы видеть ясные очи государевы.
Оба порядка условий, составлявших элементы и силы и слабости боярского положения, оказывали одинаково неблагоприятное действие на политическое настроение боярства: одни питали в нем уверенность в будущем, другие неохоту вникать в настоящее; те и другие вместе поселяли в нем беспечность, какая овладевает людьми, не умеющими разобраться в противоречиях своего положения. Под действием таких условий и политические притязания боярства получили своеобразное направление и проявление. Бояре чувствовали себя не настолько слабыми, чтобы совсем отказаться от этих притязаний, но и не настолько сильными, чтобы проводить их прямо и открыто. Притом эти притязания и сами по себе мало располагали к такому прямому и открытому образу действий. Не привыкнув подниматься до помыслов об общем положении государства и народа, бояре сосредоточивали свои политические заботы на интересах и затруднениях своего тесного родословного круга, притом лишь насколько те и другие сознавались и чувствовались отдельными лицами и фамилиями. Даже у лучших представителей этого круга, Вассиана Косого, Берсеня-Беклемишева, кн. Курбского, у автора валаамской Беседы, успевших обдумать дома или повидать на чужбине много такого, чего не думала и не видала их рядовая братия, едва брежжет по временам невыясненная и неустановившаяся мысль об общем народном благе и государственном порядке. К этому надобно еще прибавить местническую рознь боярства, делавшую его неспособным ни к какому общему делу, к дружной деятельности в каком-либо направлении. В таком положении оставался один путь – дворцовая интрига при удобном случае, пользуясь каким-либо недоразумением или затруднением, чьей-нибудь недогадливостью, втихомолку, тайком от общества, негласными средствами. Так и действовало московское боярство целых два столетия, при Иване III в деле о наследнике, при Иване ІV в деле о присяге новорожденному царевичу, при Федоре Ивановиче в деле о разводе царя, потом при избрании на царство Бориса Годунова, Василия Шуйского и Михаила Федоровича, затем при Федоре Алексеевиче в деле об учреждении несменяемых наместников. Последним запоздалым проявлением той же закулисной боярской тактики было дело об избрании на престол императрицы Анны. Мыслящие люди XVII в. хорошо понимали эту дворовую тактику родословного холопства: дьяк Ив. Тимофеев в записках о пережитом им Смутном времени представляет Московское государство по пресечении старой династии в образе беззащитной вдовы, осиротелый дом которой расхищается забывшей холопий страх дворней покойного хозяина .
Притязательное московское боярство явилось в тяжелую пору нашей истории. Московское государство только что образовалось, объединив главную ветвь русского народа. Оно принуждено было отстаивать себя упорной борьбой на юге и западе, ускоренно извлекать из народной массы и привлекать со стороны силы, пригодные для борьбы, и изыскивать средства для их содержания, a для того донельзя обременять народный труд. Но именно в то время, когда государство во внешней борьбе успешно переходило от обороны в наступление, приблизительно с половины XVI в. и народное хозяйство вступило в один из самых тяжелых переломов, какие оно переживало. Этот перелом и лег на правительство тяжелым камнем; перед ним отступали политические вопросы о прерогативах, компетенциях, гарантиях; все внутренние отношения прямо или косвенно с ним связывались и от него зависели.
В состоянии народного хозяйства надобно искать другой, не менее, скорее еще более важной причины видимого равнодушия боярства к мысли об упрочении своего положения, о расширении и обеспечении своих политических прав. Политическое право общественного класса само по себе конституционная метафизика, доступная лишь досужему размышлению. Житейская практика понимает и ценит его соразмерно с житейскими выгодами, им обеспечиваемыми. С этой стороны оно чаще всего является не более как оборонительным оружием, которое берут взамен наступательной силы, чтобы упрочить ее завоевания. Бояре не были равнодушны к своему положению; но до опричнины они думали, что их положению ничто не угрожает сверху, что правительства с них не снимут и худородными людьми их не обесчестят, с такими людьми не поровняют. Они чуяли опасность, но не политическую, a хозяйственную, шедшую снизу, и в эту сторону обращали свои тревожные помыслы.
В старой киевской Руси аристократический оклад общества выразился между прочим в бесправном, близком к рабству положении крестьянина, взявшего ссуду у землевладельца при поселении на его земле, и особенно в суровом постановлении, по которому такой должник в случае побега от хозяина без расплаты превращался в полного его холопа. В подобном близком к холопству положении является крестьянин на земле частного владельца и в аристократическом Новгороде Великом по актам удельного времени. Но в удельной суздальской Руси движение колонизации по-видимому вывело крестьянина из такого приниженного состояния. По актам XV в. видно, что здесь крестьянин-должник не только не превращался в холопа за уход с земли частного владельца без расплаты, но и после ухода уплачивал свой долг с рассрочкой и без процентов. Нужда в рабочих руках вместе с невозможностью удержать их насильственными средствами при общем брожении, несомненно, всего более содействовала такой льготное перемене в юридическом положении крестьян. На этой зыбкой почве вольного и подвижного крестьянского труда должно было созидаться частное землевладение в верхневолжской удельной Руси. Соединенными усилиями множества князей-хозяев, действовавших по своим уделам в одинаковом направлении, хотя и без соглашения, удалось установить по крайней мере сносный порядок поземельных отношений, сделавший возможным развитие частного землевладения. Средствами гражданского права, ссудами, льготами, частными ограничениями крестьянских переходов успели к концу XV в. несколько усадить крестьян по местам. В то же время судебные и податные привилегии, какими жаловали князья землевладельцев в удельное время, давали вотчинникам важные политические средства устроить свое землевладельческое хозяйство. Этим успехам в завоевании крестьянского труда много, если не более всего, помогало то обстоятельство, что движение колонизации на некоторое время было задержано в тесном междуречье Оки и верхней Волги. Пока продолжалось насильственное скучение населения в этом краю, тяглый люд поневоле делался более усидчивым, облегчая устроительную работу местных прав�